"Великая российская революция" – так нынче предпочитает именовать официальная российская историография событие, столетие которого будет отмечаться через пару месяцев. Это определение вызвало споры не столько среди профессиональных историков, сколько среди общественности: мало какие темы в России обсуждаются столь бурно, как перипетии истории страны в ХХ веке. Но проблема не в том, как называть случившееся с Россией в 1917–1922 годах, а в том, как эти события понимать. Тогдашняя революция, как бы ее ни именовать, одно из самых плохо понятых исторических событий. Сто прошедших лет не только не изменили ситуацию к лучшему, а скорее, запутали ее еще больше.

Любая власть работает с историей: уж больно эффективным инструментом воздействия на умы и политическую волю масс служит мифология прошлого. Эпоха Путина в истории России – время, когда на щит стали поднимать и красных, и белых. С одной стороны, перезахоронили в Москве Деникина, сняли апологетический фильм про Колчака и открыли (Бог весть почему) мемориальную доску Маннергейму. С другой – страна переживает невиданную стихийную реабилитацию Сталина и сталинизма, которую кремлевские идеологи официально не поддерживают, но которой особо и не противятся. История российской революции по Путину, если исходить из слов и дел представителей нынешней власти, – причудливая амальгама, в которой Колчак и Фрунзе, Врангель и Дзержинский мирно уживаются друг с другом, потому что все они якобы боролись и страдали за Россию – просто, вот беда, видели ее будущее по-разному.

Это попытка примирения общества с историей и с самим собой – но примирения ложного. Недаром столь бурной оказалась недавняя реакция на удивительное расследование, проделанное уральцем Денисом Карагодиным, установившим имена всех палачей своего прадеда – одной из многочисленных жертв НКВД. Если вынести за скобки мнения откровенных сталинистов, возражения оппонентов Карагодина сводятся к тому, что ворошить прошлое нехорошо, несправедливо (по отношению к потомкам палачей) и опасно – грозит расколом в обществе. Эта позиция смыкается с позицией власти, для которой большевики, быть может, плохи тем, что похоронили прежнюю Россию, да еще и с помощью ее внешних врагов – однажды в этом смысле высказался сам Путин, – но хороши тем, что наконец восстановили империю, пусть и под другими флагом и названием. Для сторонников такого подхода государство всегда на первом месте, а его обитатели – не более чем материал для строительства величественных и смертоносных имперских конструкций. Если это – главный урок, который предлагается вынести из событий Великой российской революции, то он означает лишь одно: сто лет спустя историю этой революции пора начинать учить заново.

Начнем все-таки с названия. Не вижу ничего крамольного или ошибочного в понятии "Великая российская революция", если относить его к событиям, начавшимся падением монархии Романовых и закончившимся созданием СССР на исходе 1922 года. Революция? Еще бы, коль скоро весь уклад жизни в самой большой стране планеты был кардинально изменен. Великая? Безусловно, ведь она более чем заметно повлияла на ход мировой истории, не меньше другой революции, тоже называемой Великой – французской.

Учитывая нынешние политические реалии, есть проблемы со словом "российская". Ведь революция затронула и соседние с сегодняшней Россией государства, причем многие из них стали независимыми, надолго или на пару лет, именно в результате этой революции. Трудно представить себе вменяемого украинского историка, способного сегодня озаглавить статью или лекцию "Великая российская революция в Украине", тем более что там революция действительно имела свою специфику. Но при чем здесь история? В конце концов, страна, где в конце зимы 1917 года началась революция, называлась Российской империей, и большая часть решающих революционных событий происходила на территории России. Как ни крути, для России это ее революция.

То, что февраль и октябрь 1917-го до сих пор с трудом воспринимаются многими как части одного исторического процесса, – наследие не только советской эпохи, когда нам вдалбливали в голову, что "настоящую" революцию совершили Ленин и его соратники, а несколько месяцев недолговечной республиканской России были лишь жалкой "буржуазной" прелюдией к этому событию. В постсоветские времена возник и альтернативный, хоть и не столь распространенный, миф о Феврале как подлинной демократической революции, растоптанной большевиками. Но ведь и насчет Февраля и его последствий возникает множество вопросов. Кто именно и почему позволил тогда, по выражению Василия Розанова, "Руси слинять в два дня"? Как вышло, что судьбу российской монархии решила группа генералов и адмиралов с помощью телеграфа? Ведь к отречению Николая II привел практически единодушный положительный ответ командующих фронтами на заданный им в телеграмме начальника Генштаба генерала Алексеева вопрос о целесообразности ухода императора. Не стало ли в таком случае рождение свободной России итогом сговора генералитета и думских политиков, то есть государственного переворота, своего рода "ГКЧП-1917", у которого очень скоро все пошло не так, как задумывалось?

