Иван Толстой: "Семь лун блаженной Бригитты". Так назывался роман Александра Чернявского-Черниговского, вышедший в 1938 году в Таллине. Не самое привычное место для печатания русского романа. 70 лет спустя в Москве издательствами "Флинта" и "Наука" роман переиздан в двух томах. Первый том включает сам текст, второй – обширный комментарий (270 страниц). Автор комментария – историк литературы, профессор Таллинского университета Аурика Меймре, специалист по первой волне эмиграции. Один из разделов комментария написал профессор Александр Данилевский, но основная работа принадлежит Аурике Меймре. И если довоенный Таллин был не самым привычным местом для издания, то такая форма переиздания книги – целый том комментария к ней – остается совершенно уникальным для исследования истории эмигрантской словесности. Ни набоковский "Дар", ни бунинская "Жизнь Арсеньева", ни шмелевское "Солнце мертвых", ни один из романов Алданова (называю несколько знаменитых книг) не выходили вот так, с целым томом комментариев под ручку. Великий почин, однако. Мы звоним Аурике Меймре в Таллин.

Аурика, чтобы написать двести семьдесят страниц комментария к забытому роману, нужна сильная мотивация. Почему вы взялись за эту работу?

Аурика Меймре: Сказать сложно. Одним словом, я за эту работу взялась поначалу потому, что сам по себе роман как таковой казался интересным, актуальным и, что еще более важно, очень и очень забытым и неизвестным современным читателям, которые вообще про то время – 1920-е годы – мало чего знают, и как живущие в Эстонии люди, и за пределами, что здесь происходило. Потом, конечно, немаловажен сюжет романа, который интригует, безусловно. Когда я читала роман, я поняла, что, учитывая малые знания современного читателя, там многие вещи следует откомментировать, пояснить, что было, что случилось, чего не было, что вымысел, кто герой этого романа. Все это совокупно и заставило меня думать о том, что неплохо было бы написать для начала статью. А потом объемы стали нарастать, в итоге возник комментарий. И еще (я даже не знаю, что более важно, что – менее важно) сам автор романа Александр Чернявский вычеркнут из истории русской публицистики, русской литературы, русской литературной критики. Вычеркнут он был советским временем. 1940 год, советская власть в Эстонии, почти вся русская культура предыдущей поры была вычеркнута из истории Эстонии, из истории России. Люди, которые жили в ту пору в независимой Эстонской Республике, и деятели русской культуры, каковым являлся автор романа, были просто забыты, выкинуты, если так можно сказать. Соответственно, читателю надо было еще и объяснить, кто он такой, чем он занимался.

Иван Толстой: Нашим слушателям тоже очень интересно было бы знать, что это за человек, почему его пишут с двойной фамилией Чернявский-Черниговский и, вообще, какова его судьба, какое место он занимает в русской культуре той поры в Эстонии.

Аурика Меймре: Александр Чернявский на самом деле родился под другой двойной фамилией – Александр Чернявский-Дубинский. Родом он из Черниговской губернии, отсюда и его псевдоним – Черниговский. И этим псевдонимом он очень активно пользовался в Эстонии, в местной русскоязычной прессе. Он жил в Эстонии с 1915 года, до этого успел закончить естественный факультет Петербургского императорского университета, затем жил в Риге, работал там в разных школах то учителем географии, то естественных наук. Параллельно, когда он жил в Риге, он стал в Юрьевском (современном Тартуском университете) проходить курс на юридическом факультете, сдал там экзамены и приобрел новую профессию – юриста. Работал юрисконсультом в Латвии.

Он бежал вместе со своей семьей от Первой мировой войны, то есть от немцев, которые уже подымались к берегам Латвии в 1915 году, и латвийские беженцы большей частью направлялись в Эстонию. Он тогда возглавлял латвийский беженский комитет, был юрисконсультом и, параллельно с этой деятельностью, в самом конце 1915 года он начинает сотрудничать в местных русских периодических изданиях, в газетах в частности. Со временем он уже становится больше журналистом, чем юристом. И переживает он революционные годы в Эстонии, Октябрьскую революцию, Февральскую революцию, красную Эстонию конца 1917-го – начала 1920-х годов. Как редактор газеты он сидел в большевистской тюрьме. А потом он остался в самостоятельной Эстонии, независимость которой была объявлена 24 февраля 1918 года, был участником освободительной войны (с точки зрения истории России это, конечно же, гражданская война). Чернявский был при штабе такого любопытного генерала Булак-Балаховича, который в основном сражался на Псковском фронте в 1919 году. Чернявский тогда был при его штабе, издавал там газету, также был юристом-консультантом.

