Александр Генис: В эфире - новый выпуск нашего культурно-исторического цикла:

1916 - век спустя:

парадоксы и параллели.

Фолкнер сказал: “Прошлое никогда не бывает мертвым. Оно даже не прошло”.

Взяв знаменитый афоризм в эпиграфы цикла, мы погружаемся в вечно живое время прошлого, добравшегося до нас в виде исторических событий, художественных течений, музыкальных направлений, судьбоносных книг и - важная часть каждой передачи - стихов, которые, пожалуй, лучше всего остального способны передать дух времени.

Вглядываясь в прошлое, мы ищем не эскапизма, позволяющего отдохнуть в давно прошедшим, а уроков, позволяющих лучше понять настоящее и заглянуть в будущее.

Традиционные вопросы, которые эти передачи задают прошлому, звучат так:

Что было?

Что стало?

Что могло бы быть?

(Музыка)

Александр Генис: В 1916 году умер любимый писатель - даже не столько Америки, сколько России. Это - Джек Лондон. Я много думал о том, как сложилась судьба американской литературы в России, почему именно американскую литературу мы так любим. Во многом это связано с детством, потому что в русской литературе, на мой взгляд, может быть я плохо знаю этот предмет, но на мой взгляд, всегда была нехватка хороших детских книг, написанных на русском языке. Генрих Белль однажды сказал: “все беды Германии начались с того, что у нас не было своей хорошей детской литературы”. Хотя у них был Карл Май, который был кумиром.

Соломон Волков: Я узнал о Карле Мае, когда поехал в Прагу в 1967 году.

Александр Генис: Мы его не знали, потому что он был любимым писателем Гитлера — это очень плохо сказывается на репутации писателя.

Соломон Волков: Мы его начали узнавать через индейские фильмы для гэдээровцев.

Александр Генис: Это было очень забавно, потому что главного индейца играл югослав Гойко Митич. Когда я приехал в Югославию, в Сербию, то сказал: Гойко Митич - наш герой. Никто не знал, кто такой Гойко Митич. В России были свои кумиры-иностранцы, как Джеймс Олдриж, например.

Соломон Волков: Певцы как Дин Рид.

Александр Генис: Это была отдельная культура. Но англоязычная детская литература сыграла гигантскую роль во взрослении не одного поколения русских детей. Джек Лондон, Майн Рид, Марк Твен, Фенимор Купер, Киплинг — вот что такое детская литература для нас, и она вся переведена с английского. Американцы Джека Лондона знают гораздо меньше, гораздо реже о нем вспоминают, чем мы.

Соломон Волков: По-моему, немцы знают Фейхтвангера меньше, чем его знают и любят в России.

Александр Генис: Думаю, что так оно есть, потому что в России Фейхтвангер был чрезвычайно популярен и в каждом доме стояло его огромное собрание сочинений. Я был в музее Джека Лондона в Калифорнии, там стояли первые издания книг Джека Лондона, книги, которые выходили в переводах Джека Лондона и, конечно, ничто не сравнится с русскими изданиями, потому что там стоял тот самый серый восьмитомник, который был у меня, там стоял 13-томник сиреневый, которого у меня уже не было. Но именно русские собрания сочинений занимали главное место в музее. Когда я разговаривал с куратором музея, она по акценту сразу узнала, что я русский, и сказала: “Конечно, ваши чаще всего сюда и ходят». Я все думаю,почему мы так его полюбили? В детстве есть тяга к героической литературе — это совершенно естественно. Пафос, героизм — это то, что, собственно говоря, делает приключенческую литературу любимой. Джек Лондон предлагал нам героизм без войны, его герои сражались с природой, именно поэтому эти схватки были по своей природе красивыми даже смерть у него нарядная. Я думаю, что за это нам надо быть благодарными Джеку Лондону.

Когда-то я разговаривал с Львом Лосевым здесь, в нашей студии Свободы. Он преподавал в Дартмудском колледже, где вел курс, чрезвычайно популярный среди студентов, а именно — “Литературные звери в России и в Америке”. В нем он говорил о том, что русские литературные звери очень напоминают других русских литературных персонажей, это - маленькие люди или маленькие звери, например, Каштанка, или Холстомер. Это те же человеческие персонажи, которые воплощены в животной форме. Но американские звери совсем другие. В первую очередь он приводил в пример Джека Лондона, потому что его герои - собаки, которые в сущности волки, а не собаки. И вот это путешествие от собаки к волку и составляет содержание самой знаменитой в Америке, наверное, книги Джека Лондона «Зов предков». Лосев очень остроумно доказывал, что джеклондовские звери все ницшеанцы, они все сверх-люди, а не звери.

Но для меня Джек Лондон остается писателем Севера. Я на всю жизнь полюбил Север с тех пор, как прочитал в детстве его книги про Аляску, про Клондайк и с тех пор меня всегда тянуло к Северу. Меня восхищала красота жизни на грани выживания, в ней есть благородство. Как и в книгах всех полярников .

Соломон Волков: А мне нравятся рассказы Джека Лондона, посвященные южным морям, они мне может быть больше нравились северных рассказов.

Александр Генис: Мне они тоже нравятся, часто они очень экзотичные.

Соломон Волков: Лихо закрученный сюжет. Там почему-то я вижу сходство, не знаю, вы согласитесь или возразите, с О`Генри в южных рассказах.

Александр Генис: Я бы не сказал. О`Генри писал юмористические рассказы, где все построено на замечательно закрученных фразах. Каждая фраза О`Генри — это кладовая юмора. «В Техасе все такое большое, что девять апельсинов составляют дюжину», - вот из таких фраз и состоит весь О`Генри.

Джек Лондон писал иначе, он писал приключенческие рассказы. Сомерсет Моэм, который тоже был большим мастером такого рассказа, считал, что существуют два вида новеллы: одна, которую писал он, или Джек Лондон, или Киплинг, а другая, которую писал Чехов, но не сам Чехов, а его последователи, эпигоны, в их рассказах ничего не происходит. Мы-то с вами знаем, что у Чехова еще как происходит. Но действительно существует целый унылый класс рассказов-настроений.

Соломон Волков: Это любимые рассказы журнала «Ньюйоркер».

Александр Генис: Совершенно верно, мне всегда кажется, что я один и тот же рассказ читаю. По-моему, это - скучные рассказы. Сомерсет Моэм тоже так считал. В то время как Джек Лондон был мастером острого рассказа. Он 19 сборников рассказов выпустил при жизни. Критики считали тогда и считают сейчас, что лучшее, что ему удавалось — это короткие рассказы на 7,5 тысяч слов.

Соломон Волков: Это журнальная норма, он писал для журналов.

Александр Генис: Он писал для журналов, как и многие тогда. Но именно на этот размер его хватало. А романы его — это сборники рассказов, которые он превращал в романы, как и Довлатов, который все время пытался сделать из своих рассказов что-то большее, и зря, потому что рассказ сам по себе гениальная форма.

Интересно, что Джека Лондона очень рано признали и полюбили в России. Я думаю, по той же причине: он не ныл. А в те времена, когда жил Джек Лондон, русская литература отличалась нытьем изрядным. Леонид Андреев оставил очень интересный отклик о Джеке Лондоне. Он писал:

«Органический враг бессилия и дряхлости, бесплодного стенания и нытья, чуждый тому дряненькому состраданию и жалости, под кислым ликом которого кроется отсутствие воли к жизни и борьбе. Джек Лондон спокойно хоронит мертвецов, очищая путь живым, и от того его похороны веселы как свадьба».

Стихи, а не критика.

Соломон Волков: О, как закрутил.

Александр Генис: Но, тем не менее, я понимаю, что он хотел сказать, и согласен с ним. Моя любимая книжка Джека Лондона — это сборник рассказов «Смок и Малыш». Я сейчас перечитал, готовясь к нашей беседе, несколько рассказов.

Соломон Волков: Самый мой любимый персонаж у Джека Лондона.

Александр Генис: Вот видите, и мой тоже. Я понял, что, к сожалению, я не могу это больше читать, потому что знаю текст наизусть, я все помню. И начинается этот рассказ фразой, который можно поставить эпиграфом к его сочинению: «Кит Беллью, кроме того, был романтиком. Его пленяла игра и блеск золотой лихорадки, и он наблюдал за движением бурного людского потока глазами художника. Все это путешествие казалось ему чем-то вроде веселой экскурсии». И вот эта веселая экскурсия на Север, эта постоянная жизнь на грани выживания, она действительно превращалась в веселые похороны, как и писал Андреев.

