В Москве завершились выборы нового президента Российской академии наук. По итогам двух туров победителем стал директор нижегородского Института прикладной физики физик Александр Сергеев. Во втором туре он набрал 1045 голосов, более чем в два раза опередив набравшего 412 голосов Роберта Нигматулина, научного руководителя Института океанологии имени П.П. Ширшова.

По новому регламенту, принятому этим летом, перед вступлением в должность Сергеева должен утвердить на новом посту Владимир Путин, это должно произойти в течение месяца. Общее собрание РАН, в рамках которого прошли выборы нового президента, на этом не заканчивается. 28 сентября пройдут выборы президиума РАН, вице-президентов РАН, главного ученого секретаря президиума РАН и академиков-секретарей отделений РАН.

Нынешние выборы – были особыми, а возможно, даже судьбоносными для академии. Изначально они должны были пройти еще в марте, но тогда на Общем собрании РАН произошел скандал: самый популярный кандидат, Владимир Фортов, готовившийся избраться на второй срок, неожиданно снял свою кандидатуру. Его примеру последовали другие кандидаты. В кулуарах обсуждалось, что сделано это было под внешним давлением – то ли в интересах одного из кандидатов Владислава Панченко, то ли чтобы дискредитировать саму процедуру академических выборов и сделать должность президента РАН назначаемой. И хотя подвоха академическая общественность ждала до последнего момента, демократические выборы в Российской академии наук состоялись. Владислав Панченко занял в первом туре четвертое место из пяти, набрав 204 голоса из 1596 возможных.

Сергеев – во многих смыслах был неожиданным кандидатом, он не из Москвы, его имя не было связано с проходившими в последние годы в РАН острыми баталиями. С одной стороны, он является членом Клуба "1 июля" (в него входят самые острые критики реформы РАН, да и властей вообще), с другой – поддерживает неплохие отношения с ФАНО, Федеральным агентством научных организаций, которому по итогам реформы фактически было передано управление академическими институтами. В частности, удачный опыт слияния нескольких нижегородских институтов (Института прикладной физики, Института физики микроструктур и Института проблем машиностроения РАН) в единый Федеральный исследовательский центр в агентстве рассматривают как образцовый пример укрупнения институтов – инициативы ФАНО, которая стала предметом затяжного конфликта между агентством и Академией наук.

Вероятно, именно сочетание приверженности академическим свободам и умения находить общий язык с руководством сделали Сергеева удачным компромиссным кандидатом.

Сотрудники ИПФ РАН рассказывают, что практически на каждом заседании ученого совета института Сергеев уделяет время рассказу о пожеланиях ФАНО. “Его позиция – максимальный поиск компромисса, следование установленным правилам, но, конечно, наилучшим для себя образом. Он конструктивен и всегда говорит: “Надо работать с тем, что есть”, – рассказал Радио Свобода один из членов ученого совета. В то же время коллеги Сергеева отмечают, что, следуя требованиям и пожеланиям ФАНО, Сергеев старается делать это с минимальным ущербом для основной исследовательской работы института, в ИПФ РАН он пользуется широкой поддержкой. По отзывам коллег и учеников, Сергеев фактически занимается организационной работой на разных уровнях с начала 1990-х годов, впрочем, он продолжает внимательно следить за происходящим в науке и сам участвует в научных исследованиях. Одно из важных достижений Сергеева – включение ИПФ РАН в международный эксперимент LIGO, впервые в истории зафиксировавший космические гравитационные волны в сентябре 2015 года. При этом Сергеев работает на управленческих позициях без отвращения: один из его учеников подчеркнул, что Сергеев “очень амбициозный человек”.

Корреспондент Радио Свобода встречался с Александром Сергеевым в мае 2017 года, вскоре после выдвижения академика кандидатом в президенты РАН. Мы вновь публикуем эту беседу, в которой шла речь о взглядах Сергеева на роль Академии наук, отношениях с властью и ФАНО и основных тезисах его программы.

– После несостоявшихся в марте выборов РАН оказалась в сложной ситуации, по не до конца понятным причинам все кандидаты снялись, избрание президента перенесено. Чего ждать от сентября?

