На этой неделе в Грузии будут вспоминать жертв пятидневной войны с Россией 2008 года. В результате начавшейся 8 августа российской операции по "принуждению Грузии к миру" погибли, по разным оценкам, от 1000 до 4000 человек. Южная Осетия и Абхазия были признаны Россией независимыми государствами, в сентябре 2008-го Грузия разорвала дипломатические отношения с Россией - они не восстановлены до сих пор. Военный журналист Аркадий Бабченко ехал на эту войну с уверенностью, что ее начал тогдашний президент Грузии Михаил Саакашвили, но через несколько лет понял, что заблуждался.

Спустя 9 лет Москва и Тбилиси по-прежнему придерживаются кардинально разных точек зрения на причины начала войны 2008 года: одни говорят о вероломном обстреле Цхинвали грузинскими "Градами" в ночь на 8 августа, другие – о предшествовавших этому провокациях России и осетинских "ополченцев". Владимир Путин в годовщину начала войны демонстративно посетил Абхазию, а премьер-министр Дмитрий Медведев, который формально отдавал приказ о начале той операции, написал в "Твиттере", что сделал это, "поступив по совести".

В 9-ю годовщину российско-грузинской войны произошло еще одно событие, напрямую с ней связанное, и случайно, или нет, совпавшее с печальной датой - в России вышли на свободу Марина Джанджгава и Анник Кесян, осужденные по статье о госизмене и помилованные Путиным в конце июля. Кесян и Джанджгава были осуждены Краснодарским краевым судом за отправку в 2008 году знакомым в Грузию сообщений о передвижении по железной дороге военной техники в сторону Абхазии. В 2013 году Джанджгава была приговорена к 12 годам лишения свободы, а в 2015 году суд приговорил Кесян к восьми годам колонии.

Год назад в эфире Радио Свобода своими впечатлениями о первых днях российско-грузинской войны делился популярный грузинский блогер Георгий Джахая, который не попал на передовую по чистой случайности – он был в отпуске, попал в автомобильную аварию и приехал на сборный пункт в Тбилиси только 9 августа, когда набор резервистов на фронт уже закончился. Сегодня воспоминаниями о трехдневной поездке в зону боевых действий делится журналист Аркадий Бабченко, дошедший до грузинского Гори вместе с воевавшим на стороне России чеченским батальоном "Восток" Сулима Ямадаева. Спустя полгода с небольшим Сулим Ямадаев будет убит в Объединенных Арабских Эмиратах, по основной версии – из-за конфликта с нынешним главой Чечни Рамзаном Кадыровым.

"Джава. Здесь проходит граница войны. Все – ты пересек черту, въехал в круг. Кто-то щелкает выключателем и все что имело значение до этого, остается там, за спиной. Обратной дороги больше нет. Теперь – только война. Беженцы, ополченцы, армия – все вперемежку. Тюки, холодильники, танки, диваны, козы, БТРы… Шанхай. Все орут, бегают, хотят уехать – туда и оттуда, лезут в автобусы и на броню, договариваются, сидят обреченно, спят или просто смотрят в одну точку. В магазине трое солдат покупают мешок лука и мешок помидор. Возбуждены и озлоблены. Осетин называют "осетрЫ". С ударением на "ы". Грузин – "грызуны". Рассказывают, что только что из города. Доставали своих из подвалов – передовые части пытались зайти в Цхинвал еще вчера и их там зажали. Город до сих пор не взят. Идут локальные стычки".

Вернувшись из Южной Осетии, Аркадий Бабченко написал серию репортажей (1, 2, 3, 4, 5), сопроводив их откровенными и порой страшными фото. В "Фейсбуке" в качестве фотографии профиля у него до сих пор один из снимков, сделанных во время той командировки – в Цхинвали, на центральной площади, которую во время войны окрестили "Площадью трех подбитых танков".

– С какими мыслями и с каким багажом знаний о войне вы ехали в 2008 году в Южную Осетию?

