Алина Витухновская – поэт и писатель, хотя предпочитает, чтобы ее называли именно писателем. Еще она – претендент на пост президента России от движения "Республиканская альтернатива". Она радикальна, на фотографиях предстает, в основном, в черном; в фейсбуке и блогах пишет бескомпромиссные посты на политические темы, однако с известной сдержанностью комментирует нынешний скандал в русском ПЕН-центре, который сейчас массово покидают известные литераторы – в знак протеста против исключения журналиста и издателя Сергея Пархоменко, а также против того, что ПЕН-центр не занимается правозащитной деятельностью.

Витухновская не выходит из ПЕН-центра и избегает резких суждений по этому вопросу, поскольку в 90-е годы ПЕН выступил в ее защиту, когда она была обвинена в хранении наркотиков и провела в заключении в общей сложности полтора года:

– Я чувствую себя в этически очень неприятной ситуации. Мне помогали известные писатели, чьи нынешние взгляды – "крымнашисткие" и "патриотические" в плохом смысле слова – совершенно не соответствуют моим. Но мне помогали просто люди, которые там работают. И вступать в открытый конфликт в этой истории мне бы не хотелось. Я не вижу смысла выходить из ПЕН-клуба, потому что это символичная ситуация – ткнули в самое слабое место. Интеллигентская, писательская среда – как бы ни хотели отдельные люди иметь статус интеллектуалов и писателей – стремительно теряет свою статусность, особенно среда, скованная служением государству. К сожалению, ПЕН-клуб избрал про-"крымнашистскую" позицию, туда были приняты люди, которые открыто поддерживают военное преступление: например, Сергей Шаргунов. Я считаю, это совершенно неправильно, но не думаю, что из организации надо выходить. То, что все так плохо, как раз свидетельствует, что ситуация изменится в лучшую сторону. Вы же видите: все разлетается прямо на глазах, стоит копнуть и оказывается, что все не так благостно. Если ПЕН-клуб может играть правозащитную роль – и будет ее играть, если ситуация в стране станет более демократической, а она такой и станет, – то нет смысла разваливать организацию. Но выразить свою позицию, конечно, необходимо.

​– Сейчас уже десятки известных литераторов покинули ПЕН-центр. У вас есть какой-то альтернативный план? Не выходить, а что делать?

– На самом деле, прежде чем выходить из ПЕН-клуба, нужно иметь альтернативный план, если ты действуешь в рамках политики и правозащиты. В качестве политического инструмента любой ресурс, любая организация имеют значение. Упускать это из виду я не считаю правильным. Но это относится лично ко мне – у людей разное целеполагание. Кого-то здесь осуждать или поддерживать я не считаю правильным. Другое дело, тут еще такой диктат геронтократии. В ПЕН-клубе осталось очень мало молодых людей. А те молодые люди, что приняты, упомянутые мною, – это люди с совершенно несовременной, цивилизационно деструктивной, прогосударственной позицией. Я считаю, надо сохранить организацию и принимать в нее людей более адекватных. При такой пассивной, приспособленческой позиции ПЕН-клуба и его руководства они рискуют потерять имя – не имя отдельных людей, а имя организации. Я вижу много неосоветских тенденций. Я вижу в их поведении много именно советской, генетически усвоенной запуганности. Я вижу много самоцензурирования. Даже если идет какое-то давление извне, скажем так, "лубянское" давление, я не думаю, что оно настолько сильно, – потому что, если честно, ПЕН-клуб не представляет собой особо радикальной силы. Международный – представляет, а российский – нет. Не потому, что ПЕН-клуб плохой, а потому, что сама Россия вышла за пределы легальности и легитимности, ее не воспринимают всерьез. То, что происходит здесь, нам кажется значимым, но на самом деле это, к сожалению, довольно периферийные явления.

​– ПЕН должен заниматься правозащитной деятельностью, и если он ничего не делает в этом направлении, то, может быть, надо организовать что-то новое? Вы говорите о неосоветских тенденциях. ПЕН все больше напоминает Союз советских писателей. Но, соответственно, в его рамках уже выступать невозможно в защиту прав кого бы то ни было.

– Если это станет, действительно, невозможно и будет для меня очевидно, то я с вами соглашусь. Но сейчас для меня это не очевидно. Сейчас голосом ПЕН-клуба являются именно советские геронтократии, но я уверена, что ситуацию можно изменить. Чтобы писать правозащитные письма, конечно, совершенно необязательно быть ПЕН-клубом. Письмо отдельного известного лица, скажем, нобелевского лауреата, будет куда более значимым. Но я не вижу смысла терять некий ресурс и, повторю, я, в отличие от многих, нахожусь в ситуации морально и этически весьма двойственной. Я помню, каким был ПЕН-клуб в 90-е годы. Он выжил благодаря усилиям Александра Ткаченко и проявил себя как демократическая, либеральная организация. Они действительно помогали людям. Мой процесс тому пример. И люди тратили на это время, жизни, и они не боялись. Сейчас говорят, что на них кто-то влияет, откуда-то им звонят. Но во время моего процесса точно так же приходили к ним люди из ФСК, точно так же угрожали закрытием и отъемом помещения. Сказать, что ситуация радикально изменилась, нельзя. Если я ничего не путаю, сам Евгений Попов (президент ПЕН-центра. – Прим.) говорит, что мы живем не при тоталитаризме. Я согласна, это soft-тоталитаризм, гламурный авторитаризм, когда репрессии касаются отдельных лиц. И именно этих отдельных лиц мы могли бы спасти. И нам это ничем не угрожает. Я уверена, что ни одного члена ПЕН-клуба, особенно пожилого возраста, никто не придет ни обыскивать, ни арестовывать. Это такие репрессивные страхи, стокгольмский синдром. Мне кажется, это не очень адекватно.

​– Вы говорите, что интеллигенция стремительно теряет свой статус, ее роль в современной России сокращается. У вас есть объяснение этому?

– Становится очень много информации, и каждый человек может потреблять ее сам, ему не нужен для этого какой-то гуру, как это было во времена, когда в СССР было мало информации, был самиздат и так далее. Во всем мире было меньше информации, это глобальная ситуация. Я бы не ставила равенства между интеллигентом и интеллектуалом. Интеллигенты есть только у нас, и это, действительно, умирающий вид. Это довольно репрессивно-регрессивная прослойка, за редким исключением. И мы сейчас это и наблюдаем. Интеллектуал думает вперед. Интеллигент, большей частью, приспосабливается к ситуации или становится диссидентом. Диссидент не приспосабливается к ситуации и не думает вперед, он действует в этот момент. Мы имеем дело с таким устаревшим конструктом и видим, как он сыпется. Имеют значение отдельные действия, отдельные имена. Человек, который вставляет себя в какую-то структуру, как ни странно, становится более слабым, а не более сильным. Здесь есть некое противоречие, на котором меня можно поймать. Я критикую ПЕН-клуб, но считаю, что он может быть механизмом, как всякая общественная организация. Может, но сейчас не хочет, но это не значит, что не захочет потом.

​– Как вы думаете, нынешней российской власти, вообще, нужны литераторы, ее интересует их мнение? Советская власть работала с писателями, с творческими людьми. А нынешняя власть работает?

– Большей частью – нет. У власти есть одна идеология, одна цель, а все остальное – прикрытие. Власть интересует власть и деньги. Это так просто, что даже стыдно об этом говорить. Другое дело, что у власти нет своего креатива, поэтому они пользуются каким-нибудь Дугиным – не потому, что это великие люди, а потому что сами не могут и не хотят ничего придумать. Все держится на соплях, и пусть держится. А когда все держится на соплях и нет никакой угрозы, всегда будет нужда в тех, кто может написать кровью эту конструкцию, кто может создать ей идеологию, кто может дать ей эстетику, – это, условно говоря, интеллектуалы и интеллигенты. Естественно, в первую очередь пользуются спросом "патриотически" настроенные люди. Но есть те, кто пытается навязчиво угодить власти, как сейчас делают многие стареющие писатели: их никто не спрашивает, а они говорят "Крым наш", их никто не спрашивает, а они говорят, что они патриоты России, пишут какие-то гадости про Америку и Европу, что не позиция, а просто проявление дикости, неадекватности, трусости. К настоящему патриотизму это не имеет никакого отношения. Эти люди не понимают, что если власти и нужна такого рода обслуга, то она обойдется двумя-пятью, ну, десятью от силы людьми. А эти огромные организации, массы поклонников "патриотизма", твердящие одно, "Крым наш", конечно, никому не нужны. Эти люди выглядят так беспомощно, что мне даже неловко их критиковать: мы имеем дело с таким жалким противником, что это будет "падающего подтолкни". Но я не считаю, что падающего надо подталкивать. Мы имеем дело с разваливающейся конструкцией. Я не помню брежневских времен – скорее о них читала, это было в далеком детстве, – но мне ситуация сильно напоминает брежневские времена: застой и имитация деятельности, клишированные выражения, слова, заявления. В ситуации с ПЕН-клубом все это отразилось максимально и очень сконцентрированно. Но, еще раз повторю, – плохо, что это коснулось самой уязвимой группы, потому что интеллектуалы и интеллигенция – уязвимая группа.

