Марина Ефимова: Я пытаюсь вспомнить, когда я влюбилась в русский язык. По-моему, первым человеком, подарившим мне это ощущение, был Корней Чуковский. Но не стихи. В них я в раннем детстве воспринимала больше сюжеты - невероятные и смешные:например, крокодил просил прислать «калоши», но совсем не для того, что мы думали:

- Ах, те, что ты выслал на прошлой неделе,Мы давно уже съелиИ ждем-не дождёмся,Когда же ты снова пошлёшьК нашему ужинуДюжинуНовых и сладких калош!

Первый осознанный восторг от использования слов – лет в 10,из книжки Чуковского «От двух до пяти».Правда, в его коллекции детских выражений интересное и смешное тоже иногда кроется не столько в языке, сколько в ситуации:

«Бабушка рассказывает пятилетнему внуку: «Прибили Боженьку гвоздями к кресту, а Боженька воскрес и вознёсся». И внук сочувственно говорит: «Надо было винтиками».

Но чаще Чуковский приводит примерыименно восхитительно безграмотного, детского, нового использовании языка: Девочка говорит: «Я мамина и больше никовойная». Разговор двух малышей: «Мне сам папа сказал!» - «А мне сама мама сказала!» - «Но, ведь, папа самее мамы! Гораздо самее» . Двухлетняя девочка спрашивает, подползая к соседскому костру: «Это всехный огонь?». Или вот мой любимый короткий диалог:

«- Ну, Нюра, довольно, не плачь.- Я плачу не тебе, а тёте Симе».

Книжка «От двух до пяти» приучила меня вслушиваться в детскую речь. Маленькому сыну моих знакомых рассказывали много волшебных сказок:«... а оказывается, лягушонок был заколдованным принцем...», «а оказывается, старушка быладоброй волшебницей», и так далее... Однажды к матери мальчика пришла подруга в слезах и поведалао чьей-то смерти. Мальчикслушал, слушалитребовательно сказал: «А оказивается?»..

Моя младшая дочь Наташа в детстве перенимала взрослые выражения и интонации и использовала в самый неожиданный момент:

Мы с подругой долго и горячо о чем-то спорили. Наташа напряжённо слушала и, дождавшись паузы, сказала решительно: «Вот и я говорю...».

Однажды она долго выклянчивала у меня квас, который я побаивалась ей давать. Получив, наконец, маленький стаканчик и отходяс драгоценной ношей, трёхлетняя Наташа пробормотала: «Хамство какое!».

Как-то в садике, куда я водила ее гулять, не было ни одного ребенка. Общительная Наташа грустила в одиночествеб как вдруг, в садик вошла женщина с маленьким мальчиком вбело-голубой курточке. Наташа встрепенулась и, вдруг, закричала с цыганским распевом: «Мальчик! Иди сюда, голубой! Иди, белый!»... Мальчик, к сожалению, испугался.

У Наташи было верное ощущение роли детали в любом рассказе. В жаркий день мы с ней, пятилетней поднимались в лифте вместе с пожилой соседкой. Соседка жаловалась:

- Господи, ну и жара! У меня в комнате столько мух!..Наташа светски вступила в разговор:- У Елены Матвевны в комнате тоже много мух. Девяносто девять.

С тех пор, как Наташе начали читать вслух сказки, пошли потоком и литературные заимствования:

Я принимала душ,Наташа тут же в ванной комнате играла на коврике с куклами и рассказывала им сказку. Из-за занавески я услышала, как она говорит: «Что это за женчина моется там на горизонте?»... Я рассмеялась. Наташа замолчала на секунду и продолжала тем же тоном сказительницы : «На горизонте было весело».

Волшебные сказки (авторские и народные)открывали в детстве новый слой языка - не совсем, правда, «народного» языка: все народные сказки дети моего поколениячитали в обработке,пересказах или переводах - Аксакова, Тургенева, Введенского, Салье и Любарской, тех же Чуковского и Маршака и, конечно, Алексея Толстого. Мы воспитывались и учились именно на их языковых находках, на их юморе и вкусе. Есть такая простенькая народная сказка «Заюшкина избушка», которую пересказывали многие авторы. Во всех вариантах онаначинается с того, что у зайки была избушка лубяная, а у лисички - ледяная, и когда она растаяла, лисичка выгнала зайчика из его избушки и стала там жить.Лесные звери пытаются выгнать узурпаторшу, но пугаются ее угроз, которые только в варианте Алексея Толстого приобретают дивную красочность. У него лиса кричит: «Как выскочу, как выпрыгну, пойдут клочки по закоулочкам!».Эти «клочки по закоулочкам» вошли надолго в наш семейный обиход, как и диалог лисы с ее победителем – петухом. Петух кричит:

«- Кукареку! Иду на пятах,/ несу косу на плечах, /хочу лису посечи, /слезай, лиса, с печи!»

