Иван Толстой: В эфире "Алфавит инакомыслия". У микрофона…

Андрей Гаврилов: Андрей Гаврилов…

Иван Толстой: …и Иван Толстой. Ерофеев. В русской литературе два писателя с этой фамилией и второй из них, Виктор, – тоже очень известен и тоже печатался в запрещенном инакомысленном альманахе "Метрополь". Но мы будем говорить о Ерофееве первом, хронологически первом – о Венедикте. Давайте попробуем, Андрей, начать просто с краткого ответа на вопрос: почему, на наш взгляд, место автора "Москвы – Петушков" в нашем цикле?

Андрей Гаврилов: Я думаю, что ему самое место в нашем цикле хотя бы потому, что ему принадлежит замечательная фраза. С одной этой фразы можно было начинать весь разговор о Венедикте Ерофееве. "Я торжественно объявляю: до конца моих дней я не предприму ничего, чтобы повторить мой печальный опыт возвышения. Я остаюсь внизу и снизу плюю на всю вашу общественную лестницу. Да, на каждую ступеньку по плевку". Человек, который поставил себя сознательно вне структуры общества, ни в коем случае не вне общества, но вот именно вне структуры, вне лестницы. Нельзя сказать, что он был уникален, к сожалению. Опыт Венедикта Ерофеева, с моей точки зрения, практически всеобъемлющ для страны. Но он настолько стоял в стороне от официальной линии пропаганды, от официальной пропаганды даже без всякой линии, от официального псевдоромантизма, который нам вбивали литература, пресса, СМИ, что, как мне кажется, именно в этом "Алфавите" Венедикту Ерофееву, Веничке, как его любовно называла потом вся страна, самое место.

Иван Толстой: Я с вами соглашусь, Андрей, а со своей стороны хочу добавить что смех, ирония, абсурд есть фундаменты инакомыслия. Ерофеев без смеха, без всех этих перечисленных вещей совершенно непредставим, и этим он уже бросает вызов обществу, тому самому тоталитарному, надутому, насупленному, бровастому обществу, которое старалось художника поставить в некий ряд не важно кого – рабов или служащих, во всяком случае в некий солдафонский ряд, где все должны были мыслить одинаково, шутить одинаково, воспринимать этот мир одинаково. "Смех – обезьянка истины", – говорил Набоков. Вот Ерофеев обладал этим смехом, этой обезьянкой, и она была у него приручена, как мало у кого.

Андрей Гаврилов: Мне еще кажется, Иван, хотя эту тему мы с вами поднимали, говоря об инакомыслии как явлении, тем не менее, мне представляется очень важным отметить то, что помимо очень ярких и очевидных примеров, вершины которых, наверное, известны всем, это академик Сахаров, Варлам Шаламов, Александр Солженицын, то есть первые, кто напрашиваются, когда мы произносим слово "инакомыслие", ведь была еще вся страна, которая, если уж совсем глубоко разбираться, абсолютно не верила партийной пропаганде. Дальше можно думать, почему же, тем не менее, партия командовала страной, что это было – страх или безразличие со стороны большей части населения, но ведь точно известно, уже сейчас мы это знаем по мемуарам, а тогда мы это чувствовали кожей, что не было доверия тому, что произносится с трибун, что доносится из радиоточек на кухне, из этих черно-белых телевизоров или пахнущих свинцовой краской газетных страниц. Не верила страна, и далеко-далеко, неприлично далеко, нецензурно далеко посылала партию с ее пропагандой. И наиболее ярко это проявилось именно в творчестве Венедикта Ерофеева.

