Харри Кесслер. [О Дягилеве, Родене, Рильке]. Дневники 1911–1914 гг. / Перевод Т. Верещагиной. Предисловие Лэйрда Истона. – М.: Аграф, 2017.

Вообразите себе, что Жильберта разбирала бумаги покойного мужа – ветреного Сен-Лу, потерявшего военный крест в мужском борделе, а жизнь – в полях Пикардии, – и обнаружила в запертом бюро его дневники. Согласитесь, не одному же болезненному Марселю позволено скрипеть вечным пером.

Взгляд утонченного сноба Пруста есть взгляд из окон съемного флигеля на роскошный особняк, взгляд человека, допускаемого в высшую сферу по протекции, от случая к случаю, взгляд проницательного хроникера, в конечном итоге, взгляд снизу вверх.

Дневники Харри Кесслера – это взгляд изнутри. Автор их был одним из членов аристократической стаи: "Глория пригласила человек двадцать; так что оба маленьких и симпатичных салона в стиле ампир были полностью заполнены: Брионы, принцесса Систриа, герцог Шуазель-Стенвиль (старый офицер в комичном черном потертом фраке с орденом Почетного Легиона), графиня Мочениго, хозяйка палаццо Мочениго в Венеции, персидский принц (королевского достоинства), мадам Дессор, прежняя "подруга" Колет Вили, Жаметель, супруг Марии Мекленбургской и любовник инфанты, Тата Голубева, которая пришла с другом д`Аннунцио, огромным маркизом Оррига, сенатор Прево де Лоне, столп строгой морали и роялистского духа и т. п. – занятный салат из авантюрных и консервативных элементов". Кесслеру ведомы были секреты аристократического воспитания: "Елену Харрах в возрасте 13 или 14 лет отец выпорол плеткой так сильно, что плеть сломалась об ее спину. Она сохранила эти обломки вместе со свечой первого причастия. Лихновски рассказала, что в 18 лет отец дал ей восемь пощечин кряду. Я спросил, что она потом сделала. Она ответила: "Восемь – достаточно. Девятку можно пропустить". Кесслер бывал свидетелем волшебного смешения аристократических и артистических сливок: "Пока мы смотрели, приехала с визитом герцогиня де Клермон-Тоннер (урожд. Граммон). Роден немного боязливо прикрыл рисунки и представил ей Нижинского, которого она отвела к окну, "чтобы посмотреть на него на фоне зелени деревьев" – причуда немного барская, но у столь юной дамы довольно грациозная. Потом она поздравила его с "Фавном", отметив красоту его позиций, поблагодарила Родена за помощь в выставке Карпо и ушла к нашему общему облегчению". Наконец, аристократ Кесслер не уступал ищейке и ревнивцу Марселю в осведомленности о Содоме и Гоморре: "Художница Марвиль позволяет своему юному партнеру, с которым спит, парню лет восемнадцати, из укрытия наблюдать, как она нагишом в постели ублажает себя с двумя женщинами (не кокотками, а дамами из общества), а потом они зовут молодого красивого негра, чтобы получить от него последнее удовольствие".

Харри Кесслер (1868-1937) – дитя прогрессивной и космополитической эпохи. Он родился в богатой англо-немецкой семье, отец его был возведен в графское достоинство по протекции старого императора Вильгельма, влюбленного в его очаровательную жену Алису. Император стал крестным отцом младшей сестры нашего героя. Кесслер учился и жил в Англии, Германии и Франции и по праву считал себя носителем трех великих культур, в которых глубоко разбирался: "Немецкий национальный характер формируется в городках от десяти до пятнадцати тысяч жителей, где привыкли заглядывать друг к другу в кастрюлю, соседу и прошлогоднего снега не дадут и, если кто и добьется чего-то, убеждены, что невелика заслуга. Мелочность, зависть, жажда опорочить суть плоды этой почвы. Они же пышно возросли и в Греции когда-то и по тем же причинам, а вот во французском или английском национальном характере нельзя усмотреть столь же доминирующего влияния этих качеств – возможно, потому, что маленькие города не играли в этих странах такой же роли".