– Мыслей-то особых не было, потому что не было понятно, что там происходит. Такой пропаганды, как сейчас, еще не было. Зомбоящик все-таки не был тогда настолько сумасшедшим. В принципе, в целом я как-то доверял тому, что там говорили. И было ощущение, что Грузия напала на Южную Осетию. Примерно такие у меня были, скажем так, довольно отдаленные представления. Про две тысячи погибших я, конечно, не верил, потому что понятно, что это была пропаганда. Но я тогда думал, что, скорее всего, видимо, Грузия напала. Ну и поехал посмотреть, что там происходит. Багаж у меня до этого был: два раза я был солдатом в Чечне. Что такое война, я представлял. И поехал туда очень подготовленным.

– Что вы увидели там, на месте?

– На месте все-таки не совсем понятно было. На месте выводы сделать сложно. Во-первых, стало понятно, что никаких двух тысяч погибших, о которых орала пропаганда, нет и быть не может. Это чушь собачья. Во-вторых, Цхинвал был, конечно, разрушен, но не так сильно, скажем, как Россия смела с лица земли Грозный. Грозный вообще превратили в Сталинград. Но при этом эти три дня войны (Бабченко приехал в Южную Осетию 10 августа, а покинул ее 13-го. – Прим. РС) были довольно жесткими. Я хочу сказать, что в Чечне бои такой интенсивности были не каждый день. А здесь три дня были насыщенными: с танками, с авиацией, с "Градами", то есть все как надо. Это была настоящая война. Не какой-то пограничный конфликт, а настоящая полноценная война. Просто повезло, что она продлилась недолго. Посмотрел на все это дело, посмотрел на российскую армию. Перехода на контрактную армию не было. Российская армия опять гнала на убой 18-летних мальчишек. Опять все то же самое, что и в Чечне.

– Какой из тех дней войны, которые вы застали, был для вас как для журналиста самым тяжелым?

– Самыми тяжелыми были, конечно, 10-е и 11-е число. Там (в Цхинвали. – Прим. РС) был штаб миротворцев, где находились все журналисты. Я вышел из этого штаба, смотрю – стоит какая-то колонна. Я попытался пристроиться к этой колонне, но военные уже тогда были для журналистов практически недоступны. На все вопросы они отвечали только по письменному запросу из Минобороны. Я пошел вдоль этой колонны. Смотрю, сидят чеченцы. Говорю: "Вы куда, пацаны?" Они говорят: "Тамарашени чистить, на четыре часа". Я говорю: "Можно с вами?" Они: "А, садись, конечно". Я запрыгнул к ним на броню, поехал с ними. Но оказалось, что никакой Тамарашени чистить армия тогда не поехала, а поехала она захватывать Гори. Это уже был марш вглубь Грузии.

Мы доехали до села Земо-Никози. Это село такое между Гори и Цхинвалом. Опять, как всегда, пропустили поворот. Армия туда не должна была заходить. Она его должна была обойти. Но карт нет, ни черта нет, никто ничего не знает. Карты старые, древние. Заехали в село. Колонна попала в засаду. Был бой. Был довольно серьезный бой. Там было, по-моему, 13 погибших, сожгли танк, две БМП, два КАМАЗа или два "Урала", сейчас уже не помню. Серьезный бой. Сутки мы там провели. На следующее утро поехали в Гори, наткнулись на грузинскую разбитую колонну, которая попала в засаду, уже устроенную головной частью нашей колонны, которая село [Земо-Никози] тогда прошла первой и ушла дальше. Было несколько разбитых машин, много погибших, сгоревшие люди. Доехали до Гори. И тут прилетел Саркози, с Медведевым договорился и войну отменили. Вот эти два дня, конечно, были самыми тяжелыми.

– Какие воспоминания из той поездки останутся до конца жизни?

– Сгоревшие люди, конечно. Людей там пожгли... Три подбитых танка на "Площади трех танков". Я только заехал и сразу наткнулся на эти танки. Там лежит грудина танкиста обгоревшая. Ее собаки жрут. И запах, запах, запах. Запах сгоревших людей в жару – это что-то с чем-то. Он меня потом несколько лет преследовал. Открываешь тюбик зубной пасты, начинаешь чистить зубы, а у тебя из тюбика сгоревшими людьми пахнет. Вот это в мозг въелось сильно, да.

