Леонид Велехов: Здравствуйте, в эфире Свобода - радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, и это новый выпуск программы "Культ личности", которую помимо нашего Интернет-канала вы можете смотреть на телеканале "Настоящее время". Наша программа не про тиранов, она про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на жизнь.
Художник Борис Жутовский у меня сегодня в гостях.
(Видеосюжет о Борисе Жутовском. Закадровый текст:
Своей первой славой, причем двусмысленной, Борис Жутовский обязан Никите Хрущеву, который, придя на выставку, где впервые экспонировались картины молодого художника и его товарищей-авангардистов, обозвал их всех скопом "абстракцистами и педерастами".
Я не случайно вспомнил ахматовский образ «двусмысленной славы», он родился по похожему поводу. Партвождь припечатал, уничтожил, как он считал, Ахматову бранным словом, а вот ее знают и любят по сей день, и будут любить и читать, пока существует поэзия, а кто даже сейчас вспомнит имя партейгеноссе Жданова?
С самим Хрущевым история, конечно, сложнее, он личность куда значительнее Жданова. Но его "абстракцисты и педерасты", хамство еще почище ждановского, самих адресатов тоже не только не уничтожило, а лишь прославило. Хотя эта, самая, наверное, краткая в истории живописи рецензия верна была лишь в первой части своей чеканной формулы. И то не совсем. Абстракционистом, Борис Жутовский, если и был в молодости, то не остался в дальнейшем, овладев самыми разными стилями и манерами и сплавив их в единственный и неповторимый, свой собственный стиль, который в свою очередь выразил его собственный и неповторимый взгляд на окружающий мир. И что, какое направление в живописи представляет его композиция "Как один день", над которой он работал тридцать лет, или цикл портретов "Последние люди империи", или другие его работы, коих сотни сотен, – сказать невозможно. Можно только вспомнить в стотысячный раз афоризм о том, что стиль это человек.
Борис Жутовский – так называется этот стиль, это направление, этот необычайно колоритный человек, заряженный неиссякающей, как кажется, жизненной и творческой энергией).
Студия
Леонид Велехов: Вдохновившись вашей личностью художника-новатора, авангардиста и "абстракциста", я решил нашу передачу построить по-новому. Первую часть проведем здесь, в нашей студии, одновременно уютной такой квартирке старого интеллигентского образца. Для затравки начнем здесь наши разговорчики, а потом мы пойдем к вам в мастерскую, благо она отсюда в двух шагах, поговорим о вашем творчестве, посмотрим ваши работы. А потом… Потом еще что-нибудь придумаем. И вот таким образом, если вы не возражаете, мы нашу передачку на этот раз и построим. Посмотрим, что получится, с божьей помощью и главное - с помощью вашей личности и вашей совершенно замечательной биографии.
Борис Жутовский: Благодарю.
Леонид Велехов: Не упрекайте меня за банальность и тривиальность, но не могу не начать все-таки с того эпизода, наутро после которого вы, так или иначе, проснулись знаменитым. Может быть, вы даже тогда это и не ощутили, но тем не менее... Мне могут сказать, что многие читали про ту знаменитую выставку, которую посетил Хрущев, но я на это возражу, что многие, может быть, и читали, но еще большее количество людей ничего не читало и ничего про это не знает. И, вообще, память у современного человека, как у рыбы, – три минуты. Поэтому такая маркерная, реперная точка, с которой мы начнем, это 1 декабря 1962 года, выставка в Манеже, которую посетил Никита Сергеевич Хрущев, в то время Первый секретарь ЦК нашей дорогой Коммунистической партии, и на которой он не прошел мимо ни одной из ваших четырех, кажется, работ, которые были там выставлены.
Борис Жутовский: Да, так случилось.
Леонид Велехов: Во-первых, какое у вас объяснение тому, что так он к вам прицепился? Во-вторых, что он вам говорил? Обсценную лексику, если нужно, запикаем. Что это было – глазами очевидца, участника и жертвы?
