Дом в Ставрополе, в котором я вырос, построил мой прадед. Это одноэтажное здание, в одной из половин которого я почти никогда не был: сначала она принадлежала семье давно умершего двоюродного деда, затем перешла в чужие руки. Чужие руки построили рядом со второй половиной моего дома еще один дом, краснокирпичный и высокий. Это было, когда еще через дорогу от моего двора стояла довоенная мебельная фабрика. Весной, летом и осенью, когда фабрика постоянно гудела, я пинал ее стены футбольным мячом, бил ей стекла и жег рядом с ней опавшую листву. Особенно острые ощущения вызывал тот момент, когда я или кто-то из моих друзей по переулку перебивал мяч через крышу завода. Тогда, чтобы его забрать, приходилось стучаться в сторожку и красться через тела уставших от жары собак с высунутыми пыльными языками.

Страшнее этого было только оказаться ближе к ночи на заднем дворе. Там, за тонкой металлической сеткой в клеточку, стоял (и по-прежнему стоит) мрачный дом с белыми стенами. В нем со своей женой, надеюсь, по-прежнему живет мой второй двоюродный дед – Федор. Жену он после войны привез откуда-то из Кировской области. Я ее никогда не видел. Знаю только, что в семье она не прижилась. Поэтому дед Федор и построил отдельный мрачный дом с белыми стенами. А поскольку его сестре – моей бабушке, которая меня вырастила, – все семейные отщепенцы казались как минимум черными магами, в окне дома за металлической сеткой на заднем дворе мне часто виднелись ведьминские глаза. Поэтому яблоки с антоновки, которая все еще стоит рядом с этим домом, шли исключительно на компот.

Когда еще не было ни антоновки, ни меня, ни дома, в котором я потом вырос, мой прадед работал на той самой мебельной фабрике. Она тогда называлась "тарной": огромный советский завод в промышленных масштабах производил деревянные коробки. Прадеду, как донскому казаку, выдали лошадь и поручили развозить по городу опилки, которыми отапливали дома. Директор фабрики велел построить для лошади отдельную конюшню. В ней прадед и жил со всей семьей. Бабушка, вспоминая эту конюшню, всегда рассказывает о бомбардировщиках – "бомбовозах" – и землянке во дворе. Ставрополь бомбили советские самолеты. Где ночевали немногочисленные немцы, вошедшие в город в 1942 году, было неизвестно, поэтому бомбили наобум. Где-то разрывался снаряд, и наступала мертвая тишина. Бабушке тогда было 7 лет.

Воспоминания о тишине моего детства – это вечерняя уборка снега и ожидание Нового года. Поскольку на мобильник или плеер в качестве подарка рассчитывать не приходилось, больше всего я хотел, чтобы мне испекли торт "Наполеон". Но самым главным и самым ярким событием был запуск фейерверков под бой курантов. В первый раз я копил деньги на этот запуск самостоятельно, а потом стал ежегодно получать семейный "госзаказ". Какие-то деньги мне удавалось сэкономить, и бабушка с сестрой в качестве "отката" получали от меня подарки. Постепенно к запуску фейерверков присоединился весь наш тихий переулок. В небе разрывался снаряд, и наступал праздник.

Последние несколько лет я отмечаю Новый год в Москве. Сад во дворе дома, в котором я вырос, опустел, а сам дом обступили десятиэтажные монстры. Мебельную фабрику снесли. Фейерверки в переулке уже не запускают. Только звуки аккордеона ближе к утру 1 января все еще доносятся из мрачного замка с белыми стенами, на месте которого раньше стояла конюшня.

Дом в Ставрополе рано или поздно придется продать. В земле под памятниками истории моей семьи построят какую-нибудь многоуровневую парковку, и даже таинственная бабушка из Тайги не сможет испугать людей, которым нужна "элитная недвижимость в центре города". Всем нужны новые истории. Они могут кому-то не нравиться, но они неизбежны, и – что бы ни было с моим родным домом – это мой главный праздничный снаряд в ожидании 2017 года.

Иван Мартыненко – журналист Радио Свобода