На фестиваль Яна Сибелиуса в Лахти я приезжаю в третий раз. Впервые побывал здесь в 2015 году, когда отмечалось 150-летие со дня рождения Сибелиуса и прозвучали все семь его симфоний. На следующий год дирижер Дима Слободенюк возглавил симфонический оркестр Лахти и стал художественным руководителем фестиваля.

В нынешнем году снова юбилей, теперь уже государственный – столетие независимости Финляндии от России. Сибелиус был патриотом, и выбор произведений для фестиваля 2017 года отчасти связан с его политическими взглядами. На открытии прозвучала песня "Мои братья на чужбине", посвященная финнам, эмигрировавшим из Российской империи, и симфоническая поэма "Куллерво" (1892), первое из цикла произведений на темы национального эпоса – Калевалы.

Я разговаривал с Димой Слободенюком перед последним концертом, на котором, наряду со Второй симфонией Сибелиуса, была исполнена музыка, написанная для торжеств 1899 года в честь финской печати. Благотворительное мероприятие журналистского пенсионного фонда на самом деле было протестом против закрытия одной из газет и ужесточения цензуры со стороны России. Именно тогда впервые прозвучала музыка, которая в переработанном виде станет одним из самых знаменитых произведений Сибелиуса – симфонической поэмой "Финляндия". Несколько десятилетий спустя для нее, с разрешения композитора, был написан масонский текст. Царское правительство запрещало масонские общества, и после обретения Финляндией независимости Сибелиус стал одним из основателей ложи "Суоми". Фестиваль 2016 года Дима Слободенюк триумфально завершил исполнением "Финляндии", а в финале последнего симфонического концерта 2017 года прозвучало самое популярное произведение Сибелиуса – "Грустный вальс".

Эта беседа записана в одном из лучших концертных залов Европы – построенном в 2000 году Сибелиус Тало, преображенном лесопильном заводе на берегу озера Весиярви, настоящем храме Сибелиуса. Здесь уже 17 лет в начале сентября и проходит фестиваль. Диме Слободенюку было 16 лет, когда он уехал из России, и сейчас дирижер работает в двух странах – Финляндии и Испании.​

​– Я полюбил Сибелиуса, потому что вырос на оккупированных территориях, у меня дача в Солнечном, старая советско-финская граница проходила там, я знаю эту природу, эти мхи, корни, в которых ползают демоны. Как пришли к Сибелиусу вы?

– Я к Сибелиусу не пришел, а приехал, когда мне было 16 лет, а до этого времени Сибелиуса почти не знал. В Москве я не соприкасался с этой музыкой. Скрипичный концерт – вот и всё, пожалуй. Остальное началось, когда я приехал сюда, мне было 16 лет в 1992 году, начал учиться сначала в центральной Финляндии, потом в Хельсинки. Естественно, когда я поступил на дирижерский факультет, там уже вплотную была его оркестровая музыка. Все это для меня было очень новое, свежее, но непонятное. Я рос в совсем другой стихии, другой культуре, и для меня это было странно. Когда я познакомился, как вы сказали, с этой природой и с этими людьми, тогда начал понимать фразировку, понимать форму, потому что в ней определенная бесформенность есть, которую мы, исполнители, должны собрать. Но органичность есть в природе, потому что в природе ничего квадратного не может быть, и точно так же музыка Сибелиуса органично перетекает из одной вещи в другую. Музыкальный материал имеет прямое отношение к бесконечности этих лесов и озер. Ты не можешь сказать, что видно, где кончается лес, ты просто находишься в лесу, находишься посреди поля. Это удивительное ощущение безграничности.

– Калевалу прочитали?

– Частями, целиком нет. По-фински это читать очень сложно, даже несмотря на то что это мой второй родной язык. Некоторые слова в "Куллерво" приходится спрашивать у финнов, они сами только догадываются. Нужно читать ее именно в оригинале, потому что там ритм надо понять. Так что, естественно, читал, но не могу сказать, что я с ней знаком вплотную.

– Какой ваш любимый сюжет Калевалы?

– Обычно я в нее заглядывал, когда занимался каким-то произведением. Скажем, когда мы занимались "Океанидами", смотрел, кто чья дочь. Непростая история, кстати, как и "Куллерво", очень непростая.

– В "Куллерво" и инцест, и, можно сказать, харакири...

– Там всё. Причем с какой точностью он описывает это харакири, самоубийство – удивительно. Это не для детей. 18 лет – это даже мало, если действительно понимать, о чем речь. Страшное дело! Но это было такое время. Наш мир – это детские игры сейчас, несмотря на то что происходят жуткие вещи. То, чего стоила жизнь в средневековье, как на глазах у всех вешали, отрезали головы в городах – это жутко.

– Сто лет назад, когда в Российской империи началась гражданская война, было примерно то же самое. Этот год фестиваля связан со столетием независимости Финляндии, и вы выстроили программу, ориентируясь на юбилей. Что вы выбрали?