Почему новые руководители России так упорно держались за лозунг "войны до победного конца", несмотря на хорошо им известную измотанность общества затянувшейся войной и брожение в армии, усиленное печально знаменитым "приказом №1" Петроградского совета? Почему вопреки всему эта армия была брошена в катастрофическое наступление в июне 1917 года, после которого Восточный фронт Первой мировой де-факто рухнул, а большевики стали стремительно набирать популярность? Почему Временное правительство так долго тянуло резину с созывом Учредительного собрания, а ведь именно оно воспринималось большинством общества после падения Романовых как единственно легитимный институт? Почему революция, которую весной 1917-го воспевали как избавление от "царской тирании", уже к осени обернулась поиском кандидата в тираны-спасители? В его роли мелькнули и быстро исчезли нелепый Керенский и невезучий Корнилов, пока наконец в этом амплуа не выступил действительно гениальный актер – Ленин.

Чем дальше углубляешься в историю революции, тем меньше ясных ответов, зато больше стереотипов. Путинская эпоха по понятным причинам сформировала у многих убеждение в том, что революция – это всегда и однозначно плохо. Говоря языком нынешнего официоза, "Россия свой лимит революций исчерпала". Учитывая, чем в итоге обернулась революция 1917 года, хорошо бы, если так. Но история по Путину – или, если угодно, по Мединскому, раз уж он главный "специалист" этой власти по исторической проблематике, – отказывает революции в одной важной черте. 1917 год был колоссальным, пусть и диким по своим проявлениям, рывком общества к свободе и самоорганизации – тому, что очень не нравится любой авторитарной власти. Формой такой самоорганизации могло стать Учредительное собрание, но ему не дали этого сделать вначале люди Февраля, а затем творцы Октября.

Тогда возникла более стихийная форма "власти низов" – Советы. То, что в конечном итоге большевики подомнут их под себя, вовсе не было предопределено даже на исходе 1917 года. Еще на Втором съезде советов – том самом, делегатам которого Ленин сообщил о только что устроенном его партией перевороте, – шли жаркие дебаты о том, позволить ли большевикам самостоятельно сформировать правительство. Более того, какое-то время Ленину и его окружению пришлось-таки делиться властью с левыми эсерами. Теми самыми, которые позднее, в июле 1918 года, поняв, что диалог с Лениным невозможен, предприняли неудачную попытку свергнуть большевиков вооруженным путем.

Левая альтернатива большевизму – еще одна из тем, почти полностью исчезнувших из массового исторического сознания. Как известно, по итогам выборов в разогнанное большевиками Учредительное собрание самой популярной партией в России по состоянию на осень 1917 года были эсеры. Они же вместе с меньшевиками и кадетами стояли во главе первых антибольшевистских правительств, возникших в разных регионах страны к середине 1918 года. "Поручики Голицыны", дворяне-монархисты, с которыми ассоциируется у многих сегодняшних россиян белое движение, никогда не составляли в нем не только большинства, но и сколько-нибудь значительного меньшинства. Из белогвардейских вождей симпатии к монархии выражал только последний – Петр Врангель. Но он же заявлял о необходимости "делать левую политику правыми руками" и подписал в Крыму в 1920 году законы, закреплявшие за крестьянами землю, занятую ими в ходе революции, и наделявшие рабочих широкими социальными правами. Увы, слишком поздно: красные уже стояли у Перекопа.

"Свобода только для лояльных, только для членов одной партии, сколь бы многочисленны они ни были, – это вообще не свобода. Свобода – это всегда и исключительно свобода для тех, кто думает иначе". Эти слова, под которыми подписался бы любой либерал, принадлежат убежденной коммунистке Розе Люксембург. Она произнесла их, критикуя большевистскую диктатуру в России, за пару месяцев до того, как во время восстания "спартаковцев" в Берлине ей разбили голову прикладами бойцы фрайкора – добровольческих контрреволюционных отрядов. Это тоже к вопросу об альтернативах, левых и правых: одним из последствий торжества большевиков стало появление в Европе, напуганной "красной угрозой", как консервативных авторитарных режимов (Хорти, Франко), так и фашистских диктатур (Муссолини, Гитлер). Один монстр породил других, и для того, чтобы уничтожить их, потребовались многие годы и миллионы жизней.

Сто лет спустя, увы, нет никакой уверенности в том, что мы застрахованы от появления новых чудовищ. Ведь такой страховкой может быть лишь понимание причин и следствий той давней и близкой революции. А до него еще очень далеко.

Ярослав Шимов – обозреватель Радио Свобода, историк

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции