Иван Толстой: Мы сегодня продолжаем разговор о петербургской Публичной библиотеке, официально носящей название Российской Национальной библиотеки. Разговор пойдет не о сегодняшнем драматичнейшем противостоянии, когда решается судьба – быть библиотеке слитой с московской Ленинкой, то есть, по-сегодняшнему, Российской Государственной библиотекой, или нет. Мы знакомимся с днем вчерашним, вернее даже позавчерашним, в надежде, что прекрасное и ужасное прошлое храма на Невском поможет понять неотъемлемость истории Публички от истории Петербурга и, значит, всей России. Моя собеседница – Людмила Борисовна Вольфцун – архивист, историограф, автор множества биографий сотрудников библиотеки. Людмила Борисовна проработала на любимой службе почти 30 лет. Сегодня, в третьей беседе, мы говорим о судьбе учреждения и его сотрудников в предвоенные два десятилетия.

Людмила Вольфцун: Библиотека в эти годы очень обогатилась за счет приобретенных собраний. Среди них были и собрания великокняжеских дворцов, и были такие огромные поступления, как, например, библиотека Духовной академии. Духовная академия была закрыта декретом советской власти в 1918 году, и ее огромная библиотека, которая насчитывала более полумиллиона книг, рукописей, инкунабул, вошла в состав Публичной библиотеки. Кстати, с 1925 году она стала называться Государственной публичной библиотекой в Ленинграде. Но приобретение библиотеки Духовной академии произошло в 1918 году. Это огромное собрание продолжало оставаться в своем помещении, которое находилось на Обводном канале, в доме 11, специально построенном для библиотеки Духовной академии. Но поскольку время было тогда суровое, стояли очень большие холода и здание не отапливалось, там не было света, то книги постепенно стали приходить в негодное состояние, не говоря уже о сырости и всяких грызунах, которые помогли разрушению библиотеки. Наиболее ценные книги и рукописи каким-то образом переправлялись в главное здание, а затем, поскольку положение с библиотекой Духовной академии было уже почти критическим, то для нее было выделено здание Владимирского собора, где и располагалось первое Антирелигиозное отделение. Потому что все книги, которые были собраны из конфискованных церквей и монастырей, основали это отделение.

Помимо этого в Публичную библиотеку поступила библиотека и архив Кирилло-Белозерского монастыря, новгородской Софии, Валаамского и многих других. В этом отделении работали один-два человека, которые, конечно же, не могли поддерживать там все не то что в идеальном состоянии, но в каком-то более или менее приличном. Тем не менее, там работали люди, которых очень интересовала эта тематика, и как-то это отделение продолжало жить.

Вообще, в 1920-е годы функции библиотеки стали очень сильно меняться. Если раньше она считалась ученым заведением, то затем ученое стало отступать на задний план и на первое место выдвинулось культурно-просветительское, а затем уже и идеологическое. Библиотека от количества поступивших к ней книжных собраний задыхалась физически, потому что не хватало места. Об этом еще писали и при Кобеко, и ввод нового здания, Воротиловского корпуса, откуда сейчас читатели входят в библиотеку, конечно же, никак не решал этот вопрос.

В 1918 году библиотеке было отдано здание по Садовой улице, дом 18, там, где сейчас служебный вход, и задачей руководства был поиск каких-то способов решения вопроса с помещениями. И вот этим вопросом всерьез занялся Николай Яковлевич Марр, который с 1924 года и возглавил библиотеку. Надо сказать, что Марр был вторым и последним выбранным директором библиотеки. Выбор на него пал не случайно, он был известен и своим научным авторитетом, и своими колоссальными связями в самых разных кругах, и, конечно же, своей энергией. И действительно, дела библиотеки Марр принял очень близко к сердцу и включился с первого же дня в такую яростную работу. И вообще, такая страсть в работе, мне кажется, была характерна для всей его личности. Он был членом Ленсовета, у него были какие-то отношения со многими представителями власти. И надо сказать, что Ленинградский совет библиотеке помогал. Было решено разработать проект новых зданий, потому что Ленсовет решил выделить для библиотеки целый квартал, который ограничивался Невским, Александринской площадью, Толмазовым переулком (нынешний переулок Крылова) и Садовой. То есть весь этот квартал отдавался библиотеке. Нужно было разработать проекты нового здания, был объявлен конкурс, в котором приняли участие три довольно известных архитектора – Никольский, Щуко и Удаленков.