Кесслер совершил кругосветное путешествие, служил в армии и посольствах, управлял веймарскими музеями и читал лекции в США. Граф был одним из основателей Немецкого союза художников и одним из лидеров пацифистского движения, автором путевых заметок о Мексике и биографии "мученика Веймарской республики" – Вальтера Ратенау, убитого фашистами; попечителем архива Ницше и соавтором Гофмансталя и Штрауса, издателем чудесных книг ("Буколики" иллюстрировал Аристид Майоль, а "Гамлета" – Гордон Крэг). Кесслер оставил меткие и личные портреты последнего кайзера и Ратенау, Аннунцио и Гофмансталя, Дягилева и Рубинштейн, Родена и Майоля, Рейнхардта и Крэга, Ростана и Монтескье, Клингера и Боннара, Бернар и Нижинского, Ван дер Вельде и Штрауса… Кажется, он не был знаком разве что с Черчиллем, хотя учился с ним в одной школе, зато ярко описал в дневнике его блистательную мать.

В 1933 году Кесслер уехал из коричневой Германии, к тому времени он лишился своего состояния, и последние годы был на содержании сестры во Франции, там же и умер, успев издать только первый том мемуаров. Жюльен Грин так описал прощание с графом: "Впечатление глубокой скорби, словно бушевавшей под церковными сводами бури, как будто Кесслер хватался за нас, как тонущий за шлюпку".

Кесслер вел подробные дневники с 1880 года и до самой смерти, почти все они были обнаружены лишь в 1983 году в банковском сейфе на Майорке и с 2004 года публикуются. Оден, знакомый только с незначительной частью мемуарного наследия Кесслера, не колеблясь, назвал его "Сен-Симоном нашего времени". Имя не самого благородного пэра часто употребляют в связи с искателем утраченного времени, а выше я уже сравнивал Кесслера с Прустом. Оба они – и аристократ, и писатель, – уловили мистическую связь имен и мест: "Вообще я чувствую места и природу только через людей, которых я любил в этих местах или которые сделали мне эту природу по-человечески ближе". Оба были поклонниками романской и готической архитектуры ("убиенных церквей").

Следует указать и на различия. Граф Харри подробно расписывал декорацию своей жизни, но за кулисы возможного читателя почти не допускал: "Тайные, сокровенные, абстрактные чувства, скрывающиеся под маской чувственности, – тем сильнее, чем менее они высказаны". Лишь кое-где Кесслер упоминает людей, "вокруг которых жизнь становилась событием". Среди них, например, Габриэле д`Аннунцио и Гастон Колен; последний был родственником и моделью Майоля, а Кесслер нанимал его в качестве водителя. Иногда автор упоминает об "отважных попытках подправить судьбу", но без уточнения причин и следствий.

Итак, Харри Кесслер – человек многих достоинств, "господин на паровом ходу", остается летописцем своего времени, но не своей жизни. На русский язык перевели его дневники с 1911 года и до начала Великой войны; эти страницы подобны поэзии остановленного мгновения, потому что на них зафиксирован как будто цветущий мир, вскоре бесповоротно сломленный.

Кесслер был адептом прогресса и верил, что живет в такое время, когда все силы человека направлены на выстраивание связей с внешним миром – с природой, с другими людьми. Он не сомневался в силе воздействия искусства на жизнь в прошлом: "Отдельные работы прерафаэлитов могут быть уязвимыми, но они создали позицию – искусство жить и ценить жизнь". Он видел действенность искусства в настоящем: "В действительности, масса, прежде всего культурная масса, не выносит живое искусство. Там, где неодолимый гений заставляет толпу увидеть искусство, еще не мертвое и не стерилизованное, она начинает ненавидеть его и ожесточается. Именно после "Фавна" за пределами узкого круга восхищенных ценителей Нижинского окружает эта атмосфера ужаса и страха" (Кесслер подробно пишет о скандалах вокруг премьер "Русских сезонов").

Он рассчитывал с помощью искусства улучшить человеческое будущее. Этим стремлением и было продиктовано интеллектуальное и материальное участие Кесслера в театральных антрепризах ("Легенда об Иосифе") и амбициозном проекте Мемориала Ницше в Веймаре. Проект, над которым трудился Ван дер Вельде, предусматривал архив, парк, стадион и даже институт генетики.