И напуганная лиса отвечает: «- Одеваюсь». Петух повторяет свой боевой клич, и лиса говорит: «- Обуваюсь»... Именно так я, досыпая, и отвечала бабушке по утрам на требование немедленно вставать.

Сказку «По щучьему веленью» я знала наизусть. «Сходил бы ты, Емеля, за водой», - говорили герою сказки родители, и Емеля, к моему полному восторгу, отвечал: «Да я ленюсь». Уже взрослой, из сборника Афанасьева я узнала, что у героя народной сказки «По щучьему велению» не было этого смешного, простодушного ответа, и что вообще из нравоучительной истории Алексей Толстой сделал беспечную сказку о счастливом лентяе. И хотя эта новая сказка«учила» нас, детей, не лени, а, скорей, добродушию и непредсказуемости жизни, но уж мы её цитировали в хвост и в гриву: «Марина, - говорила мама, - убери игрушки» -И я громко шептала: «По щучьему веленью, по моему хотенью, мама уберёт игрушки!»(в народной-то сказке герой говорит: «По щучьему веленью / По Божьему благословенью»).

До сих пор помню, каким подарком в детстве был «Золотой ключик, или Приключения Буратино»Алексея Толстого (сказка, которую я и сейчас считаю обятельней «Пиноккио» с его мрачной Страной развлечений, где мальчиков превращают в ослов). В моё время многиевыражения из «Приключений Буратино»вошли в обиход каждой семьи, где были читающие дети. Когда Мальвина задаёт Буратино задачу, в которой «некто» берёт у него одно из двух яблок, Буратино, а за ним и мы, читатели, говорили нахально: «да я ж ни за что не отдам некту яблока». Не менее популярен у нас был спор докторов над бесчувственным телом Буратино: одни считали, что «Пациент скорее жив, чем мёртв», другие – что«Пацицент скорее мёртв, чем жив».Мне впервые читали эту прелестную сказку при свете «коптилки», во время Ленинградской блокады, и мама со слезой, а я со смехом повторяли: «закроешь глаза – есть манная каша с малиновым вареньем, откроешь глаза – нет манной каши с малиновым вареньем».

Сейчас я вспоминаю, что язык в детстве воспринимался больше через смешное, чем через красивое. Поэтому я так любиласказки Киплинга в переводах Чуковского и сказки Евгения Шварца. Мама даже умудрялась приносить мне тайкомиз Публички, где она работала,детские вещи Михаила Зощенко, изданные еще до того, как он впал в немилость.Особенно мне нравились истории Зощенкопро «Лёлю и Миньку». В рассказе «Ёлка» Минька говорит сестре, надкусившейодно из висевших на ёлке яблок, проиготовленных для гостей: «- Раз ты, Лёлища, откусила яблоко,то я тогда съем конфету в золотой обёртке». Гости, обиженные тем, что все яблоки и конфеты на ёлке были надкусаны, собрались уходить, и мама Лёли и Миньки говорила им сердито: «Ну, и уходите, пожалуйтста, и уводите своих золотушных детей».

Через полвека после знакомства с рассказами Зощенко, уже в Америке, я говорила своему коллеге на Радио Свобода Юре Жигалкину: «Раз Вы, Юрища, собрались выпить кофе, то я тогда сбегаю в магазин и куплю какую-нибудь шмотку».А на многолюдных и плохо управляемых детских праздниках тоже здесь, в Америке, которые я устраивала для маленькой Наташи, моя старшая дочь Лена шептала мне на ухо: «Мама, когдаони уже, наконец,уведут своих золотушных детей?»

Среди моих московских, киевских, рижских знакомых немногиеценят и перечитываютЗощенко. Иногда мне кажется, чтоон стал специфически ленинградским писателем - может быть, из-за неброской иронии его стилистических изысков. В одной из историй «Голубой книги», например, жена говорит мужу, собравшемуся вступить в партию: «Ты у меня прямо как ребенок – ко всему тянешься». Или, скажем, такой психологический поворот в рассказа «Об одной корыстной молочнице»: «Вот, значит, помер у ней муж. Она, наверное, сначала легко отнеслась к этому событию. “А, - думает, - ерунда!”. А потом видит – нет,далеко не ерунда!».Или вот такой завиток в рассказе «Мелкий случай из жизни»: «Всё у него сложилось хорошо, он и комнату уже получил, набил в стену гвоздейдля уюта»...