Борис Жутовский: Вы знаете, я думаю, что теперь это была одна из акций людей, которые помнили и хотели сохранить предыдущее и не хотели уступать место власть вновь наступившему поколению. Была попытка столкнуть главу государства с наступающей новой культурой, с которой они сами справиться уже не могли. И это была такая первая большая попытка, которая дала им фундамент для дальнейшей, скажем так, не расправы, а утверждения по-прежнему своей власти над более молодым поколением. Мне кажется, что это так было. Потому что много лет спустя Хрущев меня пригласил на день рождения, уже будучи снят и живя почти безвыездно на даче. И когда мы оттуда уезжали с женой, то он, пожимая руку мне на прощанье, сказал: "Ты на меня зла-то не держи". На "ты"…
Леонид Велехов: Ну, это наша классическая партийная манера.
Борис Жутовский: И продолжил: "Как я туда попал? Я не знаю. Я же не должен был туда ехать. Я же глава государства! Кто-то меня туда завез? И хожу я по этой выставке, а кто-то из больших художников (в его понимании) шепчет мне на ухо: "Сталина на них нет!" Я на него так разозлился! А потом стал кричать на вас. А потом люди этим воспользовались". Такое луковое объяснение.
Леонид Велехов: Не кривил душой, как вы думаете? Так и было, что, действительно, разозлился на тех, а кричал на вас?
Борис Жутовский: Думаю, что "не кривил душой" тут не подходит. Я думаю, что это профессиональная форма замены того, что было на самом деле, но то, что нужно. Такая, постоянно встречающаяся форма политического поведения. Я не исключаю, что если бы потом мы остались за чашкой чая наедине, он бы сказал: "Да, ты этому не верь, на самом деле, было вот то-то".
Леонид Велехов: Так что все-таки там говорил?
Борис Жутовский: Это была огромная выставка в честь 30-летия МОСХа (Московское отделение Союза художников СССР), которая была устроена, как я понимаю, для того, чтобы столкнуть властей предержащих с их представлением об искусстве с той "гадостью", которая была раньше и продолжалась поныне. Потому что там был Фальк, там был Татлин. Я не помню, был ли Кандинский или нет, но был Шагал…
Леонид Велехов: Тышлер, наверное, был.
Борис Жутовский: Тышлер, конечно! Масса картин 20-х-30-х годов. У нас там были три комнаты. Первая комната, в которой висела так называемая любительская студия. Вот он туда сперва зашел. Потом поднялся наверх, а я с Леней Рабичевым от любопытства за ним там пытался ходить какое-то время. (Смех в студии). И он нам, кто попадался под руку, а попались я и Володя Шорц, сказал: "Я им не верю. Они говорят про вас всякие… Показывайте!" И мы вошли в зал. Затылок у него стал сразу малиновый. "Это кто такой?" – спрашивает про картину и автора. А это Леша Рассаль. Я ему говорю от страха: "Это ленинградский художник". Он разворачивается. "А это кто?" Кто-то ему говорит: "А это Борис Жутовский. Вот он". "А это что же?" И я говорю от страха: "Это "Портрет Тольки", хотя на самом деле мальчика звали Саша. (Смех в студии). "А почему он такой мрачный?" Я говорю: "Мама, папа сидели. Они жили в подвале ". Сочиняю, потому что этот мальчик жил подо мной: я - на пятом этаже, он - на четвертом. "А теперь они квартиру получили и уже живут на четвертом этаже". "Да, мрачный", - и пошел дальше еще по каким-то художникам. Там попались ему Люциан Грибков, потом Володя Шорц. К Володе Шорцу подошел: "А что это у тебя?" "А это, - тот говорит, - космонавты". "Кто?!" "Космонавты". "А мама у тебя есть?" "Нет, мама умерла". "А папа?" "Папа на фронте погиб". "Не видят папа с мамой, какой ты ужас делаешь". (Смех в студии) А Володька Шорц потом говорит: "Я стою и думаю: только не упасть бы, чтобы любимому вождю дорогу не преградить". (Смех в студии)
Леонид Велехов: Боже мой!