Науку рафинированный эстет Кесслер ценил не менее искусства и предрекал большую славу Америке – покровительнице ученых: "Мы еще держимся только благодаря человеческому материалу, нашему идеализму, нашей дисциплине, даже рабскому послушанию. Но американцы нас быстро нагоняют благодаря науке, прежде всего – "бесцельным" научным изысканиям. А у нас великие ученые вымирают. В молодом поколении в физике есть только Планк, но вообще эти лишенные непосредственной цели исследования у нас потихоньку сходят на нет". Называет Кесслер и виновника общественного застоя – косную политическую систему, что страшится оппозиции.

Сам же автор, хотя и относился по праву рождения к тогдашней политической элите, но был поклонником низших сословий, которые одновременно завораживали его и страшили: "После обеда хозяин, без пиджака, взял гитару и начал наигрывать, затем пригласил свою юную дочку, девушку лет пятнадцати в коротком платье, спеть старые каталонские песни. Она повернулась к нам спиной, и мы видели ее черные тяжелые волосы и иногда, когда она поворачивалась к гитаре, ее бледный, детский, прекрасный профиль. Песня, казалось, исходила не из этой таинственно отвернувшейся, неподвижной, по-детски нежной фигуры – так мрачно, так тяжело, с такой тоской парила она в воздухе".

Кесслер с интересом и сочувствием следил за социальными проектами своего времени: "Вечером отправились в Маргаретенхоэ – новый город, который Крупп основал рядом с Эссеном. На удивление прекрасная архитектура и местность. Когда я говорил об очаровании этих интерьеров, Болен сказал, что предполагалось создать нечто привлекательное совсем простыми и дешевыми способами, чтобы люди научились украшать свои собственные дома без больших затрат, то есть цель была просветительская. Я подумал про себя, что в таком просвещении вкуса больше всего нуждались они сами".

Знал Кесслер и о тех препятствиях, что лежали на пути к "просвещенной Европе". Первым врагом было протестантское воспитание: Чувствуется некоторая недостаточность нашей нордической протестантской церкви, основанной лишь на разуме и узковатой морали: она презирает или пресекает большую часть корней жизни, в особенности те, что питают искусство. Поэтому протестантизм есть самая опасная для бюргерской свободы опора государства с потенциальной возможностью более жесткой тирании". Вторым врагом был "еврейский вопрос", который автор разрешал для себя лично с присущим изяществом: "Еврейский скептицизм считает весь мир плохим; отсюда изобретение и живописание "лучшего" потустороннего мира, в то время как греческий потусторонний мир хуже здешнего. Еврей хочет как можно больше получить от "этого мира", но его воля вступает в противоречие с его суждением, которое отвергает весь этот "тлен". Это неразрешимая дисгармония, она и в отказе, и в принятии исключает красоту". Третьим врагом Кесслер считал государственный национализм: "Молодое поколение во Франции настроено националистически и антинемецки: Баррес, Моррас, Пеги; успехи авиации по праву способствовали подъему национального сознания" (здесь отмечу любопытную параллель с предисловием Блока к "Возмездию").

Русский перевод дневников оканчивается августом 1914 года – временной победой сил зла и реакции. Дневники Харри Кесслера – оттаявшие слова исчезнувшего племени аристократов-космополитов, убитых если не Великой войной, то последующим крахом биржи, налогами на латифундии и эмансипацией низших каст. Мемуары этих людей словно написаны загадочными иероглифами. Тела у них такие же, как и у нас, но мозги устроены иначе, и кровь в жилах текла голубая, чтобы сердца мертвых патрициев были на замке, а секреты ключей не разглашались.

"Поскольку с моим авто еще на пути туда случилась неприятность, отчего ехать на нем обратно было страшно, Елена настояла, чтобы мы шли пешком через Тиргартен. Так мы и брели сквозь снег, в три часа ночи, по безлюдному, слабо озаренному луной и редкими фонарями Тиргартену, – она в бальных туфельках, с диадемой, едва прикрытой тюлевой вуалью, и я с огромным букетом в руках".