Передача из цикла «Художник и политика». Мой собеседник – основатель и художественный руководитель Львовского театра имени Леся Курбаса Владимир Кучинский. В репертуаре театра – адаптации прозы Ф. Достоевского и А.Чехова, поэзии В. Стуса, философских диалогов Г. Сковороды и Платона и др. Театр удостоен Национальной премией имени Т. Шевченко. Наш разговор начался с вопроса о том, как соотносится украинский театр и украинская политика.
Владимир Кучинский: Время Майдана – неимоверно красивое время, когда человек посмотрел сам на себя, когда искусство уступило место жизни. Потому что, наверное, мы все-таки за таким тотальным взглядом на жизнь очень тоскуем.
Игорь Померанцев: Что же это был за спектакль: Майдан? Какие определения можно найти?
– Во время Майдана это все спрессовалось очень мощно. Человек остаётся сам с собой наедине, по-честному.
– Майдан снимали разные кинорежиссеры, и любители, и знаменитые режиссеры, как Сергей Лозница. Вы не завидовали кинорежиссерам?
– Нет, потому что Майдан — это не образ, не внешнее, это ощущение времени, это ощущение себя, это ощущение другого, это неимоверная смелость, концентрация таких качеств, которые при всей красоте образа...
– Образа театрального?
– Театрального, киношного.
– Есть фильм Лозницы «Майдан».
– Хорошо, все это красиво, все и должно так быть, но ощущение внутреннее, тотальное ощущение от Майдана — это ни с чем не сравнить, это нельзя подменить красками. Потому что истории рвут крышу, и тут трудно снять фильм. Это надо осознать. А так, конечно, много снимали.
– О войнах написаны сотни, наверное, тысячи пьес, поставлены сотни тысяч спектаклей. Сейчас на востоке Украины идет война. У вас, как у режиссера, какие фантазии, какие эмоции вызывает нынешняя война?
– Я всегда, занимаясь театром, ловил себя на одной мысли, что все равно, какое бы искусство изощренное и глубокое ни было, жизнь покруче любого искусства. История Майдана — это как раз реализация моего убеждения. Какими бы интересными и интеллектуальными ни были тексты, то, что явилось просто в жизни этих людей, их качества, благородство — это все никак не сравнится с литературой, с театром.
– Театральный режиссер, театр может говорить о войне прямо или по касательной. У вас нет желания высказаться на эту кровавую тему?
– Нет сил.
– Есть много художников, у которых война вызывает другие чувства. Да, они могут испытывать чувство горечи и сострадания, но при этом могут греть руки над костром войны. Все-таки война вдохновляет очень многих художников.
– Меня она не вдохновляет. Я готов восхищаться этими людьми, я готов восхищаться героизмом, разными вещами, но я не настолько заангажирован в искусство, чтобы использовать, потреблять.
– Война меняет публику, война меняет температуру восприятия искусства. Вы прислушиваетесь к публике?
– Публика — это и есть я. Публика — это та атмосфера, в которой я живу, я часть этой публики, я часть этой атмосферы.
– У вас есть постановка по мотивам философской прозы Григория Сковороды. Как звучит проза Сковороды на фоне войны?
– Сковорода — это отдельный мир.
– Режиссер стремится, чтобы его работа резонировала. С одной стороны, философская, почти абстрактная, космическая проза Сковороды, с другой стороны зал, за плечами у которого воспоминания о войне, или зал, у которого еще в ушах новости с фронта о гибели солдат. Как это сопрягается?
– Человек погружается в определенный мир и дело в том, насколько глубоко он туда погружается, насколько комфортна и созвучна ему эта атмосфера. Выключая телевизор, мы стремимся к чему-то вечному, красивому, глубокому, медитативному. Так что существует и одно, и другое, параллельные миры – это вполне естественно.
– Вы в прошлом ставили во Львове спектакли по мотивам книг Достоевского, Чехова. Как звучало русское слово в переводе на украинский язык во Львове? Как бы оно воспринималось теперь во время войны?
– Вполне нормально. Это такая украинская барочная традиция — Достоевский. Нельзя иметь какие-то претензии к красивой литературе, к глубокой литературе. Я страшно люблю Чехова и Достоевского. Меня поражает на самом деле, как превознося идеалы, можно творить такие злодеяния. Литература оказалась просто беспомощной, все культурное достояние оказалось беспомощным перед очень грубыми, очень низкими инстинктами. Вот это большое разочарование.
– В России Львов считают рассадником украинского национализма. Как львовская театральная публика воспринимает постановки по Достоевскому и Чехову?
– Чудесно воспринимали, хорошо ходили, очень любили. Вообще у меня с Достоевским получилась интересная история, поскольку Достоевского ставили всегда занудно. Для меня он писатель с огромным чувством юмора. Поэтому это было абсолютно органично, при том, что я отношусь к украинским националистам, ко львовским, традиционным, к шестидесятникам.