Иван Толстой: Давайте познакомимся, хотя бы коротко, с его биографией. Венедикт Васильевич Ерофеев родился 24 октября 1938 года в поселке гидростроителей Нива-3 Мурманской области, хотя в официальных документах местом рождения записана станция Чупа Лоухского района Карельской АССР, где в то время жила его семья, и скончался 11 мая 1990 года в Москве. Детство он провел по большей части в детском доме в Кировске, на Кольском полуострове. Окончил школу с золотой медалью, учился на филологическим факультете МГУ и в нескольких педагогических институтах по всей стране, но отовсюду был отчисляем. Долгое время был без прописки. Был разнорабочим, грузчиком, бурильщиком в геологической партии, и дальше я удовольствием перечисляю его должности и его деятельность, потому что это очень в стиле "Москвы – Петушков": сторожем в вытрезвителе, рабочим стройтреста, монтажником кабельных линий связи в различных городах Советского Союза, лаборантом паразитологической экспедиции по борьбе с окрыленным кровососущим гнусом, редактором и корректором студенческих рефератов в МГУ, сезонным рабочим в аэрологической экспедиции, стрелком ВОХР. В 1976 году, благодаря женитьбе, прописался в Москве. В 17 лет Ерофеев начал писать "Записки психопата". Долгое время считалось это произведение утерянным, впервые оно опубликовано в 1995 году. В 1970 году он закончил поэму "Москва – Петушки", она была опубликована в иерусалимском журнале "Ами" летом 1973 года тиражом триста экземпляров. Затем было два книжных издания в Париже. В Советском Союзе поэма впервые напечатана в журнале "Трезвость и культура" в 12-м номере за 1988-й и в 1–3 за 1989-й год. Все матерные слова в этой публикации были заменены отточиями. Но не прошло и нескольких месяцев, как в нецензурируемом виде поэма впервые вышла в альманахе "Весть" в том же 1989 году. Помимо "Записок психопата" и "Москвы – Петушков" Ерофеев написал пьесу "Вальпургиева ночь, или Шаги Командора", эссе о Василии Розанове для журнала "Вече", оно опубликовано под заглавием "Василий Розанов глазами эксцентрика"; "неподдающуюся жанровой классификации", как пишет "Википедия", "Благую весть", а также подборку цитат из Владимира Ильича "Моя маленькая лениниана". Пьеса "Диссиденты, или Фанни Каплан" осталась незаконченной. После смерти писателя частично изданы его записные книжки. В 1992 году журнал "Театр" опубликовал письма Ерофеева к сестре Тамаре Гущиной. И, наконец, по словам Ерофеева, в 1972 году он написал роман "Дмитрий Шостакович", который у него якобы украли в электричке вместе с авоськой, где лежали, естественно, две бутылки бормотухи. Но в 1994 году Слава Лен объявил, что рукопись все это время лежала у него и он вскоре ее опубликует. Однако опубликован был лишь небольшой фрагмент, который большинство литературоведов считает фальшивкой. Между прочим, по мнению друга Ерофеева филолога Владимира Муравьева, сама история с романом была вымышлена Ерофеевым, большим любителем мистификаций. Эту точку зрения разделяет и сын Ерофеева. Книги писателя переведены более чем на тридцать языков, о нем снят документальный фильм, и я здесь поставлю некое многоточие, потому что о кино и о театральных воплощениях я надеюсь, что вы, Андрей, как более компетентный знаток этого вопроса, нам расскажете. Первое исследование, посвященное поэме "Москва – Петушки", появилось задолго до того, как поэма была опубликована в Советском Союзе.В 1981 году в сборнике научных статей Slavica Hierosolymitana в Иерусалиме появилась статья Бориса Гаспарова и Ирины Паперно под названием "Встань и иди", а самой крупной работой, посвященной Ерофееву и написанной за рубежом, является диссертация Светланы Гайсер-Шнитман "Венедикт Ерофеев. "Москва – Петушки", или The Rest is Silence. Естественно, есть и отечественные исследования – о Ерофееве написана если не библиотека, то хороший книжный шкаф. В 2005 году в альманахе "Живая Арктика" в городе Хибины опубликована "Летопись жизни и творчества Венедикта Ерофеева", составитель Валерий Берлин. Андрей, скажите, пожалуйста, ведь не может так быть, чтобы такая поэма, эвристичная для каждого читателя, вдохновляющая на размышления, на смех, на обдумывание, на собственное дурачество, чтобы она не вызвала отклика у людей музыкальных. Наверное, "Москва – Петушки" была положена кем-нибудь на музыку, не так ли?

Андрей Гаврилов: Вы знаете, толком нет, как ни странно. Я тоже все ждал, когда же появится что-нибудь, оратория, хотя, может, и опера "Москва – Петушки". Не дождался. Белорусский композитор Виктор Копытько написал "Завет", пьесу для двух исполнителей и записи на тексты Венедикта Ерофеева, а именно на текст главы "Москва. На пути к Курскому вокзалу". Кстати, тому же Виктору Копытько принадлежит еще сцена для ансамбля солистов и женского хора "История сатира", которая была написана в 2007 году в честь Венедикта Ерофеева на тексты Священного писания, а именно Евангелия от Матфея, 14-й главы, и белорусского фольклора. Но это посвящение Ерофееву, а не сочинение на тексты Ерофеева. Настасья Хрущева написала по текстам Ерофеева пьесу "для маримбы и конфузливого угашателя энергий". Пьеса называется "Медленно и неправильно". Московский, если не ошибаюсь, рок-певец Игорь Куприянов, работающий в стиле тяжелого металла, написал песню "Москва – Петушки". Ее можно найти в интернете. Я не думаю, что сейчас стоит приводить фрагмент этой песни, потому что, при всем уважении к автору, она немножко все-таки не в стилистике самого Ерофеева, это, скорее, размышления рок-певца после прочтения этой книги. И получается так, что наиболее значительные, с моей точки зрения, и наиболее выдающиеся, завоевавшие признание публики сочинения были написаны швейцарско-немецким композитором Джоном Вольфом Бреннаном, так и называется "Москва – Петушки", тоже, скорее всего, размышления джазового композитора-авангардиста на темы бытия после прочтения поэмы "Москва – Петушки". Там нет никаких прямых цитат, кроме как в названии отдельных частей этого произведения, а все части очень маленькие, как бы подчеркивая минималистический характер творчества самого композитора, от четырех минут, если идти вниз, до полуминуты. Вот такие, скорее даже наброски к идеям Венедикта Ерофеева. И остается серьезное сочинение Родиона Щедрина, которое называется "Драматический фрагмент для оркестра". Это сочинение было заказано Родиону Щедрину фестивалем Вербье. Это фестиваль в швейцарских Альпах. И впервые оно было исполнено в 2014 году камерным оркестром фестиваля Вербье под руководством Габора Такача-Надя, венгерского скрипача, дирижера и одного из организаторов этого фестиваля. И я предлагаю, чтобы размышления о музыке хоть чем-то подкрепить, давайте послушаем фрагмент этого фрагмента. Повторяю, это Родион Щедрин, "Драматический фрагмент для оркестра "Москва – Петушки".

(Музыка)

Кстати, во время премьерного исполнения дирижер зачитал послание Родиона Щедрина, где он в двух словах для публики, которая не знакома с творчеством Ерофеева, излагает сюжетную линию поэмы "Москва – Петушки".

Иван Толстой: Ну, хорошо, музыка, в конце концов, это разновидность интерпретации литературного произведения. Давайте обратимся к литературным, словесным интерпретациям, и пойдем как раз в историю. Не будем приводить интерпретации современные, 21-го века или конца 20-го, а обратимся к 70-м годам для начала. В конце концов, самое знаменитое произведение Ерофеева появилось в эмиграции, и давайте послушаем, что говорили эмигранты. Тем более, радио позволяет нам послушать именно в исполнении самих авторов, то есть мы услышим еще и исторические голоса.

Андрей Гаврилов: Иван, извините, я вас поправлю – сочинение не появилось в эмиграции, сочинение было опубликовано за границей. Сочинение появилось в России, в СССР, эмигрантом Веничка никогда не был.

Иван Толстой: Да, конечно, я принимаю ваш упрек. Итак, понять и вписать в русскую литературу произведение Ерофеева попытался Виктор Некрасов. Это его предисловие, написанное для британского издания 1977 года, и вот как Виктор Платонович подавал это англичанам. Запись 23 октября 1977 года, читает сам автор.

Виктор Некрасов: Некто, человек явно странный, от нечего делать или от обилия свободного времени, взял да написал книжку. Называется она "Москва – Петушки". Москва это – Москва, а Петушки – маленькая станция по Курской железной дороге в ста с чем-то километрах от столицы. Автора книги по имеющимся, правда, не до конца проверенным сведениям зовут Венедикт Ерофеев. По тем же сведениям, лет ему 39, рост – метр девяносто пять, глаза – голубые, волосы – седые. Специальности – никакой. Учился много, но доучиться, по целому ряду обстоятельств, так и не удалось. Беспартийный. Женат. Даже дважды. Имеет сына. Любит выпить… О, стоп! Я забегаю вперед. И вот тут-то, рассказав об авторе все то немногое и не вполне ясное, что до меня дошло, я стал в тупик. Настало время и о книжке рассказать, а я не знаю, как к этому приступить, как ответить на вполне законный, хорошо известный нам еще со школьной скамьи вопрос: что хотел автор сказать своей книгой? В трудном я положении. И все же попытаюсь. Начнем издалека. Впрочем, может быть, это не так уж далеко. Так или иначе, начнем с проблемы, которая давно волнует все народы, всех ученых и врачей мира, и не устают об этом говорить все газеты, и написаны об этом сотни томов. Речь пойдет об алкогольных напитках. О вреде или полезности, приносимой ими человечеству. Со всей ответственностью человека опытного, уже пожившего, утверждаю, что по сю, то есть западную, сторону Берлинской стены просто не знают по-настоящему, что такое алкоголь и какие виды его есть. Под алкоголем подразумеваю все, что крепче сорока градусов, вино не в счет. Не улыбайся снисходительно, читатель, и не начинай мне перечислять все виды водок, коньяков и виски, а вместо этого скажи мне прямо, без утайки: приходилось ли тебе пить напиток, составные части которого я сейчас приведу? Если да, то напиши мне письмо, прямо на редакцию. Головой ручаюсь, что в странах капиталистических, "не присоединившихся" и так называемых развивающихся, от Северного до Южного полюса, нет и не было такого человека. Вот ингредиенты этого коктейля, именуемого "Сучий потрох". Пиво "Жигулевское" светлое – 100 граммов, шампунь "Садко – богатый гость" – 30, "Резоль" для очистки волос от перхоти – 70 граммов, средство от потливости ног – 30, "Дезинсекталь" для уничтожения мелких насекомых – 20 граммов. Итак, жду письма. И еще. Пил ли ты когда-нибудь мазь для чистки сапог, в просторечии ваксу? Не делай круглых глаз. Наши, то есть советской армии солдаты, пьют. И делается это так. Намазывается кусок хлеба толстым слоем этой самой ваксы и выставляется на солнце. Через полчаса спиртные напитки, входящие в состав ваксы, пропитывают хлеб, вакса аккуратно снимается ножом, а хлеб съедается. Эффект соответствующий. Думаю, что ни один солдат на земном шаре, будь он в войсках Ее Величества или у самого Иди Амина, не пробовал таким образом веселить душу. К чему я все это веду? С одной стороны, чтобы заинтриговать, с другой – чтобы предостеречь. Если ты человек не пьющий, ну, не о ваксе речь, а, допустим, о рюмочке-другой скотч-виски или коньячка по вечерам у себя в пабе, то и не бери в руки предлагаемую книгу – напрасная трата времени. Сюжета никакого, композиция рыхлая, одни разговоры да размышления, не совсем, прямо скажем, трезвого человека. Да к тому же и женских образов нет, так – только воспоминания. Но если ты по вечерам все-таки грешишь в своем пабе, а не дай бог и по утрам, то рекомендую. Интересно все же знать, как живут в других странах люди, и поучительно. На этом настаиваю. Учиться всегда надо, в любом возрасте.