Борис Жутовский: Потом он опять уперся в мою картину. Все случайно, потому что его никто не водил. За ним шла большая свита народу, но никто ему ничего не указывал… "А! Это ты опять! А что это?" Я говорю: "А это мост в Горьком". "Это мост в Горьком?! Я сам этот мост строил!" Опять ушел. Ходит, говорит всякие прелести, время от времени кричит: "Товарищ Ильичев! Это ваш промах. Это вы должны за этим следить". Ильичев такой маленький…
Леонид Велехов: Напомним, что такой был фрукт, секретарь ЦК, крупный «идеолог»...
Борис Жутовский: Шустренький. Потом: "Так. Жутовский опять! Ну-ка". Я уже иду…
Леонид Велехов: Вас просто на него, как кабана на охотника выносило! (Смех в студии)
Борис Жутовский: Да! Вот такая "удача". "А что это такое?" "А это, - я говорю, - Никита Сергеевич, автопортрет". "Автопортрет? Да! Вот у меня есть друг художник Локтионов. Вот если вырезать в фанере дырку и приложить к его автопортрету, к лицу, то будет лицо. А если эту фанеру приложить к твоему автопортрету, то будет что? Тут, правда, женщины… Жопа!" (Смех в студии) Дальше он идет. Тут у него возникает мысль: "А кто этим руководит?" Тут пришлось выйти пред светлые очи Белютину, руководителю нашей студии. Вопросы сыплются: кто папа, кто мама, где учился, кто вам разрешил так воспитывать и т. д. Из-за хрущевской спины вдруг появляется лицо Аджубея, который говорит: "Никита Сергеевич, а они картины продают иностранцам".
Леонид Велехов: Ох, ты!
Борис Жутовский: Я стою рядом. Он на меня оборачивается. Элия Михайлович Белютин молчит. Тогда я говорю: "Я даю вам честное слово, что ни один из художников, который здесь висит на стенах, картины иностранцам не продавал". Аджубея как будто смыло. Пропал. Ну вот, так он обошел этот зал. Потом отправился в соседний. Там висели картинки Юры Соболева, Юло Соостера и Володи Янкилевского. Я вошел за ним, но быстро вышел оттуда, потому что было очень тесно. И мне от всего этого страху захотелось перекурить. А там такой маленький коридорчик, а за дверкой пепельница стоит. Я за дверку и втихаря покуриваю. Вдруг оттуда выходит Серов, президент Академии художеств СССР, и Преображенский, тоже из начальства Академии, который как бы водил Хрущева по этой выставке. Они посмотрели на меня как на пустое место, хотя они наверняка понимали, кто я и что, потому что я уже, что называется, просто именинник был! (Смех в студии). И Серов, обнимая Преображенского, говорит: "Как мы хорошо это сделали! Как мы умно это сделали! Я тебя поздравляю!" Я просто онемел.
Леонид Велехов: Не постеснялись.
Борис Жутовский: Я понимал, что я в такой стране живу, но в таком откровенном виде я впервые увидел этот зоопарк… А там за это время, как потом Юло рассказывал, Хрущев подошел к картине Юло и говорит: "А это что у тебя нарисовано?" "А это можжевельники", - говорит Юло. "Так, можжевельники… Да! Нет, вас надо, конечно, в лагеря, в лагеря…" Еще в том зале он мне тоже несколько раз говорил: "А вот вас надо на лесоповал".
Леонид Велехов: Ничего себе!
Борис Жутовский: Я ему говорю, что я уже валил лес. Он протягивает мне руку, я ее пожал. А ручонка у него тепленькая, маленькая. "Да, - говорит, - валил". Так вот, он Юло говорит: "Надо вас в лагеря, наверное". А Юло отвечает со своим неповторимым эстонским акцентом: "А я семь лет просидел уже в лагерях". Он тут же - оп! - и вышел…
Леонид Велехов: Как объяснить?! Человек, который освободил миллионы несколькими годами раньше!