Но здесь сыграло свою роль то, что положение библиотеки в середине 20-х годов самым существенным образом изменилось. Если она была до этого времени главной библиотекой страны, то после переезда правительства в Москву на эту роль стала претендовать Библиотека Ленина, которая получила это имя в 1924 году. И несмотря на все то, что и Марр, и Александр Исаевич Браудо, который постоянно присутствовал на всяких заседаниях Наркомпроса и всяких прочих комиссий, старались отстоять положение Публичной библиотеки, все же эти усилия не привели ни к чему. Она в итоге была признана библиотекой всемирного значения. Конечно, смешно, если бы это было не так. Но тем не менее, она была признана библиотекой республиканского значения, а Библиотека Ленина – библиотекой союзного. Это очень отразилось не только на самом статусе, но и на зарплатах и субсидиях. И хотя Ленсовет выделил какие-то деньги на строительство здания, но из Москвы пришло распоряжение, что в связи с тем, что для Библиотеки Ленина, бывшей Румянцевской, будет строиться новое здание, то страна не располагает такими возможностями, она не может себе позволить строить здания одновременно для двух библиотек. И поэтому все деньги остаются для строительства Библиотеки Ленина в Москве. Таким образом, этот вопрос с помещениями был закрыт на долгие годы. Но каким-то образом библиотека выходила из положения тем, что образовывались филиалы в разных местах города, где рассредоточивалась литература. Первый филиал находился и на Обводном канале, и на Владимирской площади, после войны – в здании костела на Невском проспекте. Был на основе Вольного экономического общества создан филиал, который назывался Библиотека народного хозяйства.

Поскольку библиотека должна была обслуживать всех читателей, включая и детей (позднее это было все-таки запрещено, потому что с определенного возраста стали принимать, а тогда, в 20-е годы, было решено, что каждый умеющий читать может ходить в библиотеку, начиная от пионера), то была создана Библиотека молодежи, которая располагалась на Фонтанке, в здании бывшего особняка Шувалова.

Была создана очень интересная Библиотека всемирной литературы, это знаменитый четвертый филиал, библиотека эта была создана из тех книг, которые отбирались для издательства "Всемирная литература". Издательство "Всемирная литература" было основано по инициативе Горького для того, чтобы перевести на русский язык самые важные произведения мировой литературы, все литературные памятники всех времен и народов. Работа, конечно, колоссальная и по своему замыслу, и по воплощению, потому что среди переводчиков были многие замечательные авторы, поэты, писатели и переводчики – это и Михаил Леонидович Лозинский, и Чуковский, и многие другие.

Кстати, если можно, один немножко курьезный эпизод я расскажу. Среди переводчиков, работавших в этом издательстве, была и Мариэтта Шагинян, которой было поручено отредактировать какие-то произведения Бальзака. Эта история относится к самому началу 20-х годов. Просто очень колоритный эпизод. И вот она пишет в своих воспоминаниях о том, как она в начале 20-х годов пришла в главное здание Публичной библиотеки, где было, конечно, очень холодно, тесно, и заказала всю возможную литературу, которая могла бы ей понадобиться для работы. Поскольку читальный зал работал с перебоями и работал только в дневное время суток, когда был световой день, то ее отвели в отделение, я предполагаю, что это было отделение художественной литературы, где усадили за стол, кругом были штабеля книг, и она оказалась в такой каморке, которая была отграничена от всего остального пространства этими книгами. И когда она отвлеклась от своего чтения, она заметила, что какое-то очень странное стало освещение. Это происходило летом, в период белых ночей. И когда она выглянула в окно, она поняла, что уже наступила ночь, ее не заметили и закрыли. Она стала пытаться как-то выйти, но все двери были закрыты, и она поняла, что она одна осталась в этом здании. Как она пишет сама, света не было, тепла не было, лечь было некуда, кругом были книги, и ей стало как-то страшновато. Но она, тем не менее, уснула, а когда проснулась и стала надеяться, что ее откроют, то вспомнила, что это воскресенье и библиотека закрыта. И вот чувствуя, что она находится в совершенно безнадежной ситуации, она стала писать записки о том, чтобы обязательно нашли сторожа, потому что она закрыта в этом здании. Она оборачивала эти бумажки в монетки и выбрасывала их из окна. И, действительно, через какое-то время послышался шум, звук отпираемой двери, пришел сторож, который ей сказал: "Ну, барышня, как же я теперь с директором буду объясняться?"