Соломон Волков: В связи с вашим разговором, я сейчас подумал о том, что «Два капитана» Каверина, мне первый раз пришло в голову, - это вещь, вдохновленная Джеком Лондоном. Разве нет?

Александр Генис: Я уверен, в советской литературе, в русской литературе была масса писателей, которые пытались сделать нечто подобное, но успех вряд ли. Вы знаете, кто самый замечательный?

Соломон Волков: Александр Грин?

Александр Генис: О! Совершенно верно. Вы у меня вынули изо рта. Александр Грин — это лучший вариант такого приключенческого чтения.

Соломон Волков: Но ведь это совсем не Джек Лондон.

Александр Генис: Это не Джек Лондон, хотя Джек Лондон там тоже есть. У Грина ведь много много рассказов, у него есть и такое. Вы знаете, Грин был русским иностранцем, у него все происходит в какой-то мистической загранице.

Соломон Волков: В Зурбагане.

Александр Генис: Это дань приключенческим романам его детства, это дань Киплингу, дань Конраду, и, конечно, дань Джеку Лондону. Потому что эта приключенческая заграница, которая была станой нашего детства. Она, конечно, нашла своего поэта в Александре Грине.

Соломон Волков: Персонажи Джека Лондона, я их вижу, они объемные. Персонажи Грина, они все немножко смазанные, воздушные, фантастические. Никогда у Грина я не вижу реальных людей — это какие-то наброски в экспрессионистском стиле.

Александр Генис: По-моему, это - тонкое наблюдение. С тем же Львом Лосевым я однажды разговаривал на эту тему, он ведь много писал о детской литературе, Лосев интересовался ею живо. Его любимым писателем для детей был Гайдар, как и у многих людей его поколения. Борис Михайлович Парамонов, наш коллега, тоже очень высоко ценит Гайдара. Я не вырос на Гайдаре, это не моя литература, а вот мой отец, например, обожал Гайдара.

Соломон Волков: Я тоже очень люблю Гайдара.

Александр Генис: Мы с Лосевом говорили и о Грине, он высказал очень странное предложение считать Грина русским Борхесом. Мне показалась очень странная мысль.

Соломон Волков: Это странновато, но что-то в этом тоже есть. Место Грина, конечно, совершенно необычное. Жалко очень и странно, мне кажется, что Грин не создал своей традиции в отечественной литературе. Кто является последователем Грина?

Александр Генис: «Алые паруса» - так назывались кафе в моей молодости, в каждом городе было кафе «Алые паруса».

Соломон Волков: Но это, как и фильм, любимый, кстати, фильм моей жены Марианны «Алые паруса», имеет очень косвенное отношение к творчеству Грина.

Александр Генис: Важно, что смерть Джека Лондона была совершенно неожиданной. В конце концов, ему было лишь 40 лет, когда он умер. У него была очень тяжелая жизнь, он много пил, у него были непонятные тропические болезни. Многие подозревают самоубийство.

Соломон Волков: По-моему, это признанная версия.

Александр Генис: Нет, это все еще спорный вопрос. Он написал невероятное количество текстов. Это был трудоголик, который писал обо всем. Его библиотека насчитывала 15 тысяч книг, он считал ее своим инструментом. Это часто бывает с автодиктатами, людьми, которые выучились всему сами. Он никогда ведь не учился в университете, у него хватило денег на один семестр. Поэтому он всю жизнь бешено читал и пытался писать обо всем, в том числе о социализме. Недавно был поставлен спектакль по его книге «Железная пята». Это довольно странная книга о лондонских трущобах.

Но и еще ему повезло с биографом. Когда я в школе учился, одним из моих любимых авторов был американец Ирвинг Стоун, который писал замечательные биографические книги. И вот его книга о Джеке Лондоне «Моряк в седле», как и «Жажда жизни» про Ван Гога — были моими любимыми биографиями. Он очень здорово описал Джека Лондона, превратив автора в героя джеклондоновских собственных сочинений.

