В 1935 году 29-летний Ласло Месарош с женой и маленькой дочерью приезжает в Советский Союз. Венгерский скульптор увлечен размахом советского эксперимента и уверен, что в этой стране рождается новый мир. Он находит работу в Киргизии. В 1937 году среди иностранцев, живущих в городе Фрунзе (тогдашнее название Бишкека), начинаются аресты. Приходят и за Ласло Месарошем, он исчезает навсегда. Жена скульптора мечтает вернуться в Венгрию, но это невозможно, ей остается только одно: изнурительная работа в колхозном коровнике, где женщин обыскивают, чтобы не украли молоко для своих голодающих детей. В 1942 году жена Ласло Месароша, так и не узнав о том, что ее муж расстрелян, умирает в Киргизии от тифа. Дочь отдают в детский дом, меняют ей имя на русское и пытаются выбить из головы, что она венгерка.

40 лет спустя Гран-при Каннского кинофестиваля получает венгерский фильм "Дневник для моих детей". Он начинается с возвращения героини, 15-летней Юли, из СССР в Будапешт. Юли ненавидит приемную мать, офицера венгерской госбезопасности, и постоянно вспоминает, как сотрудники НКВД врываются в мастерскую ее отца, хватают его и обыскивают весь дом, расшвыривая бумаги и вещи.

"Дневник для моих детей" стал первым фильмом о сталинских репрессиях, снятым за железным занавесом. В Венгрии он был запрещен к показу и мог бы быть уничтожен, но директору Каннского кинофестиваля Жилю Жакобу удалось спасти копию и вывезти во Францию.

В "Дневнике для моих детей" Марта Месарош, дочь Ласло, рассказала первую часть своей истории. В "Дневнике для моих любимых" (1987), снятом уже в перестроечную эпоху, она продолжает свою повесть. Возвращение в Советский Союз: Юли, после долгих мытарств, позволяют поступить во ВГИК. В Москве студентка узнает о том, что на ее родине началось антикоммунистическое восстание. В третьем фильме, "Дневник для моих родителей" (1990), Юли возвращается в Будапешт, разрушенный советскими войсками. Ее бабушку убивает на улице солдат, ближайшего друга арестовывают и приговаривают к смертной казни за попытку организовать забастовку на заводе. От революции остаются только кинопленки, которые опасно хранить: среди них документальная лента о свержении огромного памятника Сталину, стоявшего в Будапеште.

В заключительной части автобиографической тетралогии, фильме "Маленькая Вильма" (1999), героиня Марты Месарош возвращается в Киргизию и пытается реконструировать историю своих родителей, погибших в СССР. Фильм завершает напоминание о том, что жертвами сталинского режима стали 500 тысяч иностранцев.

Марте Месарош, для которой русский язык поневоле оказался родным, недавно исполнилось 85 лет. Она только что завершила работу над новой картиной – "Северное сияние", и сюжет снова связан с Россией: это фильм о судьбе женщины, открывающей семейный секрет – ее отцом был оккупант, один из советских солдат, которые подавили венгерскую революцию в 1956 году.

Разговор с Мартой Месарош записан на кинофестивале GoEast в Висбадене, где были показаны ее самые известные фильмы, в том числе автобиографическая тетралогия. Главная тема ее кинематографа – сиротство, попытка обрести или вообразить родителей, ставших жертвами зловещей силы, которой невозможно сопротивляться. Марта Месарош рассказывает:

– Не помню, как мы приехали в Советский Союз, потому что я была очень маленькая. Потом мать умерла. Венгры из Коминтерна, которые жили в СССР, привезли меня в Венгрию, и я там училась в русско-венгерской школе. Потом я сказала, что хочу быть режиссером, не знаю почему – фильмы даже в Киргизии не очень смотрела, только "Багдадский вор". Мне посчастливилось, потому что венгры не хотели ехать в Советский Союз, они не знали языка. Венгры очень боялись, ведь они были последними союзниками Гитлера во Второй мировой войне. А я сказала, что поеду, потому что знаю русский язык. Они не верили, но я доказала, что знаю, и поехала в Москву. Меня послали во ВГИК, там был такой чудесный профессор Геника. Он сказал: "Что это венгерские товарищи детей присылают к нам во ВГИК? Вы говорите по-русски?" – "Говорю". – "Скажи что-нибудь". Я рассказала Пушкина: "Я к вам пишу – чего же боле?". Удивился, но сказал: "Слушай, я тебя принимаю на полгода. Если ничего не умеешь, пошлем тебя обратно". Так я и осталась во ВГИКе.

– Какое самое яркое впечатление осталось от жизни в Киргизии?

– Со мной случилась очень странная вещь: наверное, это спасло меня. Сейчас, на старости лет, припоминаю какие-то детали, а когда приехала в Венгрию, ничего не помнила.

– От шока?

– Наверное. Я только сказала, что пока будет социализм, не поеду в Киргизию. Хотя никогда не думала, что Советский Союз кончится. Вдруг он кончился, и я поехала. Это было в 1990-м. Там я встретилась с Чингизом Айтматовым, мы очень подружились. Я не помнила ни улицу, ни школу, ни дом, ничего не помнила. Все понемножку приходило.

– А арест отца – та сцена, которая в фильме?

– Я этого не видела, только слышала, как они убили собаку. У отца была большая овчарка, она очень лаяла, ее застрелили... Потом началась война, и тогда у всех людей было страшное горе. Раненые приезжали, убили их отцов, детей. Школы не было, потому что школа стала больницей. Потом после блокады Ленинграда привозили полуживых людей. Все так страдали. Если бы был нормальный мир, наверное, у меня остались бы очень нехорошие чувства, а так все страдали, все были ранены и психически, и физически. Сам факт остался страшный, но такой, что все страдали, не только я. Все были вместе. Люди, которые умирали на фронте и которые умирали в тюрьме, не отличались друг от друга. Но все-таки я давно хотела сделать такой фильм. Особенно когда увидела, что Венгрия начинает быть такой же, как Советский Союз, так же арестовывают людей.

– В фильме вашу героиню приглашает одноклассник в роскошный особняк – это сын Ракоши?

– Это сын Ракоши. Он был влюблен в меня. Он жив до сих пор. Он учился в Германии, там работал, он инженер. Он сменил фамилию. Такая романтическая история, что он всю жизнь меня любил. И всегда присылает цветы. Всегда, когда у меня кончалась жизнь с мужем, он появлялся. Такая история для фильма. Очень умный человек, интересный.

– А сам Ракоши?

– Я думаю, что он был очень умный, но ничего не знал о Венгрии. Писали, что Сталин его выбрал, потому что он был еврей. Были коммунисты крестьяне, рабочие, но он выбрал еврея, потому что знал об Освенциме и думал, что еврей будет больше слушаться.

– Ракоши был евреем-антисемитом.

– Он не был, наверное, антисемитом, но страшно боялся, он всего боялся. Все-таки он 16 лет сидел в тюрьме – это не так просто. Это трагический человек. Володя не его сын, у Ракоши не было детей, Володя – это сын его сестры, которая умерла в Швейцарии.

– Жена Ракоши ведь была русская?

– С Урала она была. Ее приставили к нему.

– У вас была возможность посмотреть дело отца в архиве КГБ?

​– Когда я получила бумагу, что его реабилитировали, мы поехали в Москву, Миклош Янчо искал для своего фильма молодого актера, он хотел, чтобы играл Никита Михалков. Мы встретились с Никитой, но его не пустили, потому что он был, как они говорили, хулиган. Может быть, это к лучшему, потому что нашли Сережу Никоненко, очень хорошего актера. И тогда я пошла в КГБ сама. Это был коридор несколько километров, мне сказали, что нужно в эту комнату, я вошла, и там сидели четыре человека, смотрели бумаги. К одному подошла, он нашел дело, дал мне бумагу, в которой была реабилитация моего отца. Даже не поднял голову. И я вышла. Это было довольно долго, потому что здание КГБ огромное. Янчо очень испугался, что меня не выпустят, он сидел там, ждал.

– Но отца арестовали в Киргизии. Все документы должны быть там?

– Когда наш президент Арпад Гёнц официально поехал в Киргизию, он меня спросил, чем он может помочь, и я его попросила, что, может быть, ему отдадут копию. Ему отдали, и он привез. Там сказано, что отец не в ГУЛАГе умер, его просто посадили и сразу расстреляли.

– Там были доносы на него?

– К сожалению, друзья доносили.

– Венгры?

– Венгры.

– А что случилось со скульптурами, которые он делал в Киргизии?

– Все скульптуры в национальной галерее. Они очень его уважают, там есть улица и гимназия, названные его именем, проводят симпозиумы. Его даже больше уважают, чем в Венгрии.

– Cейчас в России отношение к Сталину совсем не такое, как в 1990 году. Миллионы людей всерьез думают, что это был великий вождь, победитель в войне.

– Я раз в два года с каким-нибудь внуком или внучкой приезжаю в Киргизию, там дух моих родителей. Я люблю Киргизию, это очень красивая, чудесная страна. Они, я думаю, не очень любят русских. Когда с ними разговариваешь искренне, даже с теми, кто работает в правительстве, у них холодное отношение. Они тоже говорят, что русские к Сталину возвращаются, к той эпохе.

– В Венгрии тоже сейчас происходят странные вещи в политике.

– Наверное, даже хуже. Я думаю, что Россия всегда была империей – или царской, или сталинистской. Когда Горбачев немножко разрушил эту империю, они не смогли этого принять. Не было традиции демократии, всегда был национализм, "мы великий народ, мы великая держава". Путин, КГБ все повернули обратно. Ясно было, что повернется, не станет Россия демократической страной. Я люблю русских, люблю русскую культуру, но это империя. А наша маленькая страна? У нас ничего нет, Будапешт и озеро Балатон, а этот идиот хочет сделать империю. Очень это смешно и нехорошо. Все смеются над этим, но грустный это смех.

– Это сказывается и на культуре – недоверие к тем, кого считают космополитами.

– Он просто не любит культуру, его интересует только футбол. Он гордо говорит, что не читает, не смотрит фильмов, не ходит в театр. Его абсолютно не интересует культура, он строит стадионы без конца. Можно снять великий сатирический фильм, как маленькая страна строит только стадионы. Пустые стоят.

– Сейчас выгоняют Европейский университет из Будапешта…

– Это, кажется, к счастью, не удастся. Он испугался. Думал, что Путин ему поможет, но притихло это.

– И были серьезные протесты, демонстрации.

– Венгры вообще не очень боевой народ, не как поляки. Но молодое поколение все-таки уже почувствовало свободу. Сейчас мои внуки, им 20–25 лет, вышли на улицу, они его прогоняют. Может быть, не сейчас, через полгода у нас выборы, но в следующий раз его, наверное, прогонят, если не будет мировой войны. Все-таки венгры очень не любят русских. Это очень далеко от нас, никакого контакта никогда не было, только с австрияками и с немцами. Вся история Венгрии, всё, что плохое сделали, – это русские. Так что, я думаю, то, что он подлизывается к Путину, – это его большая ошибка.

– Вам имперская суть России всегда была понятна? Как это понимание пришло?

– Я всегда чувствовала, что это огромная империя. Я люблю русскую литературу, русский театр, русское кино. Даже мышление русское о мире близко мне. Я абсолютно примитивно разделяю русских: хорошее, интересное – это для меня близко, а сама империя – нет. Ненависти, желания мстить – этого я никогда не чувствую... Самая большая ошибка революции была в том, что прогнали царя. Если бы остался царь, я думаю, была бы такая империя, как английская, это было бы более демократично. Сейчас цари из КГБ, а лучше был бы нормальный царь.

– Вы снимали Владимира Высоцкого. "Их двое" – единственный фильм, где Высоцкий снимался с Мариной Влади. Какое он на вас впечатление произвел?