Иван Толстой: А вот самое первое чтение поэмы. Наш диктор Юлиан Панич, знаменитый актер, 16 сентября 1977 года. Но сперва небольшое вступительное слово Галины Ручьевой (Галины Рудник). Ведь не будем забывать, что в 1977 году, как только вышла парижская книга, почти никто в Советском Союзе не знал этого текста, потому что он ходил только в самиздате. И вот первое представление "Москвы – Петушков" на Радио Свобода.

Галина Рудник: Успех Ерофеева в российском самиздате был ошеломляющий. У автора сразу появилась масса подражателей, и не только в литературе, но и в жизни. А о самом Венедикте Ерофееве долго ничего не знали. Думали поначалу, что псевдоним. Само сочетание довольно редкого в сегодняшней России и несколько вычурного имени Венедикт с простой крестьянской фамилией Ерофеев чем-то напоминало парадоксальный стиль поэмы "Москва – Петушки". Венедикт Ерофеев родился в 1938 году, учился на филологических факультетах МГУ и Владимирского пединститута. Работал приемщиком стеклотары в Москве, истопником на Украине, дорожным рабочим во Владимире, сторожем магазина в Орехове-Зуеве, монтажником местных линий связи в Могилевской, Орловской, Брянской, Витебской, Тамбовской областях. Авторы статьи о Ерофееве в самиздатском журнале русских националистов "Вече" отмечают интерес Ерофеева к истории Руси, к древнерусской литературе, к античности, раннему христианству, истории музыки. Творчество писателя обнаруживает также поразительное знание западной литературы, западной философии и иностранных языков. В свое время Ерофеев самостоятельно изучил латынь. Никогда, даже в самые черные годы сталинского террора, не доходили писатели до таких глубин отчаяния, как в наши, сравнительно спокойные времена, Венедикт Ерофеев. Форма существования главного героя поэмы, Венички, как он сам себя именует, – беспросветное бредовое опьянение. Отсюда – и тон рассказа, и его сложный, запутанный строй. Поток сознания пьяного Венички ничем не напоминает спокойное, меланхолическое повествование великих отцов этого жанра Джеймса Джойса и Марселя Пруста. Однако жанр здесь тот же, но вот язык… Герой Ерофеева говорит на языке советской интеллектуальной богемы сегодняшнего дня, на языке аллюзий и парадоксов. а меж тем герой Ерофеева не студент, не фарцовщик, не лабух. Формально – он рабочий, по натуре – интеллигент. "Современный лишний человек", – написали о нем в восьмом номере журнала "Вече". И добавим: Веничка, в прямом смысле слова, лирический герой Ерофеева, и "Москва – Петушки" – подлинная поэма. Можно бы сказать и словами Марины Цветаевой – "поэма конца". Венедикт Ерофеев. "Москва Петушки". Читает артист Юлиан Панич.

Юлиан Панич:

Вадиму Тихонову, моему любимому первенцу, посвящает автор эти трагические листы

Москва. На пути к Курскому вокзалу.

Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало – и ни разу не видел Кремля.

Вот и вчера опять не увидел, – а ведь целый вечер крутился вокруг тех мест, и не так чтоб очень пьян был: я, как только вышел на Савеловском, выпил для начала стакан зубровки, потому что по опыту знаю, что в качестве утреннего декокта люди ничего лучшего еще не придумали.

Так. Стакан зубровки. А потом – на Каляевской – другой стакан, только уже не зубровки, а кориандровой. Один мой знакомый говорил, что кориандровая действует на человека антигуманно, то есть, укрепляя все члены, ослабляет душу. Со мной почему-то случилось наоборот, то есть душа в высшей степени окрепла, а члены ослабели, но я согласен, что и это антигуманно. Поэтому там же, на Каляевской, я добавил еще две кружки жигулевского пива и из горлышка альб-де-дессерт.

Вы, конечно, спросите: а дальше, Веничка, а дальше – что ты пил? Да я и сам путем не знаю, что я пил. Помню – это я отчетливо помню – на улице Чехова я выпил два стакана охотничьей. Но ведь не мог я пересечь Садовое кольцо, ничего не выпив? Не мог. Значит, я еще чего-то пил.

А потом я пошел в центр, потому что это у меня всегда так: когда я ищу Кремль, я неизменно попадаю на Курский вокзал. Мне ведь, собственно, и надо было идти на Курский вокзал, а не в центр, а я все-таки пошел в центр, чтобы на Кремль хоть раз посмотреть: все равно ведь, думаю, никакого Кремля я не увижу, а попаду прямо на Курский вокзал.

Иван Толстой: Со времени представления книги в первый раз Юлианом Паничем и, как мы слышали, в сопровождении музыки Рея Кониффа, прошло двенадцать лет. И вот в начале 1989 года, в январе, когда уже было снято глушение со всех западных радиостанций, и с Радио Свобода в том числе, Сергей Юрьенен, редактор наших культурных программ, решил вернуться к тому самому, уже ставшему знаменитым, чтению Юлианом Паничем поэмы "Москва – Петушки". И он аранжировал это чтение следующим образом. Юлиан Панич продолжал читать поэму, были взяты архивные записи 1977 года, но они перемежались выступлениями писателей, литературоведов, эссеистов, критиков уже конца 80-х годов, которые были в то время в эмиграции. 5 февраля 1989 года. Микрофон был предоставлен Владимиру Войновичу, жителю Мюнхена в то время.

Владимир Войнович: Книгу Венедикта Ерофеева "Москва – Петушки" в первую очередь можно сравнить с тем, на что она является пародией. А именно – с радищевским "Путешествием из Петербурга в Москву". В этих книгах есть много общего, а есть и кардинальные различия. Общее то, что оба автора, проехав каждый свое расстояние, увидели всю Россию, и души обоих "уязвлены стали". Но Радищев свою уязвленность выражает прямо, а Ерофеев прячет ее под растерянной ухмылкой заблудшего алкоголика. Разница в том, что у Радищева барин едет и с ужасом наблюдает жизнь народа, а у Ерофеева сам народ едет мимо себя самого и ужас, которым является его жизнь, воспринимает как норму. Барин видит народ, который страдает, но у которого все впереди, а ерофеевский Веничка видит народ веселый, но конченый. У него не только будущего нет, но и прошлое растворилось в алкогольном тумане. Строгий критик скажет, что Ерофеев перегибает палку и сгущает краски. Но сатирик, а Ерофеев в какой-то степени сатирик, должен перегибать палку и сгущать краски, иной раз до черноты. Он имеет право и даже обязан раскрыть бездну, заглянув в которую, "чтобы наша душа уязвлена стала". Ерофеев именно это и делает, и делает так, что мы сначала смеемся до колик, а потом впадаем во мрак. У многих людей, читавших эту уникальную книгу и встречавших автора, есть соблазн отождествить автора с героем. Так обычно бывает с народными писателями. Например, Есенина всегда отождествляли с героями его стихов. А в данном случае этот соблазн еще больше, потому что и автор, и герой, оба – Венички. На самом деле это Венички разные. Веничка-герой это достойный умиления и сожаления падший ангел, а Веничка-автор есть пьющий, но высоко интеллигентный, думающий, чувствующий и ранимый человек, лицо которого плачет под маской. Веничка-автор не только сатирик, но и лирик, и даже романтик. Его так и подмывает сказать что-нибудь такое возвышенное, но как только возвышенная мысль возникает, он тут же сам над ней и посмеется, и сделает вид, что принадлежит она не ему, а герою. Поэма в прозе "Москва – Петушки" – сочинение классическое, его можно бесконечно перечитывать, и не надоедает. Эта поэма живет уже третий десяток лет, и мне кажется, что проживет еще не меньше чем триста, ну а автору поэмы, как редкому творению природы, я желаю прожить хотя бы треть указанного срока.

Иван Толстой: Андрей, скажите, а как вы познакомились с поэмой Ерофеева?

Андрей Гаврилов: Иван, я думал над этим и, честно говоря, я помню, когда я вчитался в нее, но я не уверен, что это было первое знакомство. В1978 году мне в руки попало французское издание книги "Москва – Петушки". У меня ощущение, что до этого до меня доходили какие-то самиздатовские перепечатки, может быть, из журнала "Ами", которые на меня не произвели большого впечатления, и я даже хорошо помню почему. Потому что у меня даже дома долгое время хранилась абсолютно слепая перепечатка, где неведомый мне человек, автор этой перепечатки, который сидел дома и стучал по "Эрике", явно воодушевлялся, когда ему попадались рецепты коктейлей, типа "Слеза комсомолки", и сильнее нажимал на клавиши "Эрики" или "Оптимы", короче говоря, они пропечатывались очень хорошо, а остальное было как в тумане, это была шестая или седьмая копия. И у меня было впечатление, что это все забавно смешно, ну и что? А потом мне в руки попалось французское издание, где можно было спокойно читать, не напрягая глаз. Кстати, это чуть ли не единственный случай, когда самиздат на меня не произвел впечатления именно из-за качества подачи материала. Странно, надо будет еще об этом подумать. Но, тем не менее, когда я получил книгу, я прочел ее, и я помню до сих пор, когда перевернул последнюю страницу, я вдруг почувствовал, что я не дышу, у меня перехватило дыхание. Все было весело вначале, все-таки смешно, да, трагично, но конец романа… Почему романа? По ощущению для меня это как роман, как "Мертвые души", даже если это написано, что это поэма. Это было как удар под дых. Из меня выбило дыхание, я сидел со слезами на глазах, я помню это, и абсолютно не знал, как жить дальше. Вот окончилась эта книга, и что теперь? Я шел, шел за Веничкой, и вдруг меня каким-то чудовищным образом оставили одного на этой дороге, мой проводник исчез, он пропал, его больше нет, куда мне идти дальше? Это ощущение было непередаваемое, я даже не знаю, с чем я могу его сравнить. Исповеди подобных людей попадались мне и позже, и раньше, и я читал американские похожие вещи, не зря существует сайт, объединивший, например, Вильяма Берроуза или Чарльза Буковского и Веничку Ерофеева, не только мне такие сравнения приходят в голову. Но вот ощущение закончившегося мира мне не предавал никто так, как передал это Ерофеев.

Иван Толстой: Я познакомился с этой поэмой летом 1977 года, я очень хорошо помню это время, потому что произошло это в Коктебеле, на веранде, в гостеприимном доме Марии Николаевны Изоргиной. Кто был, тому объяснять не надо, кто не был, тому не расскажешь. Это, возможно, была машинописная перепечатка с французской книжки, но это не был ни ксерокс, ни "Эра", это была машинопись, отдельные листы. Вполне хорошая, может быть, первая или, максимум, вторая. И читали на веранде до середины ночи все по кругу, вслух читали. Чтение одного фрагмента досталось и мне, это, наверное, страничек десять-двенадцать. Все и хохотали, и ужасались, и покатывались от смеха, и от ужаса, и от впечатления. Я помню этот невероятный вечер, когда каким-то вихрем тебя забирали эти страницы, ты как бы находился в подвисшем состоянии, на крюке этой поэмы. Это было совершенно необыкновенное ощущение. И возобожал я этот текст с той самой минуты. А потом, уже попав в Париж, я нашел и книжку. Причем, даже не один экземпляр. Первый я купил, издание 1977 года, а два остальных попали в составе какой-то библиотеки, кто-то еще подарил. У меня было три экземпляра. И все три погибли в пражском наводнении 2002 года. Остался только экземпляр из издания 1982 года, но это не первый уже. А тот, 1977-го, был просто факсимильным переизданием набора журнала "Ами" 1973 года, так что в нем был свой библиофильский кайф. Вот так это произошло, и конечно, такие тексты никогда на забываются, это как первая любовь, это совершенно невероятно. Но давайте вернемся к интерпретации "Москвы – Петушков". У нас остался еще один интерпретатор – писатель Сергей Довлатов. Из программы Сергея Юрьенена 29 января 1989 года.

Сергей Довлатов: Знаете, у меня было какое-то странное предубеждение к этой вещи, мне казалось, что это алкогольно-блатная история, что-то наподобие лагерного творчества, нечто самодеятельное, этакий ранний Высоцкий, но в прозе. И у меня было опасение фальши. Я как-то даже избегал этой рукописи и прочитал ее, в результате, уже в эмиграции, летом 1978 года, в венском отеле "Адмирал", куда мне покойный поэт Вадим Делоне прислал из Парижа целый ящик книг. Так что я прочел "Москву – Петушки" уже на Западе, уже не как запретный плод, без этого крамольного привкуса. И, должен сказать, навсегда полюбил эту ясную, лаконичную и остроумную книгу. Я помню, как в Корнельском университете беседовал я с одним американским молодым славистом, и он меня спросил: "Могу я отметить, что одним из лучших современных прозаиков вы считаете Венедикта Ерофеева?" Я сказал: "Нет, ни в коем случае. Не одним из лучших, а лучшим, самым ярким и талантливым". Конечно, это очень трудно и даже не умно пытаться установить, кто лучше всех в России пишет прозу, это все-таки не стометровка и не штанга. Но, с другой стороны, помимо шкалы плохой-хороший-замечательный и самый лучший, есть шкала чуждый-приемлемый-близкий-родной, и вот по этой субъективной шкале Ерофеев и кажется мне лучшим современным писателем, то есть самым близким, родным. И делают его таковым три параметра его прозы: юмор, простота и лаконизм. В связи с этим одно из горьких переживаний моих в Америке сводится к мысли, что Ерофеев, увы, не переводим, так же как Платонов, Гоголь или Зощенко, и связано это главным образом даже не с языком, а со знанием контекста – бытового, социально-лексического. Достаточно сказать, что в словесном потоке ерофеевского романа тысячи советских эмблем, скрытых цитат, нарицательных имен, уличных словечек, газетных штампов, партийных лозунгов, песенных рефренов. Это какой-то "Улисс" Джойса или как детская считалка. Вот попробуйте перевести "эники, беники, си колеса, эники, беники, ба". Эта книга переведена на английский замечательным специалистом Биллом Чалсна и вышла она в хорошем издательстве "Таплингер", и американцы, знающие Россию и русский язык, оценили ее очень высоко. Но вот, например, от моего литературного агента, человека умного, образованного, но к России никакого отношения не имеющего, я слышу: "Ну, о чем эта книга? Человек вышел из дома, ему хочется выпить, у него вроде бы есть деньги. Так в чем же дело?" Другой мой американский приятель говорил: "Ну, еще одна книга о подонках общества. У вашего Максима Горького все это описано лучше". В общем, я бы вспомнил, применительно к роману Венедикта Ерофеева, такие строчки Бродского:

"Ах! Только соотечественник может постичь очарованье этих строк".

Иван Толстой: Андрей, когда я пересказывал кратко биографию Венедикта Ерофеева, я запнулся и оставил возможность рассказать о Ерофееве в театре и кино вам, потому что вы эту делянку знаете лучше меня.

Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, а здесь говорить-то особенно нечего, как ни странно. Ерофеева ставили очень много театров, более того, он, к счастью, успел побывать на некоторых театральных воплощениях своей поэмы. Так, самый первый спектакль по поэме "Москва – Петушки", по крайне мере первый в СССР, был поставлен в 1989 году в Московском экспериментальном театре под руководством Вячеслава Спесивцева режиссером Виталием Мозгалиным. Ерофеев был на премьере, спектакль, по его словам, ему не понравился, а о Веничке в исполнении актера Василия Стоноженко сам Ерофеев сказал так: "Он такой же, как и я в молодости раздолбай". Честно говоря, я не знаю, это упрек или очень завуалированная похвала актеру. "Москва – Петушки" ставил и Театр на Таганке, режиссер Валентин Рыжий. Кстати, мы говорили о музыке, так вот, музыку к спектаклю писал и исполнял живьем во время представления знаменитый московский джазовый саксофонист Сергей Летов. Его ставили в Гамбурге, в Польше, в Петербурге, естественно, в Киеве, в Москве в постановке Сергея Женовача "Студия театрального искусства", и, кстати, актер, исполнявший главную роль, Алексей Вертков, получил в 2014 году "Золотую маску" за лучшую мужскую роль. Ерофеев успел побывать и на премьере своего спектакля в Театре на Малой Бронной в 1990 году. Премьера была 20 января, и уже очень больной Ерофеев, тем не менее, был на премьере и видел спектакль. Когда я запнулся и сказал, что первый спектакль по поэме "Москва – Петушки", по крайне мере первый в СССР, был поставлен в театре Вячеслава Спесивцева, я запнулся, потому что в том же 1989 году "Москва – Петушки" были поставлены в польском городе Щецине на сцене театра "Кана". Я не знаю, что было раньше, но не думаю, что это нам с вами так уж важно. Возможно, это важно историкам театра, мне, честно говоря, совершенно все равно, кто кого обогнал. Я лучше скажу другое. Что спектакль "Москва – Петушки" под названием "И немедленно выпил" был поставлен в Вильнюсе. Художник "супер занавеса" (так это значилось официально в программке) был Илья Кабаков, а режиссером-постановщиком был один из наших с вами героев, замечательный вильнюсский музыкант барабанщик Владимир Тарасов, который в данный момент в Русском драматическом театре Литвы города Вильнюса выступил как режиссер-постановщик. Не только "Москву – Петушки", еще и "Вальпургиеву ночь" продолжают ставить. Я думаю, что театральная жизнь Ерофеева, как ни крути, сложилась довольно удачно – много спектаклей, много самых разных трактовок, очень много моноспектаклей, что естественно, потому что вся поэма практически может быть сочтена гигантским монологом. Так что это все продолжается, это можно увидеть в разных странах, в разных вариантах. В отличие, кстати, от киноверсий. Вот с кино дело обстоит очень и очень странно. Наверное, как и многие другие великие произведения, а я считаю, что это великое произведение литературы, "Москва – Петушки" пока еще не нашла своего экранного воплощения. Был фильм 1991 года, снятый в Германии режиссером Енсом Карлом Эллерсом для Германского телевидения. Он так и назывался "Москва – Петушки". Я ничего не могу сказать про этот фильм, потому что, несмотря на все мои поиски, я нигде не смог его найти, что, вообще-то, говорит о том, что это уже не такое значительное произведение. Как правило, даже самые труднонаходимые фильмы, если они хоть что-то из себя представляют, рано или поздно где-то всплывают – или на дисках, или в сети. А этот фильм как будто канул навсегда, его нет. Но зато есть замечательный фильм Павла Павликовского. Это польский режиссер, работающий в Англии, в то время – особенно, он для BBC снял фильм "Москва – Петушки", фильм о Венедикте Ерофееве, документальный фильм, и Ерофеев снялся в этом фильме, он дал интервью авторам фильма. Вышел фильм, судя по всему, уже после смерти Ерофеева, но Павел Павликовский, то ли потому что польское прошлое заставляло его вспоминать какие-то вещи и помогало ему понять некоторые явления, некоторые фразы Ерофеева ему были понятнее, чем просто западным зрителям, смог попытаться передать, и иногда весьма удачно, атмосферу, в которой жил Ерофеев и в которой родилось это сочинение. Вот такая мелочь, на которую можно не обратить внимания, но когда герой фильма говорит "и мы побежали в магазин", в английских субтитрах для английского зрителя значится не "мы побежали в магазин", а "мы побежали в магазин за выпивкой". Нам-то понятно, что такое "мы побежали в магазин", а вот для того, чтобы было понятнее иноязычным зрителям, пришлось трактовать более расширенно слова героев. Там много страшного в этом фильме. Например, говорит Владимир Тихонов, это один из бригадиров, под началом которого работал Ерофеев, человек, которого в фильме называют Владимир Тихонов в субтитрах, но, судя по всему, это тот же самый Вадим Тихонов, которому посвящена поэма, вспоминает о том, как они работали с Ерофеевым на прокладке кабелей. "Ну как мы работали – мы читали и пили, и больше ничего не делали". И вот сейчас этот человек, наверняка, очень хороший человек, у меня нет никаких основной его в чем-то подозревать, вспоминает, как они спаивали Ерофеева, не целеустремлённо, а потому, что так все жили. "Ну не мог он дописать свою "Вальпургиеву ночь", ну не получалось! А мы ему так сказали: за каждую страницу будешь получать стакан". Здесь нужно помнить, к сожалению и к ужасу, что когда мы говорим про гениальную поэму "Москва – Петушки", мы говорим про гениальную поэму, написанную не только потрясающим писателем, но, к сожалению, еще и неизлечимым алкоголиком, неизлечимым наркоманом, если алкоголь считать наркотиком. Он, насколько я знаю, не кололся, не курил никакую гадость, но потребление алкоголя уже стало наркозависимостью. И нельзя на это закрывать глаза. И когда его ближайшие друзья, с которыми он жил, с которыми он не мог расстаться, радостно наливали ему лишний стакан, может быть, они помогали ему написать страницу, но они тем самым сокращали его жизнь. Вот это странная судьба самого Венедикта Ерофеева, судьба, которую вместе с ним разделили миллионы сограждан. Я не знаю, как вы, Иван, но в моей компании, когда я уже стал молодым человеком, были люди, которые, не обладая талантом, разумеется, Ерофеева, тем не менее, шли путем не литературным, а жизненным таким же, и умирали в молодости, были люди, которые спивались, а потом переходили на что-нибудь более страшное и умирали чуть позже. Мы все знаем судьбу Владимира Высоцкого. И мне кажется, что было бы несправедливо говорить только о литературных достоинствах этого произведения, не говоря о том, что та жизнь, которой жил автор и которую он попытался нам передать, изображая своего героя, это жизнь, которой жили миллионы людей, на которую миллионы людей нашей страны были обречены. Я не буду сейчас делать никаких экскурсов в историю и не буду вспоминать питие царского времени, но эта жизнь, на которую мы были обречены той властью, которая была в 50-е, 60-е, 70-е, 80-е годы. Я надеюсь, что с каждым годом все больше и больше людей будут вырываться из этого. Я прошу прощения, меня что-то занесло не в ту сторону, но, тем не менее, это одно их моих ощущений при чтении этой поэмы.