​– Откуда убежденность, что конструкция рассыпается? Есть, конечно, политологи, которые говорят, что все вот-вот рухнет, но многие говорят, что все надолго.

– Это двойственная ситуация. Из моих знакомых, кто интересуется политикой, людей, которые несколько лет назад давали с уверенностью прогнозы, сейчас никто не понимает, что происходит. Проблема в том, что у нас слишком большая страна. Замедленная страна. Огромная территория, в которой все, что бы ни происходило, может происходить очень долго, но может и развалиться в любой момент. Моя уверенность складывается из общего опыта и интуитивных соображений. То, что происходит в России, вообще нельзя рассчитать. Но 99 процентов, что именно так и произойдет. Никто не знает когда – через 3 месяца, через год, 5 лет, 10 лет. От каждого из нас зависит – когда. Я не вижу никакого смысла в соглашательской позиции, что здесь ничего нельзя исправить. Это все равно что быть "национал-патриотом", в плохом смысле патриотом, или евразийцем, который говорит о "третьем пути". Потакать распаду, потакать деградации я не считаю правильным. Я не хочу, чтобы Россия была вычеркнута из общеисторического процесса, что сейчас и происходит. Нас фактически нет. И все движется отдельными людьми, а не массами, не организациями. А вот когда произойдут изменения – тут я не хочу выступать в роли гадателя, я этого не знаю. И я уверена, что этого не знает никто из якобы осведомленных политологов, из обладателей инсайдерской информации. Этого не знает никто. Если бы у нас была страна поменьше, если бы мы жили как-то быстро, если бы мы жили в современности, это можно было бы вычислить. Но изменения произойдут. В противном случае Россия на 50 лет, а то и 100, а то и больше окажется на периферии мира. К этому ведет путинская имперская, милитаристская политика. Она несовременная. Сейчас так не живут. Никто так не живет, только мы.

​– Я видел у вас рассуждение о том, что Россия в каком-то смысле неофеодальное государство: "Федерализм и регионализм заменены системой кормления, фактически представляя собой структуру неофеодального типа, где наместник занят сбором средств для центра. А власть более высокого уровня является буквально криминальным сходняком семейно-кланового типа". У вас есть представление о том, как развивается подобное неофеодальное государство?

– Мы действительно, может быть, живем как феодальное государство, как колония без статуса колонии. Но проблема в том, что мы живем в теории так, как на практике не живут. Это теория не работающая, теория, которая сделала заключения из прошлого, а прошлого не существует. Россия пытается жить прошлым. Естественно, где-то в какой-то момент сорвет резьбу. Не может закрытое пространство существовать за счет самого себя вечно. Нельзя подпитывать пустое пространство исключительно ресурсами, не выстраивая экономику. Нельзя поддерживать экзистенциальный, метафизический, энергетический фон идеологемами из прошлого. Это не работает. Эти мантры советские читают люди, которые жили при Советском Союзе, и их нельзя воспроизводить вечно. Молодые люди этого просто не будут воспринимать.

​– Вы – поэт. Каким образом появляется лозунг "Алину Витухновскую – в президенты-2018"?