– Действительно, положение сейчас крайне сложное, потому что мы, возможно, находимся недалеко от принятия очень серьезных решений в отношении Академии наук. Если мы хотим сохранить Академию как организацию, которая базируется на демократических принципах устройства и занимает лидирующую роль в определении научных приоритетов развития страны, сейчас, я думаю, необходимо приложить все усилия, чтобы президент в сентябре был обязательно избран.

– О необходимости прояснения процедуры избрания президента говорили как об одной из причин переноса выборов. Что там поменялось в итоге?

– Добавились некоторые новые моменты. В частности, кроме выдвижения от тематических или региональных отделений, теперь могут выдвигаться академики, которые в инициативном порядке собрали 50 и более подписей в свою поддержку. Например, кроме выдвинутых "старым способом" кандидатов, академик Г.Я. Красников получил необходимое количество подписей для регистрации в качестве кандидата. Это крупнейший в нашей стране специалист по электронике из Зеленограда. Он представитель отделения информационных и нанотехнологий, которое уже выдвинуло академика В.Я. Панченко. Отделение не может выдвинуть двух кандидатов, поэтому он, наверное, и пошел на выборы как кандидат от группы академиков. Необходимое количество голосов для выдвижения от группы академиков получил также академик Е.Н. Каблов, директор Всероссийского НИИ авиационных материалов. Ожидается, что всего будет 5–6 кандидатов.

– Ваши коллеги рассказывают, что, прежде чем вы согласились занять пост директора ИПФ, вас пришлось несколько месяцев уговаривать. Нынешнее выдвижение – еще более серьезный личный шаг. Легко ли вы дали согласие?

– До середины апреля я никогда не думал об этом. Я считал подарком судьбы, что у меня всю жизнь одно замечательное место работы: как в 1977 году пришел в ИПФ, так и уйду отсюда на пенсию. Но когда произошла мартовская история, у многих возникла мысль, а не лишимся ли мы академии вообще? И дальше начались размышления, как консолидировать всех – и “большую” РАН, и сельскохозяйственную, и медицинскую. Есть две формы выдвижения: от отделений и новый вариант, инициативное. Но выдвижение от отделений по-прежнему выглядит более основательным. Причем известно, что на шаги Отделения физических наук другие всегда смотрят внимательно.

– Вы были единственным кандидатом от физиков?

– Да. Было собрание отделения, после этого мне позвонили и сказали: мы вот тут обсудили кое-что, ты только не пугайся, но как ты смотришь на выдвижение? Были сформулированы какие-то аргументы, что есть научные достижения, что я человек из провинции, что в теперешней ситуации в академии может оказаться плюсом. Потом, возраст подходящий, потому что время требует молодых, а выбирать будут немолодые, то есть хорошо, что я где-то посредине. Посоветовался в институте, потом со старшими товарищами в академии и решился.

– Вы представляете, кто может быть вашими союзниками из других отделений на выборах?

– Во всяком случае, по обсуждениям с коллегами из разных отделений я понял, что возможна определенная поддержка, по крайней мере, естественно-научного крыла.

– Вы не тот человек, за которого точно не будут голосовать люди из бывшей Сельскохозяйственной и Медицинской академий?

– Я много занимаюсь междисциплинарными задачами, традиционно с медиками и биологами, а сейчас у нас выстраиваются интересные взаимодействия с аграриями. Так что думаю, что не тот. Более того, я считаю, что будущий президент просто должен иметь собственный опыт междисциплинарных исследований и разработок. Просто время сейчас такое, не говоря уж о самой академии как очень широкой по тематике научной организации.

– А как к вашему избранию может отнестись власть?

– Думаю, я не являюсь для нее раздражителем. У меня как директора академического института совершенно нормальные отношения с руководством ФАНО. У нас есть дискуссионные вопросы, но они решаются. Я не чувствую, что ко мне есть неприятие со стороны Администрации президента. По крайней мере, судя по моим последним встречам с Андреем Александровичем Фурсенко, уверен, что нет. Я не являюсь и не хочу являться раздражителем власти. Да, я заведомо представитель демократического “крыла” и совершенно точно буду работать в интересах той части академической общественности, которая хочет сохранения демократических начал в академии, выборности президента.

– Фактически на вас сделана большая ставка. Притом что вы – член Клуба "1 июля”, то есть человек, как вы говорите, “демократического крыла”. Не сложно ли этим не раздражать власть?

– В 2013 году я действительно вошел в Клуб "1 июля” и искренне уважаю людей, которые тогда подняли его знамя, причем сделали это очень быстро и решительно, – академиков Захарова, Рубакова и других. Я считаю, что Клуб "1 июля” сыграл очень важную роль в том, что были смягчены формулировки законопроекта о реформировании академии и она не превратилась, как многие не без оснований опасались, в клуб; в том, что в законе в итоге было четко прописано, что РАН – это государственная академия, за которую государство совместно с учеными несет ответственность. Но теперь закон принят, а я, как законопослушный гражданин, должен ему следовать. Меня может что-то не вполне устраивать, но, с другой стороны, если тебе не нравятся законы этой страны – поезжай жить в другую. Да, можно много претензий высказывать в адрес людей, которые не особенно задумываются, когда принимают законы, но вообще-то мы должны жить в правовом поле.

– Простите, то есть если мне не нравится "закон Димы Яковлева”, я тоже должен переехать жить в Америку?

– Нет, не должны, хотя можете. Я говорю только о том, что если есть закон, вы должны ему подчиняться. Это нормальная, то есть ответственная гражданская позиция.

– Но требовать его отмены я могу?

– Конечно. Опять же, в рамках закона, то есть не путем несогласованных демонстраций в неразрешенных местах. Понимаю мотивацию, что если на Пушкинской площади, то больше будет корреспондентов, а если на проспекте Сахарова, то меньше. Но могу сказать более определенно: выполнение законов – признак цивилизованности любого общества. Посмотрите на страны Европы, США – там традиционно твердо признаются законопослушание и одновременно активная гражданская позиция. Сила многих стран в том, что там соблюдают законы и при этом не боятся обсуждать, как изменить их к лучшему.

– Но давайте не будем забывать, что там законодательная власть находится под эффективным контролем общества.

– Согласен, давайте не будем забывать. И когда власти за день до принятия решения приносят 100 тысяч подписей против, она просто обязана на это реагировать.

– Я слышал мнение, что затянувшиеся выборы, сложности с консолидацией, скандалы, некоторые избранные в этот раз в РАН фигуры – все это создает у обычных научных сотрудников впечатление, что академия занята только решением своих внутренних проблем, от которых широкие научные массы уже устали, и не факт, что поддержка у РАН в случае продолжения давления будет такой же широкой, как после реформы.

– А вы считаете, что широким научным массам все равно, будет президент назначаться или избираться? Мне кажется, что этот вопрос всех волнует. Со времен, когда институты еще принадлежали Академии, мы привыкли к демократической выборной системе. Она не во многих местах сохранилась, но в РАН есть. А демократия, как известно, начинается со свободных и честных выборов.

Конечно, научные массы могут и должны от деятельности РАН получать большее. Но с 2013 года научные сотрудники институтов отделены от академии и академиков. Раньше связь была прямой: человек работает в институте, избирается в РАН и дальше по определению получает больше полномочий, больше возможностей организовывать науку в своем институте. Но произошел разрыв, и работа в Академии и работа в институтах стали, по большому счету, разными работами. Как организовать ее в интересах “широких научных масс”, вопрос недостаточно осознанный.

– Кем не осознанный?

– Всеми. В документах – и в новом уставе, и в законе о РАН прописано, что академия занимается разработкой предложений по формированию и реализации государственной научно-технической политики, экспертизой крупных программ. Я считаю, что к этим основополагающим документам, которые регулируют работу РАН, не хватает инструментов для реализации. Приведу пример. Академия собирается, обсуждает новое направление, где есть хорошие результаты, есть компетенции, кадры, институты, готовые этим заниматься. Решает, давайте мы предложим новую программу. Формируется на конкурсной основе серьезная программа. Я, к примеру, участвовал недавно самым непосредственным образом в разработке одной из таких программ. Программа написана, и встает вопрос: что нам теперь с ней делать? У академии теперь собственных финансовых ресурсов для проведения исследований нет. Регулярных путей ее продвижения тоже нет, и президент РАН видит единственная возможность – принести эту программу президенту страны и сказать: помогите. Это не дело. Должны быть нормальные инструменты, должна быть отлаженная система – каким образом разрабатываются программы и каким образом они согласуются и запускаются.

– Как такой инструмент мог бы выглядеть? Какие полномочия нужны условному Владимиру Евгеньевичу или Александру Михайловичу, чтобы он мог программу реализовать без участия Владимира Владимировича?

– Да просто нормальные инструменты и полномочия. У нас что, все без исключения начинания запускаются исключительно с участием президента страны? Я говорю о том, что должны быть утвержденные правительством документы, четко регламентирующие деятельность всех участников процесса по составлению и принятию новых научно-технических программ, то есть РАН и соответствующих органов власти. Должна быть прописана, что называется, дорожная карта работ по запуску новых перспективных программ, инициируемых РАН. А президенту потом следует рассказать об итогах их реализации, но не о том, что никак не можем стартовать. Аналогичный вопрос касается положения об экспертизе. Где написано – экспертиза проектов какого уровня должна проводиться? Ведь на самом деле что происходит сейчас: некоторое министерство принимает программу, которая очень тесно завязана на науку, а на академию никакого внимания не обращает, у него самого есть экспертный, научно-координационный совет, и там они все решают внутри. Как же тогда реализовать прописанную в уставе академии важнейшую функцию экспертизы научно-технических программ на государственном уровне?

– Предположим, такие инструменты будут созданы. Как, в общих чертах, могла бы РАН исполнять свои основные функции, чтобы ее избранные по заслугам люди могли бы полезно работать?

– В последнее время я спрашиваю коллег из разных странах, как это устроено у них. Конечно, страны разные. Есть маленькие, которые не претендуют на то, чтобы по всем или по многим научным направлениям продвигаться вперед. Есть очень большие страны, типа США, за которыми мы не угонимся хотя бы просто по демографическим причинам. А есть страны практически с таким же, как у нас, населением, например Германия и Япония. Вот в Японии существует Научный совет Японии, в котором работает примерно 200 ученых – людей избираемых, но, надо сказать, ротируемых. Еще есть порядка 2 тысяч, которых сами японцы сравнивают с нашими членами-корреспондентами. Выборы происходят среди всего научного сообщества Японии, избираются люди на определенный срок. Те, кто выдвинут в Научный совет, организуют тематические научные советы и рабочие группы и непрерывно работают над составлением предложений для правительства и так называемых форсайтов – представлений о том, куда двигаться, что произошло сейчас в данном секторе науки, что нельзя пропустить. Какие есть компетенции, какой есть потенциал, чтобы в данную сторону идти. Важно, что решения этого Научного совета являются в научном отношении конечными для правительства. В правительстве есть свой координирующий науку орган, в котором присутствуют в равных долях ученые, политики, представители крупных компаний. Они получают это решение Научного совета Японии, но они его не обсуждают по существу – с точки зрения научной ценности оно является для них непреложным фактом. Так видят ученые, которые знают лучше всех. А уж члены правительственного совета решают, может ли страна это потянуть, где взять средства, какая должна быть последовательность действий. Можно отдельно обсуждать, нужна ли постоянная ротация членов условного Научного совета, но я считаю, примерно таким образом и у нас должна быть устроена организация, которая определяет государственную политику в области фундаментальных исследований. И здесь не требуется никаких “двух ключей” – напротив, у каждого органа, принимающего ответственные решения строго в своей области, свой “ключ” к тем проблемам, решение которых ему доверено законодательно.

– Академия – это экспертный научный совет?

– Это экспертный научный совет, который одновременно определяет те направления, в которых должна развиваться фундаментальная наука. Вот функции: формирование политики и экспертиза. Есть экспертиза тех проектов, которые академия предлагает себе сама. Есть экспертиза проектов, которые предлагают другие министерства, ведомства, структуры, в которых есть существенные научные компоненты и о которых РАН может и должна сказать свое слово. Конечно, нам не надо слепо копировать Японию, но подчеркну ключевой момент: в этой стране есть организация, которая принимает решения, обязательные для того, чтобы государство именно в соответствии с ними развивало науку. Разумеется, окончательные решения по реализации принимает власть, правительство, если хотите, Министерство образования и науки, которое является распорядителем финансирования. Но не должно быть, грубо говоря, ситуации, когда научно-координационный совет при каком-то министерстве все сам решает в отношении научных задач, даже не обращаясь к академии.