– У вас на сцене Достоевский и Чехов звучали по-украински?
– Да, конечно. У меня убеждение, что Достоевский на украинском звучит значительно лучше, чем на русском. Потому что украинский язык даёт мне больше пространства к написанному, тексты звучат чище, они не такие тяжелые, занудные. Поэтому мне на украинском значительно больше нравился Достоевский, чем в оригинале, извините.
– Вы бы рискнули во время войны поставить на вашей сцене комедию?
– Наверное. Не знаю. На самом деле театр для меня исчез во время Майдана. Искусство было слишком слабым, оно яйца выеденного не стоило.
– Мне кажется, если бы телевизионные трансляции заседаний украинской Рады смотрели бы такие гении сказа как Михаил Зощенко или Васыль Стефаник, то они бы потирали руки. Что это за персонажи действуют, работают, функционируют в украинской политике?
– Они всюду одинаковые. Какое мы им отводим место, территорию, такими они и являются. А на самом деле, если есть запрос социума на такие персонажи, они обязательно появляются. Это как чертенок из табакерки: подумай о нем, он и появится.
– Когда я смотрю на этих персонажей, депутатов Рады, я вспоминаю классическую украинскую комедию «За двумя зайцами». Что это за жанр: оперетта, пародия, бурлеск? Их речь похожа не на речь политических или государственных деятелей, а на речь персонажей.
– Так и есть. Сколько там ещё чистить будут, что-то почистили, что-то еще придется чистить. Это такое порождение малопросвещённого Подола. Неинтересно.
– Тем не менее, они доминируют в пространстве, в телевизионном пространстве, они принимают решения, то есть все-таки играют роль.
– Из политики, с этими войнами, раздрызгами, все-таки уходит беспросветная глупость. То есть она остается, конечно, поскольку ее изжить вообще невозможно, но тем не менее, она остается в рамках, отведенных политикой. Политика все равно должна занимать определенное место. По-моему, она начинает занимать более-менее свое место, уже не претендуя на высокие материи.
– Для вас как для художника, для театрального режиссера, какое время или какая эпоха были бы идеальными?
– Ее нет, идеальной эпохи. Не дай бог жить во времена перемен, но тем не менее, это самые крутые времена, Майдан включая. Наверное, не хотел бы жить в другое время.
– Театр Брехта называют эпическим, называют политическим. Для вас это театр близкий или чуждый?
– Майдан — это и есть эпическое время. Время Брехта — это все-таки другое время. Его театр нашей традиции чужд, не чужд, но далек. Я много занимался методологиями Ежи Гротовского, Влодзимежа Станевского, Эудженио Барбы. Украина, особенно Восточная, находится под влиянием русского театра. У меня в театре мы этим занимались, даже очень успешно, тем не менее, в нашей театральной культуре эта традиция не осталась. В Польше традиция Гротовского жива, хотя там тоже его время ушло, но тем не менее, в Польше есть институции, которые стараются этим заниматься. В Украине, может быть, мой театр был ближе всего к этим методологиям, но я люблю разные театры, поэтому не мог остановиться. Пусть политикой занимается политика, а театром театр. Это разные территории и смешение этих, условно, жанров – нехорошая вещь, неприятная.
Памяти Али Федосеевой (1932-2017).
Аля Федосеева в передаче "Счастливое детство" (Мюнхен, 1995 г.).
«У нас был повар, как у всех в Китае. У меня была нянька-китаянка. Она была всё время со мной. Я говорила свободно по-китайски. Я любила няню. У неё были забинтованные ножки. Она еле ходила. Первая моя школа была английской. Я жила на английской концессии, и население там было смешанное. Я любила быть на улице, потому что в доме был строгий режим. Отец верил в строгое и серьёзное воспитание. Когда я ходила в китайскую школу, то дома были учителя английского, русского и математики. Когда ходила в английскую, то дома был учитель китайского и русского. И, конечно, музыка само собой».
Турецкие сказки
«Было – не бывало, а в прежние времена падишахов было немало…», «Давным-давно, когда верблюд был зазывалой, а блоха — брадобреем…», «Было это или не было, но говорят, что в давние времена у одного падишаха была красавица-дочь…». Так, обычно, начинаются турецкие сказки. Жительницы Стамбула рассказывают об особенностях турецких сказок.
«Мои любимые пластинки» с петербургским сатириком, актёром, телеведущим Андреем Максимковым.
Твердят, что Питер смолоду
Музей дождя и холода:
Там вечная депрессия,
Чахотки бледный вид.
Оттуда путем Радищева,
Убогого да нищего
С диагнозом Поприщина
Москва к себе манит.
Валентина, Дима, Вова
Загостились, право слово,
Вы ж птенцы гнезда Петрова
Может, к озеру уже?
Нам Москва за вас пеняет,
Плиты плиткой заменяет,
А к брусчатке прибивает
То, что славил Фаберже.