Борис Жутовский: Но те были посажены несправедливо, а он с нами сделает это справедливо: так он размышлял. А форма наказания какая могла быть в его представлении? Только такая, какая и была, другой не было.
Леонид Велехов: А потом следующая метаморфоза, когда вы оказались у него на дне рождении. И, насколько я знаю, вы же у него неслучайно оказались. Складывалась какая-то история взаимоотношений, да?
Борис Жутовский: Да, но это через много лет.
Леонид Велехов: Действительно, у него ваша картиночка висела на дачке?
Борис Жутовский: Да, висела картиночка очень смешная, иллюстрация, которую я сделал для издательства "Малыш" к стихотворению Маршака "Медведя лет пяти-шести//Учили, как себя вести://- В гостях, медведь,//Нельзя реветь…"
Леонид Велехов: Возвращаясь к декабрю 1962 года: вы покинули эту выставку с ощущением, что нужно сухари сушить?
Борис Жутовский: С ощущением, что мы сейчас выйдем, на улице ждут "воронки", нас посадят и увезут. С полным ощущением! Вышли – нет «воронков». (Смех в студии) Мы, оглядываясь, пошли пешком к Элию Белютину домой. Он тогда жил на Садовой, в районе площади Маяковского. Посидели там, погалдели, покурили…
Леонид Велехов: А потом с Эрнстом Неизвестным вы ведь вместе делали надгробие Никите Сергеевичу?
Борис Жутовский: Да, я помогал ему.
Леонид Велехов: Какие колоссальные метаморфозы, какие повороты жизни! Все-таки, наверное, он был незаурядной по-своему личностью, Хрущев?
Борис Жутовский: Безусловно!
Леонид Велехов: Он выделялся из всего этого племени тонкошеих вождей.
Борис Жутовский: Он выделялся из своего времени, из своей команды, конечно! Это была неординарная башка, неординарное поведение, неординарное мышление. Главное, что была отвага - идти наперекор окружающей команде. Это же было очень серьезно!
Леонид Велехов: Да. А надгробие сделали, конечно, совершенно замечательное.
Борис Жутовский: Ну, Эрнст мастер большой, конечно! Но он и голову хрущевскую тоже хотел делать рустованную. Я долго его уговаривал: "Эрик, лицо ты должен сделать просто натуральное. Во-первых, ты должен доказать своим товарищам по труду, скульпторам, что умеешь и так, и этак. Во-вторых, принимать-то эту работу должна будет вдова, Нина Петровна. А Нина Петровна кто? Нина Петровна учительница. Она твоих изысков не поймет. Она хочет увидеть своего любимого мужа". Вот получилась тогда вот эта голова.
Леонид Велехов: Действительно, замечательное совершенно сочетание авангардно-абстрактного обрамления из черного и белого камня и почти натуралистической головы, которая вместе с тем в этой композиции тоже не натуралистически выглядит. Она выглядит тоже очень обобщенно.
Борис Жутовский: Конечно.
Леонид Велехов: А теперь я несколько предельно общих вопросов хочу задать. Когда и как вы почувствовали в себе, что называется, дар божий? Я говорю это не пафосно совершенно. Потому что для меня человек рисующий и человек сочиняющий музыку – это сверхчеловеки.
Борис Жутовский: Я почувствовал это где-то в середине пребывания в институте, курсе на втором. Это значит 1952 год. Я почувствовал это в городе Нукусе.
Леонид Велехов: Далековато.
Борис Жутовский: Да. Я на каникулы уже после первого курса института уехал работать в археологическую экспедицию академика Толстова по раскопкам Куня-Ургенча, станицы бывшего Хазарского каганата, где главным художником экспедиции был Игорь Витальевич Савицкий, замечательный художник, реставратор, этнограф. И когда я немножко помогал ему что-то собирать, что-то стерег, вот тут у меня зашевелилось… А вернувшись оттуда, в сентябре 1952 года, я сразу поехал к дедушке, который жил в то время уже под Москвой.
Леонид Велехов: Это ваш замечательный учитель, Дмитрий Иванович Архангельский.
Борис Жутовский: Это мой двоюродный дедушка и, главным образом, учитель. Это не педагог, а именно – Учитель. Педагоги у меня были неплохие - Белютин и Гончаров, Иван Иванович Чекмазов, Глеб Горощенко, Захаров. Это все были недобитые орлы 20-х годов. Но для них это было прибежище…
Леонид Велехов: Полиграфический институт, вы имеете в виду...
Борис Жутовский: В Полиграфическом институте, да. И для меня тоже. Пять-шесть работ за семестр надо было сделать. Это что такое? Это два вечера трудов. Поэтому я путешествовал все время. Все институтские годы я путешествовал.
Леонид Велехов: А потом всю жизнь...
Борис Жутовский: Да, а потом всю жизнь. А поскольку я был к этому времени уже путешественник со связями, я доставал путевки декану Колосову на пароход Москва-Астрахань, отчего он закрывал глаза на то, что я после каникул опаздывал к началу занятий на несколько недель. Вот такая была жизнь, незатейливая, легкая, милая. На выходе из института мне было совершенно понятно, что я как полиграфист ничего не знаю, ничего не умею. Поеду, отработаю три года, полагающиеся по тем временам, а потом пойду учиться на технолога полиграфического производства, еще на кого-то. Но дедушка сказал мне: "Нет, давай рисуй". Я рисовал и возил ему. Он смотрел. Он брал меня за шиворот. Мы вместе ходили рисовать пейзажи. Он был настоящий учитель.
Леонид Велехов: И он сам был совершенно потрясающий художник. Он был божественный пейзажист.
Борис Жутовский: Ошеломительный! Он был учителем Аркадия Пластова! А помимо этого в биографии у него было преподавание в школе для детей-правонарушителей Подмосковья. Из этих ребятишек десять, кажется, стали Героями Советского Союза, погибли на фронте. Кроме всего прочего, он растил и людей, он растил личности.
Леонид Велехов: Какое потрясающее лицо и по лепке, и по выразительности, и по какому-то добру, которым оно светится!
Борис Жутовский: Безусловно! В нищете несказанной жил!
Леонид Велехов: Я прочел эту книгу – поясним нашей публике – это переписка ваша с ним 50-х-60-х годов. Я там одну только фразу увидел про материальные ценности: "Привези сыр и мягкой колбаски"…
Борис Жутовский: "Ультрамарину и колбаски".
Леонид Велехов: Да, да, да, но все остальное - это только про искусство.
Борис Жутовский: Конечно.
Леонид Велехов: Таких людей уж точно не делают и не сделают.
Борис Жутовский: Я помню, когда я бабушке написал письмо, что он ничего не делает для того, чтобы организовать свою выставку, надо туда-то пойти, тому-то позвонить, она мне написала в ответ: "Боря, он уже столько раз пытался, столько раз его обманывали, столько раз ему обещали и не делали, так что оставь его в покое. Пусть он вот так и живет".
Леонид Велехов: У меня еще один предельно общий вопрос. Как в вас такой авангардист и реалист-портретист сожительствуют?
Борис Жутовский: Это все равно реакция на окружающий тебя мир. Как, например, застывшую лаву перенести на холст? Не скопировать, а перенести! Как заставить массу, которую ты положил на холст, покрыться кракелюрами, как ей полагается от природы? Как это сохранить? Вот задача! Как нарисовать то, что ты видишь - от деревьев до лица?
Это желание запечатлеть то, что я вижу, в качестве, в котором мне хочется. Вот и все!
Леонид Велехов: Слушая вас, я вспомнил то, что сказал Борис Абрамович Слуцкий, поглядев на ваши абстрактные картины. Он сказал: "Это не абстракция. Это написано на другом языке".
Борис Жутовский: Да. Мы с ним познакомились в Подмосковье, в Малеевке. Я там ходил, рисовал что-то. В Малеевке все отпуске, все общаются. И мы тоже с Борисом Абрамовичем общались. Я был молодой, очень наглый человек. Я говорю: "Борис Абрамович, садитесь". И нарисовал его портрет. Он посмотрел и говорит: "Хорошо, что я здесь на Африку похож. А сделай мне, пожалуйста, портрет для собрания сочинений". (Смех в студии). Я ему сделал в профиль небольшой такой портрет. А после этого знакомства в Малеевке, через некоторое время он пришел ко мне в мастерскую. Надо сказать, что он был человеком очень любопытным, любознательным, не чурался и не стеснялся знакомиться и приходить. Я был значительно моложе его. Я из другого поколения. Он ходил, смотрел. Я понимал, что все, что он видит, он должен сформулировать и произнести. Вот ему от этого было комфортно.
Леонид Велехов: Его и поэзия такая - в очень точных формулах.
Борис Жутовский: Конечно. Он ходил, смотрел, смотрел серию, она в другой мастерской висит у меня. Серия называется "Страсти по человеку". Говорит: "Да, это, конечно, настоящий реализм, но на другом языке". Вот такой вот был приговор.
Леонид Велехов: Потрясающе. А теперь – айда в мастерскую!
Борис Жутовский и Леонид Велехов в мастерской художника.
Леонид Велехов: Мы у вас в мастерской. За нашими спинами главная ваша картина, насколько я понимаю, вот это колоссальное панно. Как возник этот замысел? Сколько лет вы над ним работали? Что вы хотели вложить в него?
Борис Жутовский: Случилось это таким образом. Я заимел новую мастерскую. И в новой мастерской надо было что-то совершить. А это было накануне моего 50-летия. И я подумал, что, наверное, пора поговорить о том, сколько прожил, что сделал, подвести какие-то итоги. Смешно, как теперь кажется, в 50 лет, но тем не менее…
Леонид Велехов: Поторопился.
Борис Жутовский: Да, и я придумал такую картинку, которую и начал тогда делать. И потом занимался ею на протяжении 30 лет. В конце концов, она вылилась в 50 картинок. Она так и называлась сначала: "50", 50 картинок, где было пять серий по десять «штук» в каждой. Это Память, Природа, Искусство, Друзья и Гении. Они расположены, скажем так, хаотически. Открою секрет как - темное, светлое, темное, светлое. Калейдоскоп, как в жизни. Но когда я дошел до конца, мне стало жутко жалко расставаться с этой идеей, потому что к тому времени я с ней жил давно. Она уже была как любимая привычная женщина. И я придумал, что я продолжу еще на 50 картинок, с очень простой идеей. Каждый год отражаю какое-то событие после того 50-летия. И вот третий блок - это события жизни, последующих 25 лет, чисто со мной. Никаких событий мира или государственных. Это только про себя! Это моя жизнь. А когда я стал подбираться к концу этой работы, я вдруг понял, что картинка-то про всю жизнь. Она так и стала называться "Как один день".
Леонид Велехов: Хорошо - 75. Но остается еще 25! Тем более, что я читал, китайский колдун какой-то вам нагадал, наколдовал до ста лет жить.
Борис Жутовский: Да, это было. Приехали в Китай, поехали в какой-то замок интересный мандарина, километров двести от Пекина. А замок на скале и прикован цепями, чтобы не рухнул. И надо по серпантину к нему идти вверх. Декабрь месяц. А в начале серпантина сидит толстый китаец и зовет меня. Я спрашиваю переводчицу, что он хочет. "Он хочет вам погадать". Я говорю: "Я приехал не гадать сюда". Она говорит: "Он очень хочет. Я советую к нему подойти, иначе он может наслать на вас что-нибудь плохое". Ну, ладно, что делать. Я сел с ним. Он мне говорит: "Ты мне не веришь". Я говорю: "Нет". "Точно не веришь?" Я говорю: "Точно - не верю. Абсолютно". "Но я тебе должен сказать, что совсем недавно ты поссорился со своим императором. Но император уже умер, а ты будешь жить". Тут я сел уже основательно. (Смех в студии)
Леонид Велехов: Подготовился колдун.
Борис Жутовский: Да. И он начал мне рассказывать про меня. Что я недавно потерял жену. Что у меня есть ребенок. Что я художник. Он начал говорить такие ошеломительные вещи, что я просто был в полном недоумении. Причем, сказал: "Я с тебя не возьму никаких денег. Ты мне очень интересен". Ну, дальше кончается разговор. Надо что-то спросить. Я его спрашиваю: "Сколько я буду жить?" А о чем еще можно спросить колдуна?! (Смех в студии) Он сказал: "Ты будешь жить очень долго". Я говорю: "Что значит - долго?" Он говорит: "Больше чем 90 лет". Я говорю: "100?" Он говорит: "Не знаю, но больше 90". Я говорю: "Хорошо. Откуда ты это знаешь?" Вдруг он меня сразил: "По ушам". Вот такое было свидание.
Леонид Велехов: Потрясающе! Действительно, ведь говорят, что уши - говорящий элемент нашего «Я».
Борис Жутовский: Наверное. Вот такое потрясающее было событие.
Леонид Велехов: Но все-таки эта работа закончена?
Борис Жутовский: Да. С ней покончено.
Леонид Велехов: А вот есть среди этих окошек-картинок какой-то такой фрагмент самый сокровенный, в котором больше всего чего-то саккумлировано?
Борис Жутовский: Я думаю, что это распространено по всей картине. Потому что тут есть погибший отец, умершая мама, любимый учитель Дмитрий Иванович Архангельский. Тут есть десять человек друзей, близкие мне люди. Тут есть десять гениев, товарищей по труду...
Леонид Велехов: С портретами как бы все понятно. А вот эта рука, натурально вылепленная и обращенная к нам?
Борис Жутовский: Это моя левая рука.
Леонид Велехов: И что она тут делает?
Борис Жутовский: Потому что я левша. Этот квадратик про мастерство. Поэтому я решил отлить свою левую руку в бронзе. Она шевелится. Под всем, что я тут напихал, есть какой-то длинный-длинный смысл.
Леонид Велехов: Вспоминая ту страшную автокатастрофу, которую вы пережили: рука в ней пострадала?
Борис Жутовский: Еще как! Мизинец загнулся к ладони и не действовал. Я взмолил Володю Кассиля, моего доктора и друга, он умер на этих днях, вот тут как раз близко его портрет: "Вовка, как работать-то?!" И в Боткинской больнице он нашел какую-то старуху, прошедшую медсестрой войну, которая мне три месяца выпрямляла руку. И она мне сделала пальцы.
Леонид Велехов: Никаких китайцев не понадобилось.
Борис Жутовский: Нет.
Леонид Велехов: Боря, а вот эта замечательная у меня за спиной вздымающаяся женская грудь: она что есть?
Борис Жутовский: Я поехал на Камчатку. Долго думал, как же сделать про Камчатку что-нибудь? Опять рисовать какие-нибудь пейзажи? Скучно. Придумал! Камчатка же женского рода! Поэтому я сделал женскую грудь. Но чтобы было понятно, что это Камчатка, женская грудь открывается, а там некоторое количество артефактов с Камчатки. Игра. Все время игра. Это предмет искусства!
Леонид Велехов: А тут еще есть какие-то «шкатулки» с игрой?