​– Когда начало меняться ваше отношение к этому конфликту? Когда вы стали понимать, что все, может быть, было не совсем так, как представлялось тогда, в 2008 году?

– Потом, позже, когда я начал заниматься этим уже как журналист. Потому что сначала съездил, написал репортаж, а потом начал анализировать, начал что-то выяснять, втянулся в эту войну. Потом я в Южную Осетию ездил еще несколько раз. Раза три, по-моему, до того момента, когда в Южной Осетии не прочитали мои репортажи. Просто ствол автомата мне в живот уткнули и сказали: "Лучше не приезжай сюда больше". Я их понял и больше не приезжал. Начал изучать этот конфликт как журналист. И потихоньку, постепенно начал понимать: "Ребята, а что-то, наверное, было несколько не так". Потом понимаешь, что было, наверное, очень "несколько не так", а потом понимаешь, что было "совсем не так". Изучая предысторию, сам конфликт, потом уже, не знаю, через несколько месяцев, может быть, через год или два, я пришел к выводу, что все это было то же самое, что и раньше, все то же самое, что и сейчас происходит в Украине. Это была агрессия России, это была имперская захватническая война. Россия эту агрессию готовила, как только могла. Россия провоцировала Грузию, как только могла. И при первой же возможности ввела туда свою армию и аннексировала часть грузинской территории. Ну, ладно, хорошо, пусть даже Южная Осетия, пусть там даже грузинский фашизм, проклятые грузинские фашисты напали на мирную Южную Осетию, но Абхазию-то зачем захватили? Это говорит о том, что война готовилась, и готовилась оккупация значительно большей части Грузии, либо ее полная оккупация. Слава богу, мировое сообщество успело вмешаться и остановить это дело.

– Неужели в той войне не было каких-то более объективных предпосылок, чем в случае с российско-украинской войной, которые могли бы объяснить происходившее иначе, кроме как заранее продуманным планом России захватить Южную Осетию и Абхазию?

– Все войны похожи всегда, и все войны всегда разные. У южноосетинского конфликта есть свои отдельные особенности. Понятно, что этот конфликт начался не 8 августа и даже не 1-го, когда начались перестрелки из крупного калибра, артиллерийские обстрелы. Сам конфликт имеет гораздо глубокие корни. В принципе, все это идет с 1992 года, еще с первой войны. Россией это постоянно подогревалось, подогревалось и подогревалось. Россия эти бандитские республики всячески поддерживала и науськивала десятилетиями. Потому что говорить об устоявшемся государстве в Южной Осетии не приходится.

Грузия пыталась решить эти проблемы. Безусловно, она хотела восстановить там свою государственность. Безусловно, Грузия решила применить силу, но, извините меня, это право Грузии. Грузинские войска были на грузинской территории. Я считаю, что в суверенное государство имеет полное право защищать свой суверенитет посредством своей армии. Но если твои войска, как войска России, вторгаются на территорию другого государства, то это вторжение, оккупация. Что тут еще говорить.

– Но тогда таких мыслей у нас не было. Вы летели в вертолете обратно в Цхинвал и писали, что пролетали полностью стертые с лица земли, буквально выжженные грузинские села. Когда вы видели тогда эту картину, эти уничтоженные населенные пункты, вам в голову уже закрадывались какие-то сомнения?

– Да, уже, конечно, начали закрадываться. Это было 12-е число. Я летел обратно на вертолете. И вот долетаешь до грузинского анклава, и там, действительно, горело от горизонта до горизонта. Все грузинские села, которые там были, выжигались полностью. Там просто прошла толпа людей, которые сравнивали эти села с землей. Кокойты (Эдуард Кокойты, тогдашний президент самопровозглашенной Южной Осетии. – Прим. РС) сказал: "Мы там все сровняли с землей". И это полная правда. Слава богу, грузинское население собралось и ушло оттуда за одну ночь. От этого тоже волосы дыбом. Был нормальный цветущий регион, потому что Грузия туда вкладывала деньги. А потом – бац! – и за одну ночь все люди оттуда ушли. Это тоже страшно. И вот когда летишь, еще о политических предпосылках не думаешь, но ты видишь действия одной стороны и действия другой стороны. И когда ты понимаешь... А потом я прилетел в Джаву, спустился вниз по дороге, по Транскаму, вернулся в Цхинвал и ехал через этот анклав, через Тамарашени, где как раз в этот момент его жгли и мародерили. Когда ты видишь эти толпы мародеров, которые тащат все (а там тащили все – от бытовой техники, холодильников и телевизоров до подушек, одеял и фикусов, фикус там какой-то мужик вез себе на мотороллере), ты понимаешь, что все-таки, ребятки, как-то, наверное, может быть это и не совсем правильно. Когда ты видишь такие действия... Такие действия тебе дают многое в осознании правомерности или неправомерности сторон, даже не логически, а подсознательно, по ощущениям.