– Во-первых, я бы себя назвала не поэтом, а писателем, у меня достаточно прозы. Просто "поэт" как-то прижилось, такое клише. У нас принято думать, что поэт – это дурачок, живущих вдохновениями, порывами, что-то написал и успокоился. Я против такого образа. Поэтому я стала отнекиваться от образа поэта. Хотя бы писатель, чтобы не так оскорбляло. Да, я с детства хорошо чувствовала слово. Мне казалось, что я знаю о нем все, что словом можно передать все на свете, что им можно управлять реальностью. Возможно, сыграло роль, что мы жили в другом мире, в котором литература играла большее значение. Россия была литературоцентричной страной. Поэтому литература играла и политическое значение, хотя в детстве, конечно, я не могла это понимать, но, видимо, в подсознании чувствовала. Если ты хочешь влиять на реальность (а политика – самый простой и быстрый способ влияния метафизики на реальность), то ты думаешь и о политике. Я стала понимать в определенный момент, более 10 лет назад, что Россию стирают с лица земли. Подумайте, сидит в центре Москвы или каком-то другом городе, деревне гениальный поэт и пишет гениальные стихи. Но Россия находится в статусе, я бы сказала, геополитического пациента, политического неприкасаемого. И все, что делает этот человек – а он касается радикальных метафизических смыслов, – не имеет никакого значения. Естественно, я не готова, чтобы меня стерли с лица земли вместе с этой территорией. Я выступаю здесь в первую очередь как эгоцентрист. Я за себя – и поэтому я за Россию, а не потому, что я какой-то простейшего рода патриот. Я не хочу, чтобы все, что делаю я, и этот условный гений в деревне, в Москве или где угодно, пропало в никуда. А политика России направлена именно на то, чтобы все, что здесь происходило лучшего, было распылено в небытие.

​– Представим себе на секунду, что вы станете президентом. Какой будет Россия?

– Россия будет какое-то время приходить в себя. Я бы в первую очередь занялась тем, что раздала людям счастье, раздала людям деньги, чтобы люди пришли в себя от тех нечеловеческих условий, в которых они живут. Я считаю, что люди имеют право на эти деньги, потому что ресурсы, которыми черпает свое величие власть, – они же народные. Эти деньги надо раздать людям, привести их в себя, а потом уже чем-либо заниматься. Я думаю, надо заниматься разоружением, надо заниматься вхождением в европейский формат и контекст и не строить из себя какую-то особую страну. Мы не особая страна, мы нормальная страна. Эти мантры про особый путь придуманы для рабов. Да, я думаю, что России надо будет приходить в себя более двадцати лет, просто начинать нормально жить, нормально функционировать – в качестве физиологических организмов. При той жизни, которая есть у обычного человека здесь, на те деньги, которые он получает, нельзя ничего с него требовать. Есть много претензий к народу со стороны интеллигентов. У меня нет никаких претензий. У нас очень крутой народ и, к сожалению, долготерпеливый. Ни один интеллигент не выжил бы в тех условиях, при которых живет народ. У нас очень сильный народ. Ему надо дать время, чтобы он пришел в себя. Когда ругают ельцинские времена, времена демократии, забывают о том, что в эти времена при всех издержках была свобода слова. Квартиры были приватизированы. Именно в это время люди обрели собственность. Это все нужно вернуть обратно. И для этого, как показала практика демократии, нужно, может быть, даже не двадцать лет, а пятьдесят, а может быть, и сто.

​– Лет десять назад вы беседовали с Сорокиным о его тогда только вышедшей книжке "День опричника", обсуждали особую метафизику России. Сейчас вы обрисовали свой, новый мир России, а Сорокин тогда создал свой, как раз неофеодальный, образ России будущего. Как вы считаете, у чего больше шансов на свершение – у сорокинской антиутопии или у вашего представления?

– Я не оптимист, я, наверное, пессимист, реалист – но мне кажется, что у моего. Потому что сорокинскую стадию мы уже пережили. То, что происходит, – гораздо более клиническая ситуация, чем сорокинщина. Она не может длиться вечно. Мы переигрываем сами себя. Если мы вернемся к истории с ПЕН-клубом – очевидно, что ПЕН-клуб переиграл сам себя. Все эти усилия, вся эта цензура, вся эта "крымнашистская" позиция ослабляет саму себя. Можно аналогию провести: в "Фейсбуке" я видела, как люди пишут петиции, что надо изменить формат "Голубого огонька". Ни в коем случае не надо ничего менять. Во-первых, "Голубой огонек" никто не смотрит, а кто смотрит – уже полузомби. Но не надо менять, это символ того, что все разрушится. Если люди начинают жить в таком замкнутом пространстве, и пространство пытается обновить само себя, как с "Голубым огоньком", это говорит о том, что других методов управления нет. Если отдельные писатели резко меняют свои предпочтения и взгляды буквально за день – это говорит о слабости государства и системы в целом. Чтобы что-то распалось, надо довести его до абсурда. Мы сейчас это и видим. Ситуация обрела размах абсурда, превосходящий постмодернистский сорокинский размах. Она вполне может развалиться без всяких наших усилий. Другое дело, что, возможно, с усилиями она развалится быстрее, только это усилие должно быть грамотное, точечное и продуманное.