Борис Жутовский: Конечно! Вот Гарик Губерман, например, с его поэзией, сверху закрытой решеткой, поскольку он просидел пять лет за свою поэзию. А под решеткой – книга его стихов. Вот Марк Лубоцкий - открывающаяся картинка. Это один из моих ближайших друзей, скрипач, который живет теперь в Гамбурге, в Германии. Сосед. На Кутузовке он жил. Однажды, уже после аварии, я прихожу в себя, сижу у панорамы Бородинской битвы с костылями на скамеечке. И все друзья сюда приезжают со мной повидаться. А Марк напротив живет. Он ко мне тоже все время ходит. Мы сидим, разговариваем. И он мне однажды говорит: "Боб, ты знаешь, я решил эмигрировать. Понимаешь, мне надоело играть Баха в обеденный перерыв на металлургическом комбинате. Я больше не могу!" (Смех в студии). Я говорю: "Марик, ну, решил, значит решил. Чем я тебе могу помочь?" Через некоторое время он мне говорит: "Борь, мы уже подали заявление. Все в порядке. Все идет, как следует. Но у меня проблема. Мне надо поехать на кладбище попрощаться с большим количеством своих покойников". Я говорю (я тогда костыли уже отложил и ездил на машине): "Я тебя отвезу". Он говорит: "Но я не могу попасть на Новодевичье кладбище". В то время туда пускали только по пропускам. Я говорю: "У меня пропуск туда. У меня там папа лежит. Так что – нет проблемы". Мы приехали, проходим. Слева от погибших в авиакатастрофе "Максима Горького" прах моего папы захоронен в нише. И Марк тоже начинает рядом травку дергать, пыль вытирать. Я говорю: "Марик, а это кто у тебя?" Он говорит: "Это мой дядя". Я говорю: "Марик, налево посмотри". Через одну урну – прах моего отца. Мой отец погиб в 1938 году, возвращаясь из идиотской экспедиции по поискам летчика Леваневского в Арктике, куда был послан советским правительством в сентябре 1937 года. В октябре там полярная ночь наступает, что можно было искать? Леваневский был одним из героев челюскинской эпопеи, а потом, в августе 1937 года, пропал бесследно во время беспосадочного перелета через Северный полюс в Америку…
Леонид Велехов: Конечно, Герой Советского Союза номер два.
Борис Жутовский: Да. Просидели они на острове Рудольфа зиму. И весной назад, домой. В то время самолет летал с посадками: остров Рудольфа-ОСФИ-Диксон-Амдерма- Архангельск-Москва. Сели в Архангельске. Видно, поддали от радости. И на взлете задели шасси за дамбу. Пробило бензиновый бак, самолет загорелся. Отец как начальник посадил самолет на воду. Рулевым управлением был убит летчик Бабушкин. Открыли люк, и отец стал выгонять экспедицию, всех ребят прыгать в ледяную воду и плыть к берегу. Но в заднем отсеке, который заклинило от удара, бился бортмеханик Гурский. А пытался его оттуда выдрать врач экспедиции Россельс. А отец стоял и ждал. Вдруг самолет нырнул и ушел на дно. И, таким образом, четверо погибли - Бабушкин, отец, Россельс и Гурский. Доктор Россельс - дядя Марка Лубоцкого.
Леонид Велехов: Ох, жизнь! И ведь всю жизнь дружили…
Борис Жутовский: И никогда ни слова! Потому что, я так понимаю, что в те времена страх был субстанцией существования.
Леонид Велехов: Притом, что такой героический финал жизни! И отец ваш – Герой Советского Союза!
Борис Жутовский: Мы когда-то разыскали хроники, как их хоронили – через весь город шла процессия, с конной милицией, пешком на Новодевичье кладбище… Нам оставили квартиру, которую дали отцу незадолго до того, как он полетел в Арктику. И в этой квартире я живу до сих пор… Вот тут квадрат про папу – здесь его пропуск к Сталину, по-моему, два пропуска, на прием. И последняя телеграмма его из Архангельска: "Нинка, 18-го мы в Москве. Возьми Борьку в аэропорт". Помимо выдумки, мастерства и ремесла, здесь, в этой работе "Как один день", огромное количество информации…
Леонид Велехов: Это счастье художника, что он свою жизнь может запечатлеть и навсегда оставить. И свою собственную жизнь и свое время… Как вам Слуцкий сказал?
Борис Жутовский: Он сказал: "Боря, вы же умеете рисовать. Давайте, рисуйте время!"
Конец 1-й части