Потом, после неудачного похода Юденича с Северо-западной армией под Петроградом, армия отступила в Эстонию, Чернявский снова оказывается в Эстонии и здесь остается по 1939 год. Работал он здесь, в основном, журналистом, придерживался монархистских взглядов, писал политические фельетоны, статьи, художественную прозу, выступал с докладами, был неплохим художественным критиком, писал любопытные фельетоны на злободневные темы. То есть среди журналистов он выделялся очень даже хорошо. И был очень активным политическим деятелем среди местных русских. Как я уже сказала, он придерживался монархистских взглядов, боролся за освобождение России от большевиков. Можно сказать, что он своими силами и своими статьями, как это в эмиграции и было во многом, то есть в основном – на словах, противостоял большевистской власти как мог. И за эту борьбу его дважды из Эстонии высылали на маленький остров Кихну. Монархическая деятельность, конечно же, не могла нравиться эстонским властям, потому что Эстония, естественно, переживала за свою собственную независимость. А известно было, что монархистские круги русской эмиграции не очень поддерживали самостоятельность новых стран – Эстонии, Латвии, Литвы, отделение Польши, Финляндии. Поэтому, конечно, местные власти пытались с этим тоже бороться.

В 1930-е годы Чернявский из местной русской журналистики исчезает, хотя на короткое время в 1933 году выходит, когда он издает здесь профашистскую национал-социалистическую газету, которая вышла только одним номером. Вмешались эстонские власти, все с теми же своими целями – забота о независимости. Видели в то время, конечно же, в возрастающем интересе к фашизму, к национал-социализму, особенно среди молодежи, тоже некоторую опасность. И Чернявский оказывается второй раз на этом маленьком острове Кихну. После этого он исчезает из местной русской печати, которой к тому времени остается очень мало. Он занимается литературным трудом, то есть он как раз в 1930-е годы большей частью и занимается написанием своего романа, начатого уже в 20-е. Одна глава появилась в 1924-м в журнале "Эмигрант", остальное он дописывает позже.

Иван Толстой: Видно, что помимо своего политического, выраженного в его монархизме, диссонанса, Чернявский был еще и человеком страшно неуживчивого характера и много вредил своей репутации, своему реноме просто поведением – выскакиванием, набрасыванием на политических оппонентов. Это ведь так было, правда?

Аурика Меймре: Характер у него действительно был достаточно сложный, насколько я могу судить, как в общественно-политической жизни, так и в частной жизни. Он действительно не боялся выступать против чего бы то ни было и высказывать свою точку зрения, при этом не просто выплескивая эмоции, но и аргументируя, почему он против или за что-либо. Политических врагов у него, конечно же, в Эстонии набралось много.

Не просто так он исчезает из русской журналистики 1930-х годов. Он достаточно скандальный человек, безусловно. Он боролся против основной газеты Эстонии той поры, "Последних известий", боролся с их журналистами, подавал в суд, требовал извинений за то, что его там то политическим хамелеоном называют, то еще кем-то. В суде он, естественно, проиграл. Дело началось в 1925-м, и в 1927-м оно ничем не кончается, потому что часть людей, против которых он пошел в суд, уже уехали из Эстонии, с частью он договорился за пределами суда.

Известно, как он обращался с теми театральными критиками, которым не нравились, например, выступления его жены, достаточно непрофессиональные, насколько я понимаю (действительно, она была непрофессиональной актрисой). И когда о ней писали что-то нехорошее, то он не побаивался тросточкой по одному месту съездить. И, опять же, возобновлялись какие-то дела, то судебные, то внесудебные. То есть он и в личной жизни, и в частной был очень даже беспардонным человеком. И отсюда многие его беды в частной и в общественной жизни. Тем не менее, когда он мог что-то делать, он всегда старался делать и помогать, но о своем реноме, конечно, не заботился. А может быть, его поведение было его целью. Это тоже достаточно тяжело сказать, потому что людей, которые бы его знали реально, которые могли бы более точно раскрыть его характер, сегодня, к сожалению, уже нет.

Иван Толстой: А что собой представляла литературная жизнь в русской Эстонии? Какие наиболее крупные имена, какие литературные достижения? В каком окружении, в каком бульоне варился Александр Чернявский?

Аурика Меймре: Литературная среда у нас в Эстонии, к несчастью, не может блистать, особенно дореволюционными именами. Единственное имя, которое здесь более или менее по сей день известно, это Игорь Северянин, эго-футурист дореволюционной поры. Но и он-то, в общем, держался дальше от местной, особенно эмигрантской суеты, от политической жизни. Он неспроста себя в одном из своих фельетонов называет дачником, а не эмигрантом и поясняет это именно тем, что он не хочет впутываться, вмешиваться во все эти дела, он хочет жить спокойно своей собственной литературной и творческой жизнью.