– Другими словами, должен быть документ, который запрещает принятие тактических и стратегических государственных решений, связанных с наукой и технологиями, без согласия этого экспертного совета, без РАН?

– Я думаю, да. Хотя вместо слова “запрещать” можно что-то более мягкое подобрать, вроде слова “обязывающий”. Считаю, что если РАН предписана функция по формированию политики государства в области научных исследований, то там, где есть компонент таких исследований, ни одно решение не должно приниматься без экспертизы и рассмотрения Академии наук.

– Если академия обретет серьезные полномочия, она должна нести такую же серьезную ответственность за свои решения и свою экспертизу.

– Ответственность – особый разговор, это наша общая, всей страны, ахиллесова пята, причем и в малых, и в больших начинаниях. Принимаем серьезные решения, программы и стратегии и часто не спрашиваем себя потом про их результаты. Вот пример. В декабре прошлого года президент страны подписал новую стратегию научно-технологического развития страны. А давайте вспомним, что было до этого? Разве не было подобной стратегии и наука в стране жила “сама по себе”? Конечно, нет. В 2006 году была принята стратегия развития науки и инноваций в стране. Вспомним кратко, что тогда планировалось. Представьте: 2006 год, мы на волне эйфории, ждем удвоения ВВП. Появились нефтяные деньги, встает вопрос, как правильно их тратить, нужна стратегия. Стратегия появляется – кстати, очень неплохая. Резко увеличить финансирование науки. Ставится план, что к 2015 году, когда эта стратегия должна выполниться, 2,5% ВВП идут на науку. 2,5% ВВП – это показатель на уровне тех стран, где наука очень хорошо развивается. Ставится план выйти на этот уровень. Здорово, кто же против такого? Планируется, что к 2015 году мы должны экономику вывести на инновационные рельсы и наша наука должна быть ключевой производительной силой в этой экономике. До 70% финансирования науки должно приходить из инновационной экономики. 15% нашего экспорта должны стать инновационным продуктом. В целом планы были замечательные.

– Легко было мечтать в 2006 году.

– Легко. Но вернемся к вопросу о нашей общей ответственности. Мы это приняли, мы по этому пути пошли, но к 2015 году все про этот путь благополучно забыли. И вот принимается новая стратегия, но при этом хорошо бы проанализировать, старая-то почему не выполнена? Что в ней было не так или не совсем так? Может быть, надо было прежде всего, обсуждая новую, проанализировать старую и понять, в чем были ошибки и кто несет ответственность за эти ошибки – ученые, руководители науки, в том числе РАН, планировщики?

В научном мире есть своя, репутационная ответственность. Она распространяется и на ученых, и на организаторов науки. Если вы поспешили с объявлением нового результата и сели в лужу, вам, простите, иногда лучше застрелиться – это для ученых. Если вы лоббировали какую-то программу, за эту программу говорили, на нее выделили деньги, начал раскручиваться проект, а потом оказалось, что это пшик… – это уже печальный удел тех, кто пытается стоять у руля науки. Вот сколько было заходов на холодный термоядерный синтез? Ты людей заинтересовал, соблазненное научное сообщество пробует твои результаты повторить, и ничего не получается. И после этого твоя репутация оказывается ниже самого низкого, и больше тебя никто не вспоминает, разве только плохим словом. Наше гражданское общество эти репутационные мерки еще не освоило, а только вырабатывает, хотя в науке, если говорить о науке познания реальных вещей, – они были всегда. Так что по большому счету ответственность в организации науки должна быть устроена именно так – через личную репутацию тех персон, кто эту организацию осуществляет. И если РАН, как вы сказали, обретет серьезные полномочия, ее должны возглавить те люди, для которых поддержание репутации, и своей, и академии, в научном мире является первостепенным мерилом.

– Расскажите немного об участии ИПФ РАН в эксперименте LIGO, где недавно были наконец детектированы гравитационные волны.

– А пример такой организации – Институт прикладной физики?