Иван Толстой: Похоже на какой-нибудь неизвестный рассказ Александра Грина.

Людмила Вольфцун: Возможно. Не исключаю, что он беллетризирован, тем не менее, это зарисовка достаточно колоритная. Так вот, если возвращаться ко "Всемирной литературе", то для того чтобы переводчики могли с чем-то работать, они должны были иметь перед собой первоисточник – книгу на иностранном языке. И вот подбором этих книг как раз занимались сотрудники Публичной библиотеки. Было уже тогда решено, что вся библиотека, которая образуется в результате, со временем войдет в фонды Публичной библиотеки. Так и произошло. И в 1922 году она стала одним из отделений, которое называлось "Библиотека всемирной литературы", или 4-е отделение. Надо сказать, что это было совершенно особое отделение, оно было несколько элитарное, там собиралась очень интересная публика. Находилась эта библиотека на Моховой, дом 36, там позднее находилось, по-моему, училище Мусоргского, там осталась мебель от старых владельцев, интерьеры были достаточно уютные. Среди первых сотрудников была Ольга Юльевна Левинсон-Лессинг, сестра известного академика и тетя будущего знатока Эрмитажа. Там работал Борис Александрович Ильиш, очень известный переводчик. А заведующим этим отделением был назначен австрийский подданный, когда-то служащий австрийского Генштаба, который очень полюбил Россию и захотел в ней остаться, Виктор Александрович Маркизетти. И там же работала его жена, правнучка Николая Первого, Дарья Евгеньевна Лейхтенберг-Богарнэ. Вот на первых порах библиотека состояла из этих четырех сотрудников, а среди читателей были переводчики и литераторы, так что это был своего рода клуб. Но судьба сотрудников этой библиотеки сложилась довольно драматично. Это касается, прежде всего, заведующего библиотекой Маркизетти, который в 30-е годы был обвинен в том, что он австрийский шпион. Надо сказать, что когда он служил в австрийском штабе, он действительно служил в секретном отделе, был шифровальщиком, и это было известно, но почему-то он решил попросить советское подданство. И сразу после того, как он его получил, буквально через месяц он был арестован, был приговорен к высшей мере и расстрелян.

Это же коснулось и его жены Дарьи Евгеньевны Лейхтенберг. Вообще биография ее очень интересна и очень туманна, потому что там так много всего скрытого, что до конца понять, что она была за человек... Для меня многое остается загадкой. Так же, как остается загадкой, почему после того, как она ушла из этой библиотеки (а на нее было очень много жалоб, что она не оставила старые привычки, что держится очень высокомерно, что не со всеми сотрудниками любезна), ее почему-то перевели в спецхран. Для меня это странно, потому что это было достаточно закрытое подразделение, туда брали людей доверенных. Тем не менее, Дарья Евгеньевна там работала некоторое время, но в 30-е годы была арестована, обвинена в контрреволюционной пропаганде, в том, что она содержала явочную квартиру, и в 30-е годы она была расстреляна.

Иван Толстой: Людмила, а не могли бы вы немножко рассказать о ее загадочной биографии? Что вам кажется странным в ней?

Людмила Вольфцун: Мне кажется странным, что у нее, хотя она находилась не в очень близком, но в родстве с императорской семьей (она была троюродной сестрой Николая Второго), она очень часто отзывалась о "кровавом царском режиме". Это мне кажется немного слишком. Даже если предположить, что она придерживалась каких-то левых взглядов, это больше напоминает авантюризм, чем серьезное представление об этом. Она была очень красивая дама, была несколько раз замужем, первым мужем ее был князь Кочубей, вторым – барон Гревениц, а третьим мужем стал австрийский подданный Маркизетти. Мне не совсем понятна эта ее история со спецхраном, потому что она вряд ли могла вызывать какое-то особое доверие, и вот такое назначение у меня вызывает вопросы. Существуют ее поклонники, целый клуб, есть люди, которые очень увлечены ее личностью, но я не принадлежу к их числу, хотя мне жаль, что ее постигла такая судьба, но это относится и ко всем тем людям, которые пострадали в эти ужасные годы.