С другой стороны, здесь было немало русских писателей и поэтов, но больше это, конечно, молодое поколение. Другие имена, может быть, более известные, которые могли бы быть хорошими отцами в литературной жизни молодому поколению, они из Эстонии уезжали дальше в Европу, в основные центры – в Берлин, в Париж. Через Эстонию таким образом в начале 1920-х годов ехал, например, Александр Куприн, отступал он из Гатчины вместе с Северо-западной армией. Дошел до Эстонии, здесь прожил месяц, потом уехал отсюда уже в Хельсинки, и из Хельсинки весной 1920 года – в Париж. Ремизов тоже, из дореволюционных достаточно известных писателей, которые вычеркнуты советской властью из русской литературной жизни, теперь возобновленное имя. Ремизов в 1921 году эмигрирует через Эстонию. Константин Бальмонт. Имен разных много, с которыми Чернявский общался, живя в Таллине, куда журналисты пытались привлечь всех литераторов, проезжавших через Эстонию. Потом немаловажно то, что в Эстонию охотно приезжали с докладами и литературными вечерами Иван Бунин, Иван Шмелев, Аркадий Аверченко.

Не обязательно надо было жить в Эстонии для того, чтобы общаться с высокой русской литературной жизнью, новости приходили через газеты, через письма и через людей, которые приезжали, встречались со своими знакомыми с дореволюционной поры. Но местная литературная жизнь там…

За Игорем Северяниным, опять же, забытое имя – Петр Пильский, который играл очень важную роль в местной эстонской и русской литературной, театральной критической жизни, но и в эстонской. Петр Пильский писал о местном русском театре очень активно, причем в эстонскоязычных газетах и в русскоязычных. Писал и некоторые свои художественные произведения, больше, конечно же, о местной жизни, фельетоны разные.

Устраивались литературные вечера. В конце 1920-х выходит молодое поколение русских эмигрантов, окончивших в Эстонии гимназию и дальше идущих учиться в Тартуский университет. Тартуский университет всегда был некоторым культурным центром, сборищем идей и молодых, и старших, и там возникает "Цех поэтов". То есть молодые, которые вышли из школы, начинают как поэты – Юрий Иваск, Карл Гершельман, Борис Вильде (в будущем известный как один из основателей французского Сопротивления). Там много и девушек, и молодых людей, которые пытаются вливаться в литературную жизнь. Не обязательно прозаики, больше даже критики. В некотором смысле – Николай Андреев, который оказывается в Англии через Прагу, где он учился. Он после окончания гимназии уехал в Прагу, там в разных учебных русских заведениях учился, и сложными путями в итоге оказывается в Великобритании. То есть литературная среда достаточно пестрая. Она, может быть, не самая высокая. Обычно любят делить на писателей перворазрядных, вторых, третьих степеней и так далее. У нас очень неплохая провинциальная русская литература, о которой периодически большая эмигрантская критика писала, что почему-то русская эмигрантская провинциальная литература все время с открытым ртом смотрит в сторону столиц, в частности Парижа, и ждут оттуда каких-то новых веяний, когда, наоборот, большая русская эмигрантская литература могла бы смотреть в сторону провинции, где сохраняется исконный русский язык, исконная русская культура.

Она в этом смысле очень пестрая, и в этой литературной жизни, может быть, меньше, чем в политической, пытался крутиться и наш герой Александр Чернявский. В итоге можно сказать, что он больше занимает место в политической местной русской жизни, чем в литературной. Но его роман, который выходит в 1938 году, появляется, к сожалению, чуть-чуть слишком поздно для того, чтобы сказать, какое место он должен был занять в местной русской культурной и литературной жизни. Хотя надо сказать, что романов здесь публиковали крайне мало.

Вот сейчас я задумалась, сколько вообще романов здесь появилось. На страницах газет в то время было модно… И не только в то время, эта добрая традиция идет уже с дореволюционной поры, когда на страницах ежедневных газет появлялись художественные произведения, начиная от стихов, кончая романами с продолжением, в так называемом "подвале" их публиковали, под чертой. В газетах было немало романов и повестей, а вот отдельными изданиями – единицы. И его роман – одна их этих единиц. Судя по всему, роман в спешке издавался, времена уже менялись, все чувствовали, что война скоро начнется. Тем более что в 1939 году, после выхода книги, Чернявский уезжает из Эстонии.

Иван Толстой: Аурика, но ведь, наверное, вы выбрали именно эту книгу для своего труда не только потому, что это редкий на эстонской культурной почве русский роман, но и потому, что он просится для комментария? Насколько роман верно отражает те события, те реалии, которые в нем изображаются? Насколько он близок к жизни?