– Ориентируясь – это правильное слово. Я не хотел делать теоретический фестиваль, посвященный столетию, потому что это довольно узко, себя самого связываешь по рукам и ногам. Я взял несколько ключевых произведений, которые действительно относятся к этому событию. Скажем, "Журналистские торжества".

– Редкая вещь.

– Очень редкая вещь. Запрограммировать ее в концерте, если это не концерт Сибелиуса, очень трудно. С чем ее связывать? Это ритуальная музыка. Она требует определенного слушателя, а, во-вторых, требует окружения, программирования. Но я просто влюблен в эту штуковину, потому что там понимаешь, откуда появилась нам известная "Финляндия" Сибелиуса. Еще не совсем в окончательном виде, но понимаешь, откуда этот звук, откуда оркестровка, потому что там много духовой музыки. Первая часть этой музыки – это всё духовые. Понимаешь, что это процессия такая, именно ритуальная музыка, можно сказать, масонская.

– Сибелиус был не просто рядовым масоном, для него это было делом жизни, и он много сочинил масонской ритуальной музыки. Как вы слышите масонскую струю в его произведениях и как ее уловить слушателю?

– Это вопрос фантазии и вопрос чутья. Я этими двумя вещами манипулирую. Как и у Моцарта, когда играешь такую музыку, то она настолько сильная, что подсказывает тебе стиль и вообще весь этот мир, даже если он не так уж знаком изнутри.

– Я видел, как приезжали на юбилей Сибелиуса два года назад делегации масонских лож из Америки. Интересно, как эти люди воспринимают музыку: наверное, чувствуют нечто другое, чем обычный слушатель.

– Я думаю, что да. Они скорее всего приезжают слушать то, что хотят услышать. Это, мне кажется, очень ценно. Не только они, но и контингент слушателей, которые из года в год, 17 лет приезжают, и для них это практически религиозные обстоятельства. Я жутко рад, что могу быть здесь, участвовать и создавать, продолжать традиции, вносить что-то новое.

– Дирижер из России возглавляет оркестр, который исполняет музыку Сибелиуса во время празднования столетия отделения Финляндии от России. Есть в этом парадокс, который, возможно, кем-то замечен, как нечто неправильное. Никто не предъявлял подобные претензии – в прессе, где-то еще?

​– Нет, никогда. Я сам был очень приятно удивлен, когда меня пригласили в этот оркестр быть главным дирижером, очень был тронут таким вниманием, потому что этот оркестр является символом исполнительского Сибелиуса. Есть огромная традиция, замечательная. Мы сейчас с оркестром работаем над этой музыкой, и, несмотря на то что они очень много играли и глубоко ее знают, они очень рады, когда появляется что-то новое. Я пытаюсь не придумывать свои вещи просто ради того, чтобы что-то новое сделать, но пытаюсь привести исполнение как можно ближе к партитуре. Она удивительно много свободы дает, там удивительно много вещей, которые музыкально убедительны. В основном это касается формы органичных бесформенных произведений. Я заметил, что когда последняя нота сыграна, человек понимает форму этого произведения, даже когда оно продолжается больше часа. Это удивительное ощущение.

– Известная загадка Сибелиуса – его молчание в течение многих лет. В конце жизни он почти ничего не сочинял. Существует много версий, – есть политическая версия, что он был в такой депрессии от вторжения советских войск, что сжег восьмую симфонию. Есть медицинская версия: якобы у него был сифилис, и от этого он не мог сочинять. Есть ли у вас свое объяснение?

​– На протяжении всей жизни он не очень общительным человеком был, несмотря на то что проводил огромное количество времени в ресторанах со своими друзьями. Мне кажется, он по своей натуре никогда не был экстравертом. То же самое распространяется на его музыку. Например, Четвертая симфония имеет отношение к его медицинскому состоянию, он в это время очень болел и боялся, что это конец. Это единственная симфония, говорят, которую он сочинил в трезвом виде, потому что в это время ему запретили пить.

– Долго не пил, потом снова начал и пить, и курить сигары...

– В принципе он достаточно несбалансированный человек был. То, что у него под конец жизни так клубком все смоталось, я думаю, имеет отношение к его здоровью. Трудно сказать, но, мне кажется, это логично. Потом надо не забывать, что его музыка при его жизни не так уж во многих местах была тепло принята. До сих пор есть страны, в которых с большим трудом воспринимают Сибелиуса. Поэтому ему надо было очень сильно работать и быть адвокатом своей музыки. Я думаю, что он далеко не доволен был тем, как это все сложилось.

– В Америке он был сверхпопулярен, даже на первом месте в каких-то чартах, и ему присылали американские поклонницы сигары. Удивительно. Почему Америка, почему его так там полюбили?

– Наверное, дело в том, что он совсем отличался от всего остального, а в Америке воспринимают такие вещи, новые веяния. Они достаточно открытые люди были в это время, а другие композиторы не представляли такого ошеломляющего контраста.