– Безусловно. После того как мы объединились с Институтом физики микроструктур РАН и Институтом проблем машиностроения РАН, мы покрываем практически все широкое направление, которое называется физикой волновых процессов. У нас есть команда специалистов числом более 1600 человек, которая может работать и в оптике, и в акустике, и в СВЧ-электронике, и в физике океана, и в физике твердого тела, и в механике машин и устройств, и в детектировании гравитационных волн. Понимаете, часто вы как заказчик можете иметь проблему, которую непонятно, с помощью какой именно физики можно решить. То ли методами акустики, к примеру, то ли сейсмики, то ли использовать электромагнитное детектирование. Вы идете к акустикам, а они говорят – это не к нам. Идете к геофизикам – аналогично. Но если вы придете в большой мультидисциплинарный институт, здесь есть разные специалисты по всем этим наукам, то они соберутся, почешут свои умные головы и могут сказать: знаем как, беремся. Крупные научные проекты, выводящие нас за горизонты сегодняшнего уровня достижений, нельзя решать в стране без крупных научных институтов. Это просто факт из истории всей науки, тут даже и спорить не о чем.

– То есть объединения институтов, которые так любит ФАНО, – в принципе хорошо? Если разных ученых собрать вместе, то получится пресловутый эффект конвергенции, о котором Михаил Валентинович Ковальчук любит рассуждать?

– Скорее эффект синергии, чем конвергенции, хотя это все красивые слова. Главное – надо подходить профессионально. Так вот, пример образования нашего института я считаю положительным. Потому что здесь собрались физики, которые понимают друг друга, имеют единый менталитет и единую культуру. Здесь заведомо есть синергия. А с другой стороны, в Нижнем Новгороде, например, есть два химических института РАН и две сельскохозяйственные академические организации. Но с ними мы не объединяемся, поскольку различны профессиональные интересы. Это никак не противоречит возможности проведения совместных исследований на стыке наук, и у нас таких работ с химиками довольно много. Междисциплинарные исследования в истории науки всегда были важны и интересны, называли это конвергенцией или нет. Приведу сегодняшний пример. Сейчас формируется интересное направление – агрофотоника. Представьте, летает беспилотник над полями и с помощью современных оптических инструментов следит за состоянием посевов с детальным временным и пространственным разрешением. Это точное земледелие, на которое переходит весь мир, и без физиков тут не обойтись. В свою очередь мы работаем с медиками, например, разрабатываем новые методы контроля фотодинамической терапии, когда пациенту вводится определенное вещество, которое накапливается в области патологических тканей, потом пациент облучается светом, начинается цепочка химических реакций, которая должна каким-то образом помочь: или разрушить опухоль, или оздоровить биоткань. Удивительный момент сегодняшней междисциплинарности – мониторинг состояния растений и состояния пациентов в процессе фотодинамической терапии можно осуществлять с помощью одних и тех же приборов для флуоресцентной оптической диагностики, которую физики разработали ранее для своих нужд. Но чтобы такими красивыми задачами заниматься, совсем не надо всех объединять в одно юрлицо. Надо сотрудничать, основываясь на общем научном интересе и здравом смысле. Тогда и будет синергия.

– Я думаю, в ФАНО тоже уверены, что все объединения, которые они инициируют, основаны на здравом смысле.

– В прошлом году, вы помните, было письмо академиков с острой критикой ФАНО, и в нем был сказано много справедливого. Например, что не видно успеха реформы. Действительно, не видно. Но я не подписал эту бумагу, поскольку я, как директор института, работаю по контракту с ФАНО и не могу подписывать такие бумаги. Но там был и существенный пункт, который я не разделяю. Резкая критика таких объединений. Во-первых, у нас есть свой положительный пример объединения на профессиональной основе в Нижнем Новгороде. Во-вторых, есть небольшие или отстающие в научном плане организации, которые сейчас, при составлении рейтинга, попадут в третью группу и будут закрыты, вот им самое время к кому-то прислониться. Если есть те, кто готов их взять, – прекрасно, пусть объединяются. Словом, в этой проблеме реструктуризации есть свои за и против.

– Давайте прямо скажем: академия и академические институты так с ФАНО договариваться и не научились, особенно по самым болезненным вопросам.