Аурика Меймре: Хороший вопрос. С одной стороны, когда меня иногда спрашивают, насколько реальный этот роман, то надо сказать, что он очень даже реальный, но нельзя забывать о том, что мы все-таки имеем дело с художественным произведением. Он вполне точно передает атмосферу той поры в городе Ревеле, как у него называется город Таллин, то есть по старинке. Он, в первую очередь, пишет о русском Ревеле, о том городе, который помнят все жители бывшей Российской империи, русские люди, которые когда-либо приезжали в наш город либо читали о Ревеле в разных художественных произведениях, в статьях, видели на картинках. Он дает бытовую картину того времени: как выглядел город, какие там улицы, что там происходит, кто там живет (в первую очередь, он пишет о русских людях, эстонцев почти нет в этом романе).

Потом он очень хорошо, но переписывая на художественный лад, описывает прибытие в Ревель первой советской торговой делегации во главе с Исидором Гуковским. Сегодня мы бы сказали, что с приездом первого посла Советской России того времени, в начале 1920 года. Он, судя по всему, опираясь на какие-то мемуары его же современников, на собственные встречи, разговоры и личные, и через газетный мир, описывает, как и что делалось в то время в Ревеле. Что сразу привлекает читателей этого романа, это то советское золото, которое проходило через Эстонию. После того, как был подписан Тартуский мирный договор 2 февраля 1920 года и обе стороны, Эстонская Республика и Советская Россия, признали друг друга de jure и de facto. Соответственно, Эстония в то время стала единственной страной в мире, которая признавала советскую власть. И это была единственная страна в мире, через которую Советская Россия могла вести торговлю, снабжать полуголодную, раздетую страну, заказывать через Эстонию из других стран разного рода необходимые для российского народа товары – сельскохозяйственные, военные, продуктовые. Это в романе описывается очень подробно, с примерами. При этом я точно не могу сказать, насколько Чернявский сам мог быть одним из поставщиков, но я этого не исключаю, потому что в то время, видимо, все пытались каким-то образом получить куш от этих проделок – все перепродавалось, все перепокупалось и через разных людей передавалось. Потому что есть целый ряд исследований, даже научных, где делали не раз попытки выяснить, сколько же этого золота проходило через Эстонию. Официальные суммы известны, но сколько было неофициальных денег, которые здесь проходили, – неизвестно. Потом у Чернявского в романе большая часть героев имеет прототипы из реальной действительности. Есть действующие лица, которые прямо под своими именами выступают, в частности, представители советского торгового представительства. Там Гуковский под своим собственным именем, под реальной биографией присутствует. Даже вот с непонятной его смертью. Что с ним в итоге случилось после ревельских событий? И целый ряд других персонажей, которые там есть, они более или менее правдоподобны.

Я могу сказать, что роман очень и очень реальный, но нельзя забывать о том, что мы имеем дело иногда с художественным преувеличением, преуменьшением, переписыванием. Но когда я писала комментарий, все больше и больше реальных деталей выходило наружу. Поэтому и подготовка комментария занимала очень много времени.

Иван Толстой: Да, это очень заметно, что ваш комментарий наполнен литературными реалиями, библиографическими, политическими, историческими, лингвострановедческими и так далее. А на чем, собственно, держится романная интрига у Чернявского?

Аурика Меймре: Там интриг – на разные вкусы. Основная мысль с интригой в этом романе заключается в том, что бывшие северо-западники, они себя там называют "балаховцами", то есть из отряда Булак-Балаховича, которого я упоминала, разведчики, которые отказывались смириться с существующей ситуацией, что они живут в Эстонии, что в России советская власть, – они всячески пытались бороться против большевиков, против советской власти, но для этого нужны были деньги. И здесь, с приходом торговой делегации, открывается и для них возможность, окошко, чтобы заполучить деньги, золото и бриллианты. И у главного героя, ротмистра Василиска, возникает мысль выкрасть из торгового представительства триста миллионов на старые рубли золота-бриллиантов на благое дело – на борьбу против советской власти и отправить выкраденные деньги императрице Марии Федоровне, которая в то время живет в Копенгагене, чтобы их уже из центра могли направлять на борьбу. Это – основной конфликт, вокруг которого наращивается много всякого разного, что может привлекать к чтению этого романа очень разные группы читателей, начиная от любителей приключений, кончая любителями эротики мужского или женского пола. Есть там и русская кухня, которая очень смачно описывается, особенно – как готовится киевская котлета. То есть вокруг кражи золота и бриллиантов он наращивает круги, и эти круги там становятся все сложнее и сложнее. В итоге им удаётся выкрасть три чемодана, но один из них был не вывезен на землю. Они оказываются в подземелье Ревеля. То есть тут у нас просто фантастический сюжет. Сначала они – в посольстве, потом они оказываются в подземелье, в катакомбах под городом Ревелем, оттуда они их достают. Достают, к сожалению, не все чемоданы, но те, которые они достали, они честно переправили в Копенгаген, ничего себе не оставили. А один чемодан, судя по роману, до сих пор где-то под старым Таллином в катакомбах есть.

Иван Толстой: А катакомбы – это реальность? Они есть под Таллином?

