Александр Генис: Обычно в беседах, выходящих в авторской рубрике Борис Парамонова “История чтения”, речь идет о классиках. Но сегодня мы поговорим о произведении свежайшем, только что вышедшем в свет. Это – рассказ Владимира Сорокина “Фиолетовые лебеди”.
Важность этого опуса заключается в том, что в нем, как, впрочем, и во всех своих сочинениях, Сорокин нащупывает самую больную точку отечественного подсознания. На этот раз некое чудо сумело обезвредить ядерное оружие России, без которого стране остается только вечная спячка. Ведь атомная бомба, как указывается в рассказе, единственная “духовная скрепа” страны. Об этом долго и со слезой говорят легко узнаваемые персонажи. Просыпаясь, герой рассказа видит фиолетового лебедя из своего сна. Другими словами, сон превращется в явь, объявляя о начале безъядерного апокалипсиса.
Поскольку это “рассказ с ключом”, начнем с самой пародийной его части. Вы, Борис Михайлович, многих опознали в комической группе “патриотов”?
Борис Парамонов: Конечно, это совсем не трудно. Седоусый вальяжный господин – это Никита Михалков, конечно. Пузатый с лицом, похожим на картофелину, с иконкой Гагарина на груди – несомненный Проханов. Узнается также Алексей Венедиктов – главный редактор радиостанции Эхо Москвы по вздыбленной гриве, клетчатой рубахе и нанковому жилету. Тут же присутствует сотрудница Эха Юлия Латынина, перед лицом общего бедствия призывающая забыть былые разногласия. Спортивный человек с тростью и в жокейских сапогах, легко падающий на колени, всячески напоминает знаменитого репортера и лошадника Невзорова. Я не понял, кто такой козлобородый. Да в конце концов это не важно, дело не в той или иной личности, а в мастерской репрезентации современного русского общества, взятого в его самых заметных идейных тенденциях. А еще важнее то, что эта общественность, как и власть имущие, не мыслит российской жизни без атомного оружия, это единственной подлинной скрепы национального существования. Всё остальное в России – как бы: как бы власть, как бы церковь, как бы общество. А ядерные боеголовки – настоящие, и ничего другого в реале, как сейчас говорят, нет.
Александр Генис: Это и есть по Сорокину болевая точка: страна существует лишь потому, что её боятся.
Борис Парамонов: Но не будем искать в сорокинских Лебедях социальную сатиру, как можно было бы подумать, глядя на эту моментальный снимок сегодняшнего общества. Сорокин идет глубже, в самые толщи российской истории и русской ментальности. Безотказно работающий его прием: он находит некую тенденцию, в сегодняшней России наметившуюся, и эту тенденцию доводит до максимума. Из такой проекции возникает образ русского будущего. И не его вина, что получающаяся картина относит совсем не к будущему, а к прошлому, к архаическим элементам русской истории. Не его вина, что картина получается в высшей степени мрачная, настораживающая. Строго говоря, в гротески Сорокина – это гротески самой нынешней российской жизни, а не художественной манеры Сорокина. Действует принцип, заложенный в гоголевском эпиграфе к "Ревизору": нечего на зеркало пенять, коли рожа крива.
Так Сорокин дал уже картину новой, даже в будущее спроецированной опричнины, в то же время продемонстрировав укорененность ее в самой русской истории. "День опричника" в этом смысле уже не утопия – или антиутопия – русской жизни, а скорее исторический роман. Не "1984" или "Мы", а скорее "Князь Серебряный", но с мобилами и меринами, то есть мерседесами. И в новой своей вещи – обсуждаемом рассказе "Фиолетовые лебеди" он вытаскивает из русского прошлого его религиозную составляющую и размещает ее в текущей действительности. Сорокинскому рассмотрению подвергается уже не опричнина, а знаменитый и влиятельный в русском религиозном прошлом институт старчества.
Александр Генис: Надо вспомнить, Борис Михайлович, что в том же "Дне опричника" этот тематический пласт был уже затронут: там появлялась некая старица-пророчица, сжигающая в печке русских классиков и на вопрос о русском будущем говорящая: “С Россией будет ничего”. Знаменитый и парадоксальный лексический оборот позволяет как предаться отчаянию: всё, конец, дыра, ничто – так и питать надежду: ничего значит в таком случае ничего плохого, обойдемся, вылезем, кривая вывезет.
Борис Парамонов: Но в "Фиолетовых лебедях" старец Панкратий предстает уже вроде как спасителем России. У нас возникает ощущение, что это он и обратил уран ядерных боеголовок в сахар. И с удовольствием обогатил свое чаепитие этим сахаром. И посланцу мирских властей тем же обогащенным чаем ниспослал сладкие сны и не менее сладкую явь.
Александр Генис: Которые Сорокин умело смешивает. В его прозе граница межу сном и явью всегда стерта: они взаимопроникающи.
А как Вы трактуете фигуру старца, что это за архетип, если он таковым является?
Борис Парамонов: Мне кажется, что в этом образе Сорокин изобразил Льва Толстого. Именно Толстой предстает у него потенциальным спасителем родной страны. А спасает он ее самым простым способом: погружает ее в сон. Рецепт спасения – спать. В этом нельзя не узнать зерно толстовского морального учения – непротивление злу насилием. Вообще отказ от силы, от активности, буддийское неделание, которое очень и очень идет к толстовскому учению, такие сравнения не раз делались, и они правильны. Хотя бы потому правильны, что относят к внутреннему ядру толстовства – его громадной зависимости от философии Шопенгауэра, а Шопенгауэр создал свою метафизическую систему, в немалой степени вдохновленный тогдашней – начала 19-го века – культурной новинкой: открытием в Европе индийской культуры.