Иван Толстой: Людмила, а долго ли пробыл академик Марр на посту директора Публичной библиотеки?

Людмила Вольфцун: Марр пробыл на посту директора шесть лет. Он понял, что все его старания, вся его борьба за статус библиотеки ни к чему не привели: хотя библиотека продолжала сохранять свое положение, но оно стало значительно хуже, и это с каждым годом усугублялось. Кроме того, стала меняться обстановка в стране, и это, конечно же, касалось и Публичной библиотеки. Я немножечко говорила о том, что библиотека стала из научного учреждения в культурно-просветительское превращаться, а затем в идеологическое. Но к этому времени уже идеология стала выдвигаться на первое место. Если вначале сотрудники придерживались пусть и разных взглядов, но среда была почти однородная, то к концу 20-х годов она стала меняться. Многие были арестованы, кто-то был выслан из города, и если раньше библиотека имела право сама выбирать из претендентов тех, кого брать на службу, то постепенно это право стало утрачиваться и в библиотеку стали направляться люди, которые не соответствовали тем представлениям, которые раньше к ним предъявлялись. В библиотеку стали направлять назначенцев, и началось уже довольно жесткое отношение, пристальное внимание к личному составу. И вот в самом конце 20-х годов одна за другой прошли две большие чистки личного состава. Эти чистки пришли к выводу, что библиотека совершенно не соответствует новому времени и что в ней служат люди, большая часть которых не попадает ни под какие нормы нового социалистического государства: в большинстве своем это дворяне, купцы, то есть люди бывших сословий, и совершенно нет ни коммунистов, ни комсомольцев. Было несколько человек, но, в основном из технического состава. И что, конечно, нужно бороться с этим и обязательно укреплять кадры. Были произведены увольнения. Марр выступил против этого, он писал в Наркомпрос, в Главнауку, которой тогда еще подчинялась библиотека, о том, что пусть они дворяне, пусть они не из тех сословий, но ведь они работают, и работают хорошо. Но его слова не возымели никакого действия, и, поняв, что он не в состоянии ничего сделать, он подал прошение об отставке. Прошение не было принято. Тогда он издал приказ по библиотеке за своей подписью о том, что он слагает с себя все обязательства по управлению библиотекой, уходит с этого поста и временное руководство возлагает на ученого секретаря Владимира Эммануиловича Банка. Вот этим и закончился период его директорства.

Иван Толстой: Но надо сказать, что академику Марру это все сошло с рук, потому что, подав прошение об отставке и не получив его приятия, он все-таки сделал по-своему. Никак он не был наказан?

Людмила Вольфцун: Он совсем не был наказан, он получил потом еще какие-то посты, то есть его стали даже как-то превозносить, ему стали давать самые разные должности, но к этому времени он уже, видимо, стал как-то по-другому относиться ко всему. Тем более что у него тогда уже обнаружились самые разные заболевания, он был тяжело болен, и в 1934 году он умер – почти через три года после ухода из библиотеки.

Но я хочу сказать, что совсем небольшой период его директорства, шесть лет, на мой взгляд, это один из самых больших взлетов Публичной библиотеки с точки зрения ее научной деятельности. Марр, несмотря на все причуды, на весь его характер неукротимый, сложный, вспыльчивый, был человеком ученым, он понимал значение науки, понимал место ученых и значение Публичной библиотеки. Поэтому он, прежде всего, видел ее учреждением ученым, несмотря на то как ситуация менялась. Поэтому он сделал все для того, чтобы могло в полной мере начаться изучение ее фондов. А поскольку он был человеком совершенно неукротимой энергии, то он сам занимался, в частности, Восточным отделением и привлек к работе востоковедов, среди которых были академик Василий Михайлович Алексеев, крупнейший специалист по истории и культуре Китая, и академик Крачковский. А в Западном секторе работала Ольга Антоновна Добиаш-Рождественская. За это время стали издаваться труды библиотеки, среди них несколько выпусков "Средневековья в рукописях Публичной библиотеки", "Восточный сборник Государственной Публичной библиотеки", издавались какие-то документы по русской истории, было сделано очень много всего, и, конечно, ее научный потенциал в то время был чрезвычайно высок.