Аурика Меймре: Они есть, и лет десять назад начали их ремонтировать. Там есть часть, которую можно посещать, зайти туда и почувствовать ту атмосферу. К сожалению, уже чистую ("к сожалению" – для сравнения с атмосферой романной), но там есть экскурсии, можно посмотреть, вообразить, прочитав предварительно роман, что герои этого романа могли там чувствовать. Конечно, Чернявский немножко преувеличивает, он рисует дорогу под землей немножко там, где она не идет, фантазирует, безусловно, но катакомбы есть, открыты, можно сходить и посмотреть на них.

Иван Толстой: Звучит это очень интригующе, и я считаю, что после такого рассказа тираж в две тысячи романа Чернявского покажется просто какими-то слезами: надо всячески распространять эту книгу с правильной рекламой.

Я прерву разговор с профессором Таллинского университета и познакомлю наших слушателей с небольшим фрагментом из романа "Семь лун блаженной Бригитты" Александра Чернявского-Черниговского.

Глава "Башня сокровищ"

"В полной, абсолютной тьме мое тело камнем покатилось вниз по плитняковым ступеням. Не понимаю, как я не разбил себе череп об их острые каменные ребра. Куда я падал?!

Из темноты в лицо дышала плесневая сырость бездонного провала. Однако, больно ударившись боком о край какого-то большого ящика, мое туловище скоро перестало скользить. Глаза и рот при падении освободились. Лежа, я ощутил ровную поверхность. Подо мной хрустел смерзшийся песок. Я, очевидно, достиг дна темницы. Где-то, совсем рядом, тихо журчала вода. Смутный инстинкт, древнее кожное зрение тела, сквозь тьму предупреждал: подземелье сплошь заставлено какой-то громоздкой кладью. Полуприподнявшись, я стал методически тереть о края ящика тугую веревку, стягивающую мои руки. Морской узел оказался страшно крепким. Работа была адски трудная. Но одна мысль, что отвратительный палач-матрос может каждую секунду сюда вернуться, как бичом, подхлестывала мои усилия. "Подвал пыток!".

Я задыхался. В обмерзшем подземелье едкий пот заливал мои глаза. Но вот тугие смоленые волокна веревки обмякли. Узел распустился. И я мог, наконец, вытянуть затекшие полумертвые руки. Где-то далеко-далеко, тяжко, хлопнула дверь. "Он!!"

Но все затихло. С ногами справиться было уже легче. Их тоже стягивал тугой морской узел. Но в десять минут я перетер и его о край ящика. Шатаясь, встал кое-как на ноги. Не теряя ни минуты, ощупью, в абсолютной темноте, принялся исследовать помещение. Заставленные каким-то хламом, сырые стены шли правильным круглым обводом. Возведенные из дикого плитнякового камня, они отвесно уходили вверх. Поднятая рука уперлась в пустоту. Пол оказался глинобитным. Но поверх глины он был посыпан крупным строительным песком.

Везде какие-то пыльные ящики и мягкая, отвратительно пахнущая, рухлядь. Обернутая тряпьем мебель. Что за странность? Совершенно новый гарнитур мягкой, на ощупь даже шелковой мебели! Низкие кресла. Диванчики. Пуфы. Нигде, однако, ни выходного отверстия. Ни окна. Я находился, очевидно, в башне. В одном из ее нижних или, может быть, даже подземных этажей. Подвал пыток! (…)

Надо только найти люк. Вдруг наверху где-то далеко далеко прогремел удар хлопнувшей двери. Вся кровь отлила у меня от сердца. "Идет, проклятый палач?!"

Я выключал электричество. Но никто не шел. Я сообразил, что, закрыв наглухо отверстие в замке железной двери, я могу спокойно вновь включить свет. И при свете искать выход. Ведь подземелье было абсолютно глухое. И наружу из башни не проникало ни одного атома света.

Я бешено работал большим северо-западным английским ножом. Рыкаткин в спальне предка откупоривал им царское вино, и я, по рассеянности, положил его, значит, в карман. Вскопал весь пол около отверстия… Под слоем песка и глины лежали толстые деревянные доски. Вдруг острие ножа со скрежетом ударилось обо что-то металлическое. Еще несколько ударов. И передо мной, из-под обмерзшего песка, показалось большое ржавое железное кольцо потайного люка. Спасение! Выход!

Никогда я так не работал! Через несколько минут весь пол вокруг люка был глубоко обрублен моим ножом. Круглый ровик отделил люк от пола. Удастся ли только приподнять огромно-тяжелую, вросшую в пол, столетиями прикипавшую к своему ложу крышку люка? Уперся. Напряг все силы. Кровь бешено застучала в ушах. Я упал навзничь. Но, увы, ничего! Неужели погибать?! А спасение так близко! Я лихорадочно оглядел подземелье.