Соломон Волков: Вам не кажется, что версия о самоубийстве Джека Лондона, подтверждается она сейчас или нет, оказала огромное влияние на такую фигуру, как Маяковский? Маяковский себя идентифицировал с Мартином Иденом, который в свою очередь считается автобиографической фигурой Джека Лондона, и самоубийство Идена, от этого самоубийства проводится параллель с предполагаемым самоубийством Джека Лондона. Мы с вами в одной из наших передач говорили о тяге и склонности Маяковского с юных лет к самоубийству. Здесь есть, мне кажется, важное перекрещение идентификации и жизненного пути. Потому что в итоге, как мы знаем, и Маяковский покончил самоубийством.

​Александр Генис: Возможно что-то в этом есть. Но для меня Джек Лондон остается навсегда праздничным автором, я люблю его рассказы, и эти рассказы полны жизнерадостности, даже если там умирают, даже если все очень печально, но и смерть эта яркая, парадная. Мне кажется, что Джек Лондон сумел создать поэзию природы, которой мы не знали. Поэтому может быть так легко мы влюбились в Клондайк Джека Лондона. Я когда приехал в Америку, пошел в музей смотреть на Золотую лихорадку, есть же фильмы про Клондайк, есть фотографии, эта страница в истории Америки, очень хорошо документирована. Я был разочарован, это было совсем не так красиво, как у Джека Лондона. После этого я даже ни разу не был на Аляске, всю Америку объездил, но до Аляски не добрался, потому что для меня это страна Джека Лондона: я боюсь ее потерять, увидев воочию.

Соломон Волков: А теперь давайте поговорим о 1916 годе, о том, как он преломился в этом месяце, в ноябре, в русской литературе. Я хочу напомнить, что как раз в это время активизировались разговоры о смерти или, как выражались некоторые критики, крахе русского символизма. Конечно, такие разговоры велись довольно долго. Вообще я считаю, что это любимое занятие критиков, только какое-то течение, направление появится, как буквально через год или два начать объявлять о его закате, смерти этого направления. То же самое с творческими фигурами: о, этот человек исписался. Это любимое занятие критиков указывать.

Александр Генис: Еще и потому, что настоящий талант всегда выходит за пределы и течения, и своего собственного пути. Как говорил Бродский, ты не должен идти проторенным путем, даже если ты его проложил. Именно поэтому критики так часто не понимают людей, которые меняют свой стиль, меняют привычную жанровую структуру, меняют формы. Я всегда говорил, что настоящий писатель должен писать то, что он не умеет писать, потому что он должен этому научиться. То же самое относится и к движениям, они, конечно, переживают, как все живое, упадок, возрождение, но старость может быть очень интересной сама по себе.

Соломон Волков: Хоронить русский символизм начали уже в начале 1910-х годов. В 1916 году появилась статья, где говорилось так: «Крах символизма, уже давно назревавший, разрешился окончательно». То есть навалили могильный камень на отечественный символизм.

В качестве подтверждения этому критика указывала на вышедшие в 1916 году книги Бальмонта, Брюсова и трехтомник лирики Блока. Как было сказано в прессе, эти издания подводят итоги прошлому, не обещая ничего в будущем. Я должен сказать, что за исключением Блока, у которого какие бы ни были замечательные стихи дореволюционные, умудрился сделать этот колоссальнейший прорыв на неизведанную территорию в своей знаменитой поэме «Двенадцать».

Что касается Бальмонта и Брюсова, да, они, конечно, уже к 1916 году все лучшее, что могли сказать, сказали, теперь они занимались уже перепевами старых мотивов.

Что же пришло на смену символизму? Новое течение, тоже оно началось не в 1916 году, а в 1912 году, когда была впервые обнародована программа акмеизма. Причем я должен сказать, что об акмеизме тогда говорили, что это какое-то непонятное, неудачное наименование. Но, по-моему, одно то, что оно сохранилось и мы все его помним, говорим об акмеизме как об отдельном течении, свидетельствует о том, что нет, это название было выбрано, наверное, по праву.