Ведь что тут нужно, Александр Александрович, если не вспомнить, то понять: моральная проповедь Толстого отнюдь не приложение к его гениальному художественному творчеству, как об этом принято думать и говорить. Общее место всех разговоров о Толстом: он гениальный художник и слабый, беспомощный мыслитель. Или так еще: Толстой-художник – мощный языческий гений, тайновидец плоти, как называл его Мережковский, а Толстой-мыслитель – плоский рационалист протестантского толка, напоминающий больше всего сектантских проповедников. То есть в некотором смысле жалкое зрелище, вызывающее едва ли не смех. Очень характерна в этом смысле реакция Ленина, сказавшего, что Толстой в его проповеди непротивления злу призывает кормиться рисовыми котлетками. Но я бы так сказал, возвращаясь к нашей сегодняшней теме: эти рисовые котлетки Толстого превратились у Сорокина в сахарные головки – вместо термоядерных. Вот какова возможная перспектива толстовства в сегодняшней России.
Александр Генис: Критики Сорокина поймут его однозначно: автор якобы призывает Россию к одностороннему разоружению. И тут он не встретит сочувствия в том числе и в либеральном лагере, откуда тоже идут соответствующие сигналы: мол, монополия на сверхмощное оружие способна совратить с правильно пути даже передовые демократические страны. То есть в любом случае нужно ядерное равновесие. Мы помним, что так и Сахаров считал, этот несомненный праведник либерализма.
Борис Парамонов: Вспомним, Александр Александрович, нынешнее очень распространенное понятие: мягкая сила. Завоевывать доверие и влияние надежнее не танками и ракетами, а продвинутым образом жизни, эффективностью экономики, привлекательностью образа жизни и культуры. Обладай Россия такой мягкой силой – никакого конфликта с Украиной не было бы. Грубой силой, подавлением союз нельзя было сплотить навеки, как о том поется в михалковском гимне.
Так вот о мягкой силе. Вспомним имя сорокинского чудодейственного старца: Панкратий. Это что-то вроде Вседержителя-Пантократора. У Сорокина просят этого старца вернуть боеголовки в первоначальное состояние, но читатель должен понять, что старец этого делать не будет, потому что чудо его другое, он, наоборот, превратил уран в сахар. И теперь наслаждается сладким чаепитием, и других угощает своими благодатными чаями. И как всегда у Сорокина, этот его скрытый пафос сопровождается иронией: из разговоров окружающих мы узнаем, что старец так часто обращал воду в подсолнечное масло, что монастырь начал этим маслом подторговывать.
Александр Генис: Чудо в Канне Галилейской: превращение воды в вино.
Борис Парамонов: Ну, такого баловства всемогущий старец не допустит. Лев Толстой, как известно, пьянства не одобрял. И первым винокуром называл черта.
Так снова о Толстом. В чем, как мне теперь кажется, сила его моральной проповеди, вот этого пресловутого непротивления злу насилием? Как известно, его проповедь была обращена не к государству, а к человеку. Он звал не к государственной, а к моральной реформе. И ведь это самое важное. Смотришь на нынешнюю российскую жизнь и понять не можешь: кто злее – государство с его опричниками или люди, подданные? Тут корень зла. Русские люди в массе своей агрессивны, на самом что ни есть бытовом уровне, вне какой-либо политики. Вы посмотрите на то, что пишут в социальных сетях, сколько там злобы и хамства по отношению к совершенно даже чужим людям.
Александр Генис: Так сейчас в эти сети забрасывают специальных троллей, это государственная политика, Известен даже адрес конторы в Питере, где этим занимаются: улица Савушкина.
Борис Парамонов: Это и раньше было, и сейчас есть, без всякой зарплаты. Русские люди злые, или мягче сказать, у них очень часто отсутствует презумпция доброжелательности, так скажем. Априорность доброжелательности, что так заметно у западных людей.
Александр Генис: Многие скажут, что такой склад характера сложился в основном в советский период, что тут вина большевиков с их человеконенавистнической идеологией классовой борьбы, не только культивировавшей злобу, но и дававшей ей мотивировку.
Борис Парамонов: Несомненно, большевики здесь сильно поработали. Но это ведь и раньше, до революции наблюдалось. Вспомним, что Достоевский писал о так называемом административном восторге: любой мелкий начальничек, хоть кассир на железной дороге, с удовольствием измывается над людьми, в какой-то мере от него зависимыми.
Вот сюда и целил Толстой, звавший к моральной реформе, которая по определению совершается самими людьми, а не государственными институциями. Вообще Толстой несколько запоздал родиться: у него были все данные для того, чтобы стать в России вождем религиозной реформации, влияние он оказывал очень заметное, причем именно в народной толще. При этом он был анархист, враг государства. А нереформированная церковь православная как была, так и осталась верным слугой насильственной государственности. Самое поразительное, что произошло в постсоветской России, – это даже не реабилитация церкви, а ее именно охотное стремление стать на службу государству и его институтам насилия. Не нужно быть пророком, чтобы понять: в случае новой либерализации церковь потеряет какой-либо моральный кредит. А Толстого с его моральной проповедью как раз вспомнят. Собственно, и сейчас уже вспоминают: начали переиздавать его религиозные сочинения, чего не было в советское время (за исключением академического полного собрания в 90 томах).
И вообще, Александр Александрович, давайте вспомним, что Владимир Сорокин уже заслужил репутацию если не пророка, то провидца: как напишет, так и произойдет в России. Так что будем ждать перековки мечей на орала и превращения ядерных боеголовок в сахарные головы. И никто Россию не обидит даже без ядерного оружия. Ни к чему великой стране, родине Толстого, такой комплекс неполноценности: мол, без бомбы и России не жить.