– Давайте прямо скажем иначе: никто и не ожидал, что научатся легко и научатся быстро. Но были попытки выстроить конструктивные отношения, был установлен регламент: ФАНО выходит с какой-то инициативой и дает академии время откликнуться на нее. Если этот отклик положительный, то все нормально, ну а если нет, то что? А если нет, ФАНО пишет: РАН не согласовала, но это наше поручение, и мы считаем, что надо делать вот так. На каком-то этапе Фортов предложил принцип двух ключей – согласовать должны обе структуры. Но это работает скорее как инструмент защиты от действий другого, а не инструмент конструктивного консенсуса. Возможен ли консенсус в условиях антагонизма? Нет, антагонизм по определению – это непримиримое противоречие. Надо снять антагонизм, и тогда у нас могут остаться противоречия, но не непримиримые, не антагонистические. Я считаю, что в рамках существующего правового поля это сделать можно. Мне кажется, опять-таки, здесь мы все до сих пор не можем оправиться от шока 2013 года. И те антагонизмы, которые были заложены в систему, а заложены они были в том числе и за счет шоковости терапии, за счет манеры, в которой проводилась реформа, весьма живучи. И всегда, когда есть даже малейшая нестыковка в позициях, происходит сильный деструктивный резонанс. Это факт, и это должно быть преодолено, иначе ничего не получится.

– Реструктуризация институтов – не единственная проблема в отношениях с ФАНО, не так ли?

– Многие академические институты недовольны сокращением базового бюджетного финансирования и ростом бюрократии. Я хочу напомнить, что в качестве успокоительного средства при терапии 2013 года было сказано примерно, по смыслу, так: “Господа ученые! Руководство РАН не хотело и не умело искать деньги. А денег в стране достаточно, и ФАНО как раз такая организация, которая знает, где они лежат и как их взять. Она завалит деньгами академические институты!” Второй успокоительной пилюлей было обещание, что ФАНО освободит ученых от лишней работы. Мол, вам надо наукой заниматься, а вы тратите кучу времени на разное другое, на бумаги и прочие хозяйские дела – так говорили ученым. И вот июнь 2017 года, прошли почти 4 полных года этих самых реформ по освобождению ученых от пут бюрократии и хозяйственного инфантилизма “старой академии”. И что? Годовое финансирование ФАНО резко упало со 100 до 70 млрд, и это в рублях, не считая девальвации. А объем требуемых “наверх” бумаг при этом возрос кратно. Эти две успокоительные пилюли оказались плацебо, об этом ФАНО напоминают очень часто и очень многие. Конечно, было сложное время, в том числе и у ФАНО: Украина, санкции и так далее. Но с другой стороны, мы же слышим от самой высокой власти, что финансирование науки в стране растет. А почему финансирование ФАНО падает? Значит, мы не умеем деньги доставать? А вот университеты, на другом фланге науки, умеют. Кто тут недорабатывает: институты, руководство ФАНО или вместе?

– То есть у ФАНО ничего из обещанного не получилось?

– Не надо говорить, что ничего. Возложенные на ФАНО задачи по оформлению пестрой академической собственности, хозяйственные и даже строительные дела в наше очень непростое для этого время, в общем, успешно делаются. Я бы даже рискнул сказать, что на этом участке своей ответственности ФАНО практически выполнило поставленные задачи перед ним задачи. Но что же дальше? Думаю, что власть сейчас об этом серьезно раздумывает.

– Давайте напоследок проговорим еще раз основные тезисы, на которых вы готовите свою программу.

– Перечислю очень коротко несколько положений, на базе которых готовится программа. Первое – это достижение консенсуса между Академией и органами власти относительно путей вывода науки из кризиса и роли в этом Академии с учетом принятой в декабре стратегии. Второе – это получение Академией наук работающих инструментов формирования государственной научно-технической политики и ее реализации на основе базового принципа – наукой должны управлять ученые. Третье – активизация текущей работы Академии на основе указанных выше инструментов, существенного обновления ее руководящих органов и оживления работы научных советов. Четвертое – Академия должна принять на себя ответственность за инициацию и раскрутку крупных научных проектов, которых в постсоветское время у нас практически не стало. Пятое – баланс фундаментальных и прикладных исследований и роль Академии в его поддержании. Шестое – возрождение роли Академии в обеспечении безопасности страны. Седьмое – Академия должна развернуться лицом к обществу и активно выстраивать с ним понятные отношения, открыто отстаивать свои взгляды, рекламировать науку и наши достижения, быть открытой для СМИ. Надеюсь, в нашем сегодняшнем разговоре вы услышали мое намерение так действовать, – сказал Александр Сергеев.