Это была группа, которая включала в себя имена теперь всем известные, какие больше, какие меньше — Гумилев, Городецкий, Ахматова, Мандельштам, Зенкевич и Нарбут. Вот приблизительно тот круг поэтов, которых причисляли к ранним акмеистам. Потому что, скажем, Михаила Кузмина, который первый объяснил, что акмеизм - это стремление к прекрасной ясности, его как раз зачисляли в постсимволисты скорее, не относя к акмеистам. Но это тоже спорный вопрос.

Александр Генис: И совсем не зря. Дело в том, что символизм и акмеизм — это два этапа одного и того же пути. Чтобы понять, во всяком случае, представить себе яснее, давай сравним с живописью — импрессионизм и постимперссионизм, это несомненно родственные течения. Хотя Клод Мане и Ван Гог — очень разные художники.

Соломон Волков: Или Ренуар и Синьяк, или Жорж Сера.

Александр Генис: Разница между имппрессионистами и постимпрессионистами - огромная, но в то же время понятно, что и то, и другое течение резко противостоит плоскому реализму, натурализму. То же самое с символизмом и акмеизмом. Дело в том, что и те, и другие больше всего боялись жизнеподобия, бытописания. Это то, что ненавидел, скажем, символист Андрей Белый, и то, что ненавидел Мандельштам, который является голосом акмеизма. И те, и другие боялись вернуться обратно в тургеневскую литературу. Символизм к тому времени - весь набор его героев, персонажей, весь словарь - уже был изрядно изношен, по той простой причине, что писать о прекрасных дамах, о возвышенном, небесном, об облаках в поэзии можно не бесконечно.

Акмеизм в этом смысле был более перспективным, потому что он был предметен. Я бы сказал, что разница между символизмом и акмеизмом такая же, как между музыкой и живописью. Символисты тяготели к музыке, они пели свои стихи, а акмеисты их скорее рисовали, а еще лучше —строили. Не зря архитектура была любимым искусством Мандельштама, его «Нотр Дам» - манифест акмеистской поэзии.

Война между символизмом и акмеизмом и была та самая борьба лучшего с хорошим, потому что они замечательнейшим образом дополняли друг друга. И мне совершенно не мешает их соседство в русской литературе. Вы сказали про Бальмонта, Брюсова я никогда не любил, но вы сказали, что Бальмонт износился, и тем не менее, Бальмонт был одним из самых изобретательных поэтов в русской стихотворческой традиции. Он был не менее изобретательным, чем Маяковский. Я всегда очень любил и Бальмонта, и Северянина, несмотря на то, что над ними принято смеяться, в моей библиотеке они вполне сочетаются с акмеистами.

Соломон Волков: Акмеизм прежде всего был культ ясности, точности, они любили во всем конкретность, и в описаниях, и в пейзажах, и в эмоциях. Но тут есть одна любопытная вещь, а именно: критики так сурово расправились с Бальмонтом, Брюсовым и Блоком. Я совершенно не собираюсь защищать Бальмонта и Брюсова, они действительно, на мой взгляд, остановились в своем развитии к 1916 году, но я хочу сказать, что если бы я сравнивал как течения символизм и акмеизм, я бы сказал так: мне в целом символизм не очень симпатичен, мне симпатичней акмеизм. Парадокс заключается в том, что если сравнивать вождей символизма и акмеизма, то есть соответственно, предположим, Блока и Гумилева, Блока как ведущего символиста, Гумилева как ведущего акмеиста, человека, который всегда выступал от имени акмеистов, он был то, что называется, “споукмен” акмеизма, то гораздо больше я люблю Блока, нежели Гумилева.

Александр Генис: Это потому что Блок, как всякий великий поэт, не укладывается в свое течение, он всегда гораздо шире его. Именно в этом и заключается величие индивидуальности.

Соломон Волков: Он с самого начала, со «Стихов о прекрасной даме» был шире символизма, как течения, интереснее Вячеслава Иванова для меня гораздо. И Блок развивался. То, чего не произошло ни с Вячеславом Ивановым, ни с Бальмонтом, ни с Брюсовым, Блок развивался любопытным образом — от символизма к тому, за что в теории выступал акмеизм. Я это хочу показать на примере стихотворения Блока, им сочиненного как раз в 1916 году. Это совершенно не символистское стихотворение, оно больше всего связано с традицией какого-нибудь Якова Полонского, предшественника Блока, которого Блок очень любил. Вы говорите, что и символизм, и акмеизм отказывались от реалистической традиции, но стихотворение Блока, которое я сейчас прочту, является сугубо бытовой, реалистической во всех деталях зарисовкой, которая, тем не менее, не воспринимается как таковая, она не воспринимается как натуралистическая.