Иван Толстой: Людмила, а после отставки, после такого добровольного ухода академика Марра, что можно сказать о научной деятельности библиотеки? Сохранился ли ее уровень, пошел он на спад или, может быть, возрос? Я имею в виду довоенный период от начала 30-х и до 41-го года.

Людмила Вольфцун: Что касается дальнейшего, то после ухода Марра в Москве было принято решение о том, что Публичная библиотека в Ленинграде в какой-то степени дублирует функции библиотеки Ленина, и двум таким библиотекам вместе тесно. Поэтому было решено, что Публичную библиотеку нужно перепрофилировать и сделать ее узловой технической библиотекой. И вот такое решение было принято. Противостоять было некому, и было тогда решено, что фонды библиотеки будут формироваться именно в связи с этим принципом.

Иван Толстой: А что это значит – "узловая техническая библиотека"?

Людмила Вольфцун: Это специализированная библиотека по техническим наукам. Все те богатства, которые находились в Публичной библиотеке, не то чтобы подразумевалось, что часть их будет передана в Москву, но во всяком случае значение Публичной библиотеки, на мой взгляд, совершенно намеренно принижалось, вообще ее значения хотели лишить.

Когда мы говорили о фондах, я сказала, что фонды библиотеки очень приросли в эти годы. Но помимо этого, это больше относится к 30-м годам, когда библиотека стала находиться в очень сложном положении, когда она уже стала нелюбимой падчерицей, здесь в полную силу развернулась работа "Антиквариата". Это такая организация, которая занималась отбором произведений искусства, очень ценных книг, гравюр, картин для продажи их на Запад, для получения средств. Были созданы такие специальные бригады, были составлены списки желательных приобретений, и началась эта работа. Библиотекари, особенно старые, были в ужасе, потому что все то, что накапливалось годами и веками, все это предназначалось для продажи. Потери, конечно, были огромные, и старые библиотекари, иногда каким-то образом нарушая всякие предписания, старались наиболее ценные книги задвинуть во второй ряд или не указать их в списках, как будто вот такая оплошность, забыли. Но одной из огромных потерь того времени была утрата знаменитого Синайского кодекса Библии, одной из самых больших драгоценностей библиотеки.

Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, об этом издании, что это и какова его судьба?

Людмила Вольфцун: Синайский кодекс Библии Нового завета – это ценнейшая рукопись 4-го века, наверное, один из самых старых списков, которая была приобретена библиотекой еще во времена Корфа. Ее обнаружил в свое время в монастыре Святой Екатерины на Синае Константин Тишендорф, и рукопись эта долгие годы хранилась в Императорской Публичной библиотеке.

Иван Толстой: Корф, которого вы упомянули, это тот самый Модест Корф, соученик Пушкина по Лицею, правда?

Людмила Вольфцун: Да. Библия привлекала очень многих исследователей, сюда приезжали ученые из всех стран мира, потому что это совершенно уникальный кодекс, и Библия эта была несколько раз переиздана. После Октябрьской революции, в 20-е годы, на Синайскую Библию свои претензии выдвинул представитель Вселенского патриарха в Москве. Он опирался на то, что эта Библия была получена обманным образом у монахов монастыря Святой Екатерины. Это вопрос очень сложный, это все обстояло совсем не так. Россия в свое время предоставила монастырю огромную компенсацию, и на правах дара Библия поступила в Россию. Во всяком случае, она хранилась в Императорской Публичной библиотеке на совершенно законных основаниях, и в 20-е годы 20-го века, когда эти претензии приняли достаточно острый характер, Марру удалось это отстоять. Он обращался в Главнауку, к непременному секретарю Сергею Федоровичу Ольденбургу, и действительно, все эти претензии были отклонены, была написана огромная историческая справка, и рукопись осталась на месте.

Но в 30-е годы произошло событие, которое очень многих потрясло. "Антиквариат", который слышал, конечно, о Синайском кодексе, заявил о том, что эту рукопись нужно продать. Она была изъята из Рукописного отдела, она была перемещена в специальную закрытую кладовую, где хранилась отдельно, а затем, по специальному решению Совнаркома, подписанному Сталиным, она была продана в Англию. И вот, как писал один из журналистов, который присутствовал при том, как эту Библию встречали уже в Англии, когда представители английской стороны на такси привезли ее к Британскому музею и вышли с этой Библией в руках, то все, кто стоял рядом, сняли шляпы. Такова история этой Библии, это огромная утрата, но я думаю, что для Библии это лучше, потому что там она находится в прекрасных условиях, и я надеюсь, что ее судьба будет благополучной. Очень много было утрат в связи с работой этого "Антиквариата", я бы сказала, что они носили почти опустошительный характер. И еще, если можно, я бы хотела сказать два слова о взаимоотношениях Ленинграда и Москвы. Когда велась работа русско-польской комиссии по возвращению культурных ценностей, то, конечно, библиотека понесла очень большие утраты, потому что все это уже считалось своим. И хотя здесь можно сказать, что существуют две правды, и польская, которая в свое время утратила это все, и правда Публичной библиотеки, которая с этими рукописями жила больше века, тем не менее, было передано чуть ли не 30 тысяч рукописей, огромные количества рукописей по эквивалентному фонду, были переданы различные редкие издания, были переданы инкунабулы, тысячи гравюр… Это, конечно, все очень сказалось на полноте собраний Публичной библиотеки. Причем, когда шли экспертные комиссии, то очень часто возникали споры. И иногда (это уже относится больше к концу 20-х годов и 30-м, поскольку к концу 30-х эта комиссия прекратила свою работу) на экспертизу было решено книги отправлять в Москву, и по большей части они оттуда не возвращались. Кроме того, если вернуться к "Антиквариату", который как зондеркоманда, я так его воспринимаю, отбирал книги, то для того чтобы показать, что это не совершенно варварская работа, было рекомендовано, и сохранились такие указания, писать на книгах, что это дублет. Хотя многие из них были в единственном экземпляре. Вот такая небольшая ремарка. Она, может быть, здесь не совсем к месту, но мне хотелось об этом немножко напомнить.

Иван Толстой: Людмила, можно вас попросить рассказать немножко о судьбах или, как минимум, назвать имена тех людей, которые прежде были сотрудниками Публичной библиотеки, а после революции вынуждены были податься в эмиграцию? Кого следует помнить образованному человеку?

Людмила Вольфцун: Надо сказать, что среди тех, кто эмигрировал, было не так много людей, но тем не менее, в 1921 году в эмиграцию уехал сотрудник библиотеки Григорий Леонидович Лозинский, брат Михаила Леонидовича. Возможно, это было связано с арестом брата и с теми событиями, которые происходили в Петрограде. Существует такой рассказ, но вы, вероятно, лучше об этом знаете, что он на лодке пересек Финский залив, оттуда попал в Финляндию и оттуда уже во Францию.

Раиса Ноевна Блох уехала.

Сотрудник библиотеки Сергей Безобразов, впоследствии ставший епископом Кассианом и деятелем экуменистического движения.

В эмиграцию уехал и сотрудник библиотеки Георгий Петрович Федотов, тоже медиевист по образованию, крупный историк церкви и мыслитель. С ним уехала и его жена Елена Николаевна Нечаева.

В эмиграцию уехала и Юлия Николаевна Данзас, человек тоже очень интересной судьбы, она внучатая племянница секунданта Пушкина в его последней дуэли. Она была какое-то время фрейлиной Александры Федоровны. Была она женщиной очень образованной, ее фрейлинская деятельность продлилась не так долго, поскольку ее научные занятия очень увлекали. Но, несмотря на свою страсть к науке, когда наступила Первая мировая война, она записалась в казачий полк и была там урядником, принимала участие в боевых действиях, была даже награждена Георгиевским крестом. Юлия Николаевна Данзас после революции пришла в библиотеку, она очень интересовалась историей церкви, у нее есть целый ряд работ, посвященных этому, и она работала в этом Антирелигиозном отделении. Она через какое-то время приняла католичество, и уже в самом начале 30-х годов была арестована за контрреволюционную пропаганду и за распространение всяких антиправительственных мыслей среди католиков. Она была сослана на Соловки, но за примерное поведение была освобождена, и потом ей каким-то образом удалось перебраться за границу, сначала к брату, который жил в Германии, затем во Францию. Окончила она свои дни в Риме, где занималась историей русских людей, которые жили в Италии.

Иван Толстой: А правильно ли я понимаю, Людмила, что в эмиграции оказался и сын директора Публичной библиотеки Кобеко, Дмитрий Дмитриевич?

Людмила Вольфцун: Да, сын Дмитрия Фомича Кобеко оказался тоже в эмиграции. Каким образом это произошло, я не знаю, вероятно, это произошло в первые годы, уже после советской власти. Но что касается дочери Кобеко Нины Дмитриевны, то она работала какое-то время в библиотеке, очень бедствовала и была вынуждена для того, чтобы как-то существовать, продать богатейшую библиотеку своего отца. Библиотека была куплена Публичной библиотекой и вошла в ее состав, растворилась в ней.

Иван Толстой: Людмила, а вот, может быть, вы объясните мне, с чем связано то, что когда публикуются фотографии старого, старинного фонда Публичной библиотеки, каких-то старых полок книжных с очень старыми изданиями, то часто видно, в каком плохом состоянии находятся переплеты. Связано ли это со всякими сложными событиями в истории библиотеки, с ее эвакуацией, с перевозом ее в другие города, с возвращением, с плохим климатом, с неотопляемостью или, может быть, с какими-то варварскими действиями?

Людмила Вольфцун: Я не совсем уверена, что смогу ответить полностью на ваш вопрос. Первые директора библиотеки уделяли большое внимание и состоянию книг, но книг, конечно, было мало. Если в самом начале Библиотека Залуских, которая попала в Россию, была, конечно же, в очень потрепанном состоянии, потому что перевозили ее в условиях совершенно некомфортабельных. Многие книги были повреждены. Помните, мы говорили о том, что упаковкой ее было поручено заниматься казакам, которые просто подходили к делу: если книга не входила в ящик, они ее разрубали пополам и две половинки складывали рядом. Еще то, что она хранилась долгие годы в павильонах Аничкова дворца, это все на состояние книг, несомненно, повлияло. Но уже со времен Модеста Андреевича Корфа, соученика Пушкина, который был прекрасным администратором, и в этом качестве он себя проявил с самой наилучшей стороны, он вникал во все стороны жизни библиотеки, в том числе его волновал и внешний вид книг, и для этого в библиотеке была организована специальная переплетная мастерская. И на протяжении многих лет в этой мастерской работала не то чтобы династия, но, во всяком случае, несколько поколений переплетчиков по фамилии де Агат. И вот они занимались реставрацией книг, изготовлением новых переплетов. Их переплетное дело было почти уже сродни искусству, потому что многие переплеты, сделанные ими, они сохранились до наших дней, и они действительно прекрасного качества. Но, конечно же, объять все было невозможно. А что касается отношения к книгам, то далеко не каждый библиотекарь испытывает пиетет перед книгой, и это тоже каким-то образом сказывается на ее состоянии.

Иван Толстой: Потому что это не его книга, а какая-то отчужденная, общественная?

Людмила Вольфцун: Мне кажется, что здесь нужно вообще обладать каким-то особым отношением к книге, потому что тот человек, который книгу любит, я думаю, что он и к общественной должен относиться так же. Мне так кажется. Но в архиве сохранилось очень много дел о том, как варварски относились к книгам читатели. Это относится еще вполне к 19-му веку. О том, что листы вырывали, что картинки какие-то вырезали… Это все имеет свои корни еще с давних времен, потому что культура чтения должна воспитываться, она, мне кажется, из поколения в поколение должна переходить. Но это было не всегда.

Иван Толстой: Мне, честно говоря, казалось, что в Публичной библиотеке обязаны работать люди, которые на книгу молятся. Или у меня немножко наивные представления?

Людмила Вольфцун: Я думаю, что большая часть сотрудников именно так и относилась к книге, но, конечно, это были не все. Но все-таки библиотекари настоящие, они, думаю, к книге именно так и относились.

Иван Толстой: Работала ли библиотека в годы Великой Отечественной, в Блокаду? Смогли ли сохраниться ее фонды, ее трудовая детальность в эти самые 900 кровавых дней, да или нет?

Людмила Вольфцун: Да. Публичная библиотека не прекращала своей работы ни на один день.

Иван Толстой: И на этом мы завершаем сегодняшний разговор о жизни храма на Невском и судьбе сотрудников Публички. Завершаем, но вовсе не ставим точки. Нас ждут истории послевоенных десятилетий.