– Я его очень любила. Мы шесть или семь раз встречались в Москве, в Париже и в Будапеште. Он несколько раз был в Венгрии. Я его никогда не видела в ужасном состоянии, только когда он не пил. В тот раз, когда я его снимала, Марина играла у меня в фильме, и он приехал. Они были в очень нехороших отношениях. Я чувствовала, что их нужно как-то помирить. Там был такой маленький эпизод, что она идет в клуб, встречает кого-то, он ее приглашает, провожает. Тогда я сказала Володе: хочешь сыграть такой эпизод? Он сказал: очень хочу. И так я их помирила. В этой сцене о любви они сыграли не то, что в фильме, они играли абсолютно как их жизнь. Это такой красивый эпизод: вдруг начал падать снег, все было такое романтичное. Они потом помирились. Потом Марина мне сказала, что сердилась на него, потому что он употреблял морфий. Я не знала. Он был спокойный, но это был морфий. Один раз в Париже, они с его приятелем-художником подожгли ресторан. Мы сидели с Мариной, и ей позвонили, чтобы она приезжала, потому что они упились. Когда он приезжал в Венгрию с театром два раза, он жил в отеле, но до трех-четырех ночи всегда сидел у меня, потому что он не мог спать совсем. Он принимал снотворные порошки очень много, не мог заснуть. Сидел, звонил по всему миру всем своим друзьям, Барышникову. На острове у нас был маленький дом, я его туда повезла, мы ходили по острову, и он рассказывал свою жизнь. Очень интересный был человек, но очень больной.

– С кем еще из российских актеров было интересно?

– Никита Михалков, когда был нормальный, он играл у моего мужа. У меня не играл, я тогда не снимала. Мы очень дружили с Кончаловским, он приезжал в Будапешт. Андрон остался нормальным, но Никита совсем уже.

– Не общаетесь с ним?

– Год назад была в Москве, мой фильм был там. Он, конечно, пришел, пригласил меня. Даже был такой вечер, где Путин был. Для меня он остался милый, красивый, обаятельный Никита, а сейчас это какой-то царь-батюшка, ужасный, совсем другой человек. Ходит, молится, говорит такие глупости. Уже с ним нельзя спорить, не стоит... А Андрон Кончаловский не изменился.

– Тоже странные вещи говорит в последнее время, примерно в таком же духе.

– Наверное, от старости. У него много детей, ему нужно много зарабатывать. Но он всегда говорил, что он все-таки европеец: Никита уже в Азии, а он еще в Европе.

– С Марленом Хуциевым дружили?

– С Хуциевым давно не встречались. Данелия, я его обожаю, он гениальный, чудесный. Тоже уже не встречаемся. Когда я была последний раз, он мне прислал цветы, написал письмо: "Марточка, не хочу, чтобы ты меня видела таким старым. Вспоминай меня молодым". Он хорошо пишет, и вообще он очень интересный человек.

– А новое русское кино смотрите?

– У нас вообще его нет. Россия не покупают венгерские фильмы, а Венгрия не покупает русские. Последний фильм Звягинцева был у нас, очень коротко шел, но был. Хороший режиссер, очень хороший фильм. Смотрю телевизор. Телевидение русское – как плохое американское. В сериалах драматургия американских фильмов: богатый любит бедную, бедная любит богатого, бедный жених остается один, потом все-таки влюбляется. Ужасные фильмы.

– Политические передачи еще хуже.

– Там есть такой толстый…

– Петр Толстой?

– Нет, Соловьев! Вначале он был нормальный, а сейчас страшные вещи говорит. Он не глупый, но говорит такие глупости об Украине. Ужасно. Я была в Украине, они вручали мне премию за творчество. Виктор Ющенко дал мне очень красивую статуэтку, такой олень интересный, и сказал: "это килограмм золота". Они хотели, чтобы я сделала романтичный фильм. История молодого венгра, который едет в Карпатскую Украину в село, где живут венгры... Это очень трудно физически. Чтобы сделать честный хороший фильм, нужно четыре года, у меня уже столько времени нет. Пусть делают молодые.

– Не будете сейчас ничего снимать?

– Я сняла сейчас фильм, хороший фильм у меня получился, я рада, что его сделала. У меня есть такой план – я очень люблю историю Сиси. Она была такая сумасшедшая, любила императора и ненавидела империю. И вот она едет в Швейцарию, и ее убивает анархист. Эту историю я хочу сделать. Анархист ненавидит империю, и она ненавидит империю, но она представляет империю, и он ее убивает. С ее смертью мы идем к Первой мировой войне.

– И империя кончается.

– Империя кончается, император умирает.

– Только русская империя остается.

– Русская империя всегда приходит обратно.