Александр Генис: Примерно то же происходило с «мирискусниками». Когда мы смотрели на их реалистическую якобы живопись, мы видели в ней романтизм.

Соломон Волков: Вы посмотрите, как это делает Блок, с феноменальным умением, мастерством, но так же с эмоциональной правдивостью, полностью очищенной от какого бы то ни было туманного символизма.

Превратила всё в шутку сначала,

Поняла - принялась укорять,

Головою красивой качала,

Стала слезы платком вытирать.

И, зубами дразня, хохотала,

Неожиданно всё позабыв.

Вдруг припомнила всё - зарыдала,

Десять шпилек на стол уронив.

Подурнела, пошла, обернулась,

Воротилась, чего-то ждала,

Проклинала, спиной повернулась,

И, должно быть, навеки ушла...

Что ж, пора приниматься за дело,

За старинное дело свое.

Неужели и жизнь отшумела,

Отшумела, как платье твое?

Вы посмотрите, сколько всего вместил Блок в это стихотворение.

Александр Генис: «Десять шпилек», конечно, лучшая часть стихотворения. Мне кажется, эти стихи - мост между Некрасовым и Ахматовой.

Соломон Волков: Да, совершенно правильно. Это абсолютно блоковское стихотворение, которое ты одновременно не воспринимаешь ни в символистских туманах его «Стихов о прекрасной даме» или даже более зрелых стихов, но это и не Щипачев.

Александр Генис: Это уж точно. А я прочту стихотворение Гумилева тогда, чтобы была пара, оно называется «Андрей Рублев», то как раз, о чем я говорил, что если у символистов была музыка, то акмеисты ставили на зримые образцы, на живопись или, как Мандельштам, на архитектуру — это то, что можно было увидеть. Как Мандельштам говорил, мы не умеем летать, мы строим башни до неба. Вот стихотворение Гумилева одна из таких башен.

Я твердо, я так сладко знаю,

С искусством иноков знаком,

Что лик жены подобен раю,

Обетованному Творцом.

Нос - это древа ствол высокий;

Две тонкие дуги бровей

Над ним раскинулись, широки,

Изгибом пальмовых ветвей.

Два вещих сирина, два глаза,

Под ними сладостно поют,

Велеречивостью рассказа

Все тайны духа выдают.

Открытый лоб - как свод небесный,

И кудри - облака над ним;

Их, верно, с робостью прелестной

Касался нежный серафим.

И тут же, у подножья древа,

Уста - как некий райский цвет,

Из-за какого матерь Ева

Благой нарушила завет.

Все это кистью достохвальной

Андрей Рублев мне начертал,

И в этой жизни труд печальный

Благословеньем Божьим стал.

По-моему, замечательные стихи о Рублеве и это замечательные стихи о русской иконе, которую тогда еще не так широко знали, как сейчас. Но главное — это поиск своей духовности, она отлична от расплывчатой, туманной, облачной и прекрасной духовности символистов. В другом стихотворении Гумилев писал так:

Под скальпелем природы и искусства

Кричит наш дух, изнемогает плоть,

Рождая орган для шестого чувства.

Вот это знаменитое «шестое чувство» и пытались найти акмеисты.

Соломон Волков: Мне кажется, эта тема требует своего продолжения, мы может быть еще поговорим об этом противостоянии символизма с акмеизмом. А сейчас я бы хотел завершить нашу передачу музыкальным сочинением, которое передает, мне кажется, акмеистический дух в композиторском творчестве. Принадлежит этот опус перу Сергея Прокофьева. Это - «Пять стихотворений Ахматовой», так называется его вокальный цикл, написанный как раз в 1916 году. Я хочу показать один номер из этого цикла на замечательные - из самых любимых - стихи Анны Ахматовой «Настоящую нежность ни с чем не спутаешь».

Прокофьев, Ахматова, акмеизм в музыке.

(Музыка)