– Испытываете ли вы чувство вины перед грузинским народом за то, что произошло тогда? Приходилось ли вам встречаться с грузинами и рассказывать им, что, да, вы были тогда в Южной Осетии, в Цхинвале, в Гори, и извиняться за происходившее от лица России?

– Да, приходилось. Я извинялся, но это чувство вины все-таки не такое острое по сравнению с чувством вины, которое я испытываю перед Украиной. Потому что тогда, во-первых, я был журналистом. Во-вторых, я работал в "Новой газете", а это оппозиционная газета. Но при всем при этом, да, безусловно, я себя ассоциировал тогда с Россией. Россия была моя страна. Я себя ассоциировал с этой армией, безусловно. Российская армия была моя армия. Я уже тогда относился крайне негативно к этой власти, но все-таки моя позиция была такая, что Россия – моя страна, пусть она не права, но это моя страна, пусть моя армия не права, но это моя армия. Я все-таки, наверное, как бы на этой стороне, на стороне России, на стороне российской армии, хотя и говорю, что "друзья мои, вы не правы, вы преступники и убийцы".

Но потом, чем дальше, тем меньше я ассоциировал себя с этой страной. А после того, как Россия вторглась в Украину, я себя с Россией не ассоциирую совершенно. Мне по барабану, что будет с этой страной. Мне по барабану, что она творит. Единственное, в чем я себя до сих пор упрекаю и со своей виной я, безусловно, соглашаюсь – это то, что мы не смогли скинуть эту узурпационную власть, чтобы она не лезла к соседям и не убивала соседей. Вот это, да, в этом моя вина, безусловно, есть. Я выходил на митинги. Я пытался что-то сделать, но мы проиграли. Не получилось. Действительно, их больше, их много, их миллионы. Они, действительно, хорошо зомбированы. Тем не менее я виноват, что как гражданин я не смог повлиять на эту страну.

– После войны с Грузией, после войны с Украиной, при всех тех миллионах людей, о которых вы так говорите, существует ли опасность повторения этой истории еще где-нибудь?

– Я думаю, что Донбассом все не закончится. Понятно, что этот режим будет загнивать. То, что этот режим рухнет, понятно, но продержится он долго, к сожалению. В какой-то момент он дойдет до такой стадии, когда никакого другого варианта решения внутренних проблем, кроме как внешняя война, не останется. Так что, я думаю, эта страна полезет еще куда-нибудь.

– Поддерживаете ли вы связь с кем-то из тех, кого повстречали тогда, во время этой небольшой командировки в Южную Осетию?

– Нет, практически ни с кем. Было два человека, которые мне какое-то время звонили после этой войны, если вы имеете в виду военных. Они мне звонили, но потом случился Крым. Они "крымнашисты". Были журналисты. С некоторыми из них мы попали непосредственно в бой, в саму заваруху. Сейчас они тоже "крымнашисты". Тогда они были пацифистами. Они понюхали запах горелых людей и начали писать, что война – это плохо, мир, дружба, жвачка, не будем воевать. А потом произошла оккупация Крыма. И все! И у них в головах повернулось – величие, мы все правильно делаем и так далее, грузинская война была правильная, грузины фашисты, украинцы фашисты. Все фашисты, а мы только одни в белом и пушистом. Мне с такими людьми больше разговаривать не о чем и незачем.