За большим сундуком, ближе к лестнице, мостилась какая-то беспорядочная груда. Валялась куча шерстяных, отвратительно пахнущих лохмотьев. Я разворошил ее. Что за черт? Равный японский ватник. Широчайшие, протертые до дыр, матросские штаны-клеши. Матросский бушлат. Солдатский сундук на замочке. Вещевой мешок. И знаменитые белые, из сыромятной кожи… босины. "Черт возьми! Да ведь это вещи проклятого матроса!".

Я удвоил свои розыски. Рядом с вещевым мешком на полу лежал крепкий заступ. И, о счастье! Вполне исправная, завернутая в тряпье, японская винтовка. Тут же валялись патронные коробки. "Господи! Пятьдесят штук патронов".

Дикий восторг наполнил все мое существо. "Теперь приходи, мерзкий палач!". Зарядив винтовку, я положил ее так, чтобы схватить в руки при первом же шуме. Затем уложил рукоятку заступа в отверстие кольца. Собрал все силы. Отчаянный напор. И – вывернутый из пола люк отскочил. В полу под моими ногами зияло черное четырехугольное отверстие диаметром метра в полтора. Действовать надо было быстро. Имея исправную винтовку, я, конечно, легко мог из темноты на месте положить матроса. Перестрелять чекистов, если бы он привел их сюда с собою, чтобы пытать меня. Но выстрелы, несомненно, кончились бы вмешательством властей и законов страны. Явилась бы полиция. И тогда изволь, получай на шею суд и прочие мытарства. Ирма и я жили ведь на нелегальном положении.

С другой стороны, поземный ход мог и не вести никуда. Матрос, вернувшись, конечно, обнаружит мое исчезновение. Стоит ему только захлопнуть покрепче люк, и я наверняка погибну в темном подземелье. Без следа и памяти. Без весточки Ирме. Беспомощная, она снова окажется в их власти.

Я быстро решился. Опыт войны и революции научил меня. Направление наибольшей опасности бывает обыкновенно и путем наиболее вероятного спасения. Я решил бросить ставку своей жизни на подземный ход. Карманный фонарь! Полжизни за спички и мой карманный фонарь. Увы, их не было! Как я жалел, что не курю. Но, может быть, случайно, по рассеянности, где-нибудь подхваченный коробок? Я торопливо ощупал карманы. Что это? В верхних наглухо застегнутых карманах френча топорщилось что-то твердое и сыпучее. Бриллианты! Моя добыча!

В моей агонии я совсем забыл про мои ночные похождения в "Петроградской". Счастье явно сопутствовало мне. Камни могли выпасть на крыше. Двуногая горилла ведь играла мною, как гирей-сандовкой. Как умно, что все карманы английского френча пригнаны наглухо на буйволовую пуговицу. Великолепные камни оказались целы. В лихорадочной спешке я перевернул вещи матроса. Ничего! Это были грязные вшивые советские лохмотья. Но, вскрыв крепкий сундук, я вскрикнул. Я не поверил… Ни глазам, ни осязательным окончаниям пальцев. В зловонные тряпки длинными аккуратными столбиками были завернуты… орленые царские пятирублевики! Фунтов десять золота! И еще, о Боже! Блеснула голубоватой игрой кучка крупных бриллиантов. Не меньшая, чем та, которую я вынес из "Петроградской". "Верный" чекист, следовательно, крал – припрятывал на черный день. "Грабь награбленное".

Чувствуя, что судьба моя переломилась и начала нести меня опять вверх, я лихорадочно рыл хлам моего палача. На дне сундука, тщательно зашитый в грязную советскую бязь, лоснился залапанный огромный конверт из клеенки со шнурком для ношения на шее. Такой был в кармане Псомонякова в ту ночь, на платформе неммеского поезда. Но какой же тогда конверт пустым принесла из Пельгулинна Ирма?!

Дрожащими руками я вскрыл это грубое вместилище. Но что это? Еще одна, несуразно громадная, карточка. Визитная карточка Рыкаткина. И аккуратные пачки денег. Новенькие, накрест опечатанные, прямо из казначейства или банка, пачки красных с золотом тысячных. Стопки серых, напечатанных только с одной стороны, десятитысячных кредитных билетов Эстонского Банка. Миллион!

Боже мой! В конверте лежало все "наследство" Псомонякова – миллион марок в эстонской валюте. Ирму, следовательно, тогда обокрали. Принесенный ею из Пельгулинна конверт оказался грубой подделкой. В другое время я с ума сошел бы от восторга. Но теперь меня больше всего на свете интересовали спички! О радость! Во вшивом ватнике матроса, завернутый в обрывок "Известий", нашелся коробок. Наполовину полный коробок – "Гдовская спичечная фабрика". Это были спички. Советские спички. Будут ли гореть? Штук десять сломалось. Головки отлетали. Но одиннадцатая все-таки загорелась, распространяя специфический запах серы. Как я обрадовался этому "адскому" запаху! От какой мелочи зависит иногда судьба человека!

Спички шведские,

Головки советские.

Шум и огонь,

А больше вонь,

– вспомнил я советскую частушку.

Теперь только раздобыть бы светильню. Везет, так везет! В одном из пыльных ящиков хранился чердачный хлам. Детские игрушки. Какие-то лютеранские погребальные ангелочки и старинные елочные свечи. Очевидно уже давно, еще в счастливые мирные времена, этот патриархальный вымет снесли сюда из какой-нибудь верхней квартиры.

Наверху у Лельки-содкомки затопали. Там, в мире живых свободных людей наступило утро. Надо было торопиться. Захватив спички, свечи, винтовку, заступ, золото и бриллианты матроса и клеенчатый конверт с "наследством" Псомонякова, я, с тщательностью Робинзона, прочно разместил на себе все это великое богатство. Затем, насколько мог, поспешно задвинул и замаскировал, на случай прихода чекиста, открытый четырехугольный люк в полу подземелья. Перекрестившись, я осторожно сполз вниз. В черное отверстие подземного лабиринта".

Иван Толстой: Это был фрагмент из романа "Семь лун блаженной Бригитты" Александра Чернявского-Черниговского, впервые выпущенного в Таллине в 1938 году и переизданного в Москве в 2016-м. Аурика, а что же судьба писателя и его семьи в конце 1930-х годов, когда действительно начинается трагедия на этих территориях? Что стало с Чернявским? Что известно? Что его потомство?

Аурика Меймре: У него было два сына и жена. Старший сын Ростислав увлекся политикой, как и его папа. Младший, Григорий, всячески отпирался от политики, он даже ушел по окончании гимназии из дома, то есть уехал из Ревеля и переселился недалеко от Таллина, в маленький городок под названием Кейла и стал работать там на заводе. Он, видимо, в свое время насмотрелся на то, что происходит с отцом и его окружением, и отпирался от политики всячески. Но что стало с Александром Чернявским? Известно, что в октябре 1939 года Гитлер призывает в Германию всех немцев, живших в том числе и в прибалтийских странах. И как раз к этому времени Эстония и СССР подписали взаимный Пакт о ненападении, в Эстонию впускаются советские войска, пока что добровольно, и как раз в этот день, когда первые подразделения переходят эстонскую границу, из таллинского порта уплывает первый паром с немцами в Германию. Правда, сегодня это Польша, а тогда – германская территория, Штетин. И на этом же самом первом пароходе был Александр Чернявский. Смог он на этот пароход попасть благодаря тому, что его мать была немкой, потому что туда пускали исключительно немцев. Правда, известно, что туда попадали и некоторые люди не немецкого происхождения, даже не имевшие с этой нацией ничего общего.

Чернявский уезжает сам, семья остается здесь, в Эстонии. Он в итоге селится в Познани. В мае 1940 года догоняет его жена, а оба сына остаются в Эстонии. Почему здесь остается старший сын Ростислав, мне до конца не очень понятно, учитывая, что он был таких же политических взглядов, как и его отец. Он видел в национал-социализме и фашизме в то время последнюю возможность спасения России от большевиков, он верил в это искренне, он боролся за это, за эти же взгляды он был в свое время из Таллина выслан на северо-восток Эстонии в маленькие деревни подальше от центра. Тем не менее, почему он остался здесь, мне не очень понятно, потому что через месяц его арестовывают. Точная дата неизвестна, но по его делу в НКВД можно сказать, что это случилось еще до официальной советской аннексии, то есть его арестовывают, на мой взгляд, 18 июня, за три дня до того, как в Эстонии советская власть. Арестовывают и отсылают в Ленинград, где его допрашивают. Приговор его вполне понятен, по тем временам: он получает высшую меру наказания, и в апреле 1941 года он был расстрелян. Это – старший сын.

Младший сын остался в Эстонии. Если сам Александр Чернявский и старший сын Ростислав жили уже под единичной фамилией Чернявский, то младший сын выбирает родовую фамилию (они дворянского рода) Чернявский-Дубинский, живет под этой фамилией, работает на заводе спокойно, не вылезая, в итоге в 1941 году оказывается вместе с заводом в эвакуации в Сибири, участвует снабженцем в прифронтовой деятельности, после войны возвращается в Эстонию, в 1944 году женится на эстонке, у него рождается сын. Сын умер два года назад. В прошлом году жена младшего сына Чернявского была еще жива, но сейчас мне никак не удается до нее дозвониться. Она 1929 года рождения, поэтому я пока не знаю, что с ней. Она жила уже одна.

Иван Толстой: Аурика, я понял из вашего комментария, что первое издание 1938 года романа Чернявского "Семь лун блаженной Бригитты" не встретил абсолютно никакого отклика в печати. И вы объясняете это самыми разными причинами: и дурным характером, и испорченной репутацией Александра Васильевича, и тем, что его имя в журналистской среде уже несколько лет не звучит, поэтому отзываться на его книгу как-то и не к месту, поэтому даже в Париже не откликаются. Кроме того, литературно-журналистский рынок Эстонии держится рижской газетой "Сегодня", которая находится в контрах с Чернявским или Чернявский находится в контрах с ней. Это – понятно, 1938 год – не очень ласковое время для писания рецензий и, вообще, окололитературной и литературной жизни. Но вот двухтомник – и роман, и ваш комментарий к нему – вышли в Москве в 2016 году. А сейчас изменилось положение дел? Какие есть отклики на это издание?

Аурика Меймре: На самом деле отклики в современной жизни, конечно же, появляются в разных местах – и в местных газетах, и не в местных, главное место – это интернет и социальные сети. И в последних большей частью пишут простые читатели, и насколько мне известно, все, кто читали этот роман, они в восторге, заинтригованы, кто-то уже пытается взяться за лопату и пойти искать этот один потерянный несчастный чемодан со ста миллионами бриллиантами и золотом. Поэтому для рядового читателя современной жизни и в то время, как мне кажется, этот роман должен был представлять интерес. Сегодня он действительно его представляет, насколько мне известно, тираж почти уже распродан этой книги, у нас на кафедре осталось только двадцать экземпляров. Что в Москве – еще не знаю. Резонанс был и на радио, а главным образом – на эстонском телевидении.

Иван Толстой: Вас остается только поздравить и попросить приоткрыть секрет: какую чудесную книжку следующую вы возьметесь комментировать? После того, как вы занимаетесь этой работой, книги возрождаются, как Феникс из пепла, обретают вторую жизнь и становятся бестселлерами. Над чем вы сейчас работаете?

Аурика Меймре: Давно уже хочется мне писать, тем более что люди спрашивают, с одной стороны, о русской культуре в Эстонии, в первую очередь 1920–30-х годов (конечно же, более ранее время – тоже) на эстонском языке. То есть это книга, которая просто кричит и требует выхода, но пока руки все не доходят, потому что большая часть моих работ написаны пока на русском языке, поскольку интересующаяся публика в основном русскоязычная. А на эстонском языке все больше и больше начинают спрашивать, поэтому это одна сторона, одна линия моей деятельности сейчас.

Второе, что от меня требуют мои же коллеги-литераторы, это биография уже упомянутого литературного и театрального критика, фельетониста Петра Пильского, который жил в Эстонии пять лет. Там тоже много всего разного набрано, но это уже другой жанр. Если говорить о комментариях, то пока, временно, комментариев я не пишу. Если писать, то я бы стала комментировать произведения, которые могли бы быть посвящены, хотя бы частично, той же проблематике, что и у Чернявского. То есть место – Эстония, любая точка, или же, скажем, герой из Эстонии, и, действительно, потерянная литература. Но поскольку романов в то время, к несчастью, выходило мало, и тут тоже есть объяснение, почему это было так… Но есть и другие произведения, скажем, сборники рассказов, и может быть, когда-нибудь я возьмусь за какой-нибудь еще комментарий.

Иван Толстой: Очень было бы интересно прочитать в вашем изложении биографию Бориса Вильде, человека с очень большой загадкой в середине своей судьбы. Кем он вернулся, переплыв Чудское озеро, – советским агентом или просто симпатизантом? Потому что вся остальная его деятельность совершенно по-другому была бы освещена, и его участие в Сопротивлении, если бы вы приоткрыли для нас эту тайну, если бы и этот чемодан достали со дна озера.

Аурика Меймре: Этот чемодан, боюсь, достать невозможно будет, потому что, к несчастью, и благодаря советской нашей действительности, к первому советскому году, 1940–41 год, у нас не сохранились архивы, чтобы завесу подобную поднять. Потом, после окончания советской власти, в 1991–94 годах КГБ вывозил свои документы. У нас, к счастью, сохранились дела НКВД, и то не все, а Борис Вильде не привлекался к расследованию НКВД, поэтому здесь завесу приоткрывать крайне тяжело. И его жизнь и деятельность в Эстонии настолько незаметна, что чемоданчик, боюсь, если здесь и будет, то он будет очень маленький.

Иван Толстой: Спасибо, большое, Аурика!

И на этом наша передача о романе Александра Чернявского-Черниговского и о русской литературе в довоенной Эстонии заканчивается. Необходимо добавить, что книга, подготовленная и прокомментированная профессором Таллиннского университета Аурикой Меймре, признана лучшей работой на русском языке в Эстонии в 2016 году.