Иван Толстой: Вы знаете, Андрей, я понимаю то, что вы сказали, и вашу позицию, и этот ракурс, но мне кажется, вот я опасался бы заниматься каким-то морализированием в этой связи. Я не верю, что без выпивки поэма "Москва – Петушки" вообще могла бы возникнуть, а, может быть, даже и ее замысел не появился бы. Это и есть драма, это есть драма, перетекающая в результате в трагедию, то, что автор должен себя подстегивать, должен входить в некий транс для того, чтобы мыслить так, как мыслил Венедикт Ерофеев. Ведь его инакомыслие связано с его инакоощущением этого мира, с инаковыражением тех чувств, того юмора, того взгляда на жизнь, которой был ему присущ. И в "сухом" случае, в безалкогольном случае, я думаю, что он не разинул бы рта, и его язык не повернулся бы, и не повернулась бы мысль, я в этом убежден. В этом величайшая, кошмарная драма, но так есть. Алкоголь был не через союз "но" у Ерофеева – гений, но алкоголик. Я думаю, что тут справедливо было бы поставить союз "и" – гений и алкоголик. У него это было связано. Я хочу привести в поддержку своей собственной мысли слова из послесловия к книжке "Глазами эксцентрика". Это книжка Ерофеева, которая вышла в Нью-Йорке в 1982 году в издательстве "Серебряный век". Я намеренно опускаю в этом заглавии часть его. Дело в том, что в периодике книжка называлась "Василий Розанов глазами эксцентрика", но вот я не такой специалист по Ерофееву, чтобы утверждать в каком случае правильно – в журнале "Вече" или в отдельном издании, там, где более полный вариант издания или где более краткий. Во всяком случае Вайль и Генис, сотрудники Радио Свобода и очень многих наших слушателей знакомые и любимые авторы, написали к этой книге маленькое предисловие и большое послесловие. И вот что они писали в этом послесловии. Кстати, оно как раз объяснит, почему мы с вами не останавливались в этой нашей сегодняшней программе, в этом разговоре на других произведениях Ерофеева. Вайль и Генис пишут:

"Сколько бы книг не написал Венедикт Ерофеев, это всегда будет одна книга – книга алкогольной свободы и интеллектуального изыска. "Москва – Петушки" это исповедь сына века, это "Герой нашего времени", это сентиментальное путешествие, это Всепьянейшая литургия. Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский полив. Не будь тебя, как не впасть в отчаяние при виде того, что свершается дома". ("Полив", напомню тем, кто вырос без этого слова, это наш "стеб" сегодня, это автоматическое письмо, иначе говоря). "Это роман маслом для фортепьяно с оркестром, написанный на смещении критериев, и потому – единственно правдивый. Его, Ерофеева, появление предвидя, написал великий русский поэт:

Подымем стаканы, содвинем их разом!

Да здравствуют музы, да здравствует разум!

Нью-Йорк, 1982 год".

Я думаю, что, Андрей, лучше не придумать нам концовки для нашего разговора, даже если она не музыкальная, чем авторское чтение первых абзацев великой поэмы "Москва – Петушки". Читает Венедикт Ерофеев.

(Чтение)