– Как в России в начале ХХ века был культ Грига, так был культ Сибелиуса в Америке... На фестиваль приезжают из Америки, я видел на концертах японок в кимоно, корейцев, а вот русских мало, русскую речь я здесь почти не слышу.

– Я встречался с большой группой корреспондентов из Петербурга и Москвы. Интерес большой. Обыкновенной публики я видел немного, но мне кажется, это меняется сейчас. Мы с оркестром ездили в Петербург весной, и было такое внимание к нашему концерту, я был ошеломлен позитивно. Мы играли Первую симфонию, и я услышал убедительные мнения о нашей интерпретации, – у них был банк разных опытов того, что они слышали, "а вот вы делаете так, а здесь так", я был просто удивлен.

– Да, мои друзья ходили и были в полном восторге... Вы себя чувствуете эмигрантом или все-таки россиянином, который работает в Испании и в Финляндии, какова ваша самоидентификация?

– Мне часто задают этот вопрос, и каждый раз я думаю, как на него ответить. Я родился и вырос в России – этого никто не может у меня отнять и не пытается, это моя родина, я там вырос. Финляндия – это моя вторая страна, все-таки я здесь провел больше половины жизни, гораздо больше, причем именно такое время, когда человек взрослеет и набирает жизненный опыт. Так что я этой стране благодарен за все, что я здесь получил. Мне повезло. Я получил образование в Москве, прекрасное образование. Правда, в консерватории я здесь учился, но вот эта комбинация того, что я здесь получил и в Москве, хорошо получилась, потому что стиль очень разный. Но так как я скрипач, до конца академии занимался на скрипке у русского педагога, Ольги Михайловны Пархоменко, ученицы Ойстраха, и у меня эта комбинация продолжалась до самого конца. Поэтому такое смешение: мне просто очень повезло.

– Вы эмигрировали с семьей?

– Да, папа получил работу в маленьком оркестре. У меня дедушка был концертмейстером в московской филармонии, папа – помощником концертмейстера. Так что я варился в оркестровой жизни с самого детства.

– Музыканту проще выучить любой язык: если есть абсолютный музыкальный слух, быстро схватываешь языки. С финским вам не было сложно?

– Было сложно. Абсолютный слух, мне кажется, к этому не имеет отношения. Музыкальная фразировка, просто интонации когда слушаешь.

– Музыканты часто говорят без акцента на других языках.

– Часто да. Это в общем всё об интонации. Например, я наблюдал, как мой сын учит, – у нас дома два языка, я говорю с ним по-русски, жена говорит по-фински. Дети сначала говорят не те слова с правильной интонацией, а потом выучивают правильные слова, а мы, когда учим новый язык, сначала выучиваем правильные слова, а потом начинаем учиться произносить их с правильной интонацией, это совсем другой процесс и приносит другие результаты. Как бы ты хорошо ни говорил на языке, если у тебя неправильные интонации, тебя, может быть, понимают, но это никогда не звучит как родной язык. В финском языке свои слова на всё, на спорт, на телефон... Вот с этим количеством грамматики я как-то не совладал и выучил язык по слуху. Потом в академии, когда писал письменную работу, у меня так получилось, что слуховой язык мой приобрел другую сторону: когда что-то пишешь, выучиваешь, как с ним обращаться. Финский разговорный язык очень отличается от печатного языка. Точно так же с испанским, я по слуху его учу. Мы три года там живем, и в принципе я в состоянии объясниться, но свободно говорить пока еще нет.

– Какая симфония Сибелиуса ваша любимая?

– Наверное, не смогу сказать. Сейчас я довольно плотно всеми занимаюсь. Они все настолько разные, совсем не повторяют себя. Первая и Вторая считаются более романтическими, но они тоже очень разные. В первой есть довольно сильное влияние русской музыки, Чайковского. Но ничего страшного, у Сибелиуса свой язык. Вторая – ее больше всего играют. Почему? Я не знаю. Третья очень трудная, неудобная для оркестра и для слушателя.

– А Четвертая слишком мрачная.

​– Четвертая очень мрачная, но в ней такое количество света именно потому, что он дает людям посидеть в этой темноте, окунает нас всех в такие глубины, и поэтому конец ее удивительно светлый. Пожалуй, наверное, больше всего света в ней, чем в других симфониях, во всех ре-мажорных, даже в Пятой симфонии. Все же построено на контрастах, когда человека запираешь в комнате, потом открываешь одно маленькое окошко, кажется, что на него прожектор светит. Четвертая – я ее боялся, много лет даже не думал программировать. Потом меня попросили в Германии в одном оркестре продирижировать, я решил, что если пробовать, то пробовать надо здесь. Я ее сделал. Она очень трудная технически для оркестра, для дирижера. Я абсолютно ошеломлен ее влиянием на людей, на музыкантов, и на меня тоже. Продирижировав Четвертую симфонию, начинаешь понимать, что делать с остальными произведениями.