Конечно, Зощенко пародировал жизнь всего двух-трёх поколений (нашего в частности). Впрочем, в «Голубой книге» он с гениальной лёгкостью переходит с нашего времени на времена Римской империи или средневековья и потом - обратно. Он приводит исторический факт – например, что римский диктатор Сулла приказал истребить всех привержежнцев своего соперника и назначил за их головы такое солидное вознаграждение, что в его дом ежечасно являлись убийцы, неся отрубленные головы. После этого Зощенко пишет:

«Мы приблизительно представляем себе, как это было... Входит убийца, бережно держа в руках драгоценную ношу. «Позволь! – говорит Сулла, - Ты что принес?... Этой головы в моем списке нет». Убийца робко извиняется: «Извиняюсь, подвернулся». – «Подвернулся, - ворчит Сулла. – Это каждый настрижёт у прохожих голов – денег не напасёшься».

Часто мы забываем, что выражения и шутки, прочно вошедшие в обиход, взяты народом из рассказов Зощенко : «Вот они сейчас попьют чайку и пойдут гордой вереницей» или:«Ночью я не помню зачем-то пошёл на минуткув уборную», или про одну даму : «Тут она падает ненадолго в обморок»... («Одна дама» - вообще частая героиня его рассказов).

В начале 60-х годов, вскоре после выхода в свет первого «оттепельного» сборника Зощенкомне повезло увидеть по телевидению выступление Корнея Чуковского на какой-то многолюдной литературной конференции. Он анализировалхудожественные приёмы Зощенко, делающие его рассказысмешными,в частности, в рассказе «Происшествие» -бесконечные пояснительные повторы, характерные для провинциальных рассказчиков:

«Которые были в этом вагоне, те все в Новороссийск ехали. И едет, между прочим, среди других вообще бабёшечка. Такая молодая женщина с ребенком.

У нее ребенок на руках. Вот она с ним и едет.

Она едет с ним в Новороссийск. У нее муж, что ли, там служит на заводе. Вот она к нему и едет.

И вот она едет к мужу. Всё как полагается: на руках малютка, на лавке узелок и корзинка. И вот она едет в таком виде в Новороссийск».

Чуковский этот отрывок не прочёл, а сыграл – с таким необыкновенным артистизмом, что на третьем «И вот она едет в Новороссийск» зал уже подвывал от смеха. Так один волшебник русского языка напоминалновому поколению читателей о другом волшебнике.

Смешное в языке воспринималось легко и с раннего детства. Красивоестало восприниматься позже и со странным внутренним сопротивлением. Моя бабушка, далёкая от поэзии, вдруг начинала читать по памятихрестоматийные стихи, чтобы ещё раз напомнить мне, что она «училась в гимназии и была первой ученицей». Помнила она всегда одну-две строки, не больше: «Тучки небесные - вечные странники»...и всё. Но некоторые стихи ей, видно, о чем-то больно напоминали: «Друг мой, друг далёкий /Вспомни обо мне». Тут она останавливалась, сглатывала слёзы, и у меня щемило сердце - жалко становилось осиротевшую бабушку, умершего в блокаду деда, убитого на войне дядю. Я не хотела слушать эти стихи, не хотела плакать над ними.

В школе учили русскую поэтическую классику (с огромными лакунами – до Фета, например, не добирались). Пушкинские стихи входили в меня пудами, но как-то поначалу бессознательно, простосоздавая в душе основу, почву для восприятия всего остального разнообразия русской поэзии. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Некрасов были в школе так зачитаны, что до поры до времени оставались за пределами нашего живого, острого чувства. В школе даже завуч останавливала меня, бежавшую сломя голову по коридору, словами: «Ну, куда же ты мчишься, птица-тройка?!» Даже грубоватая, мужеподобная учительница физкультуры говорила про девочку, которая во время прыжка беспомощно застряла на «козле»: «Редкая птица долетит до середины Днепра».

Острые поэтические ощущения я получалав гостях у соседки сверху - матери моей одноклассницы. Ксения Михайловна– добрая и невзрачная, с маленькими «мещанскими» серёжками в ушах - бормотала-напевала все жестокие романсы и всех неизвестных мне поэтов от Полежаева до Вертинского. Чуть театрально жеманясь, она декламировала:

«Затянут крепом тронный зал/ На всю страну сегодня / Король даёт последний бал /По милости господней. / И как всегда, король там был /галантен неизменно: / Он перед плахой преклонил высокое колено».

У меня сердце замирало. Стихи и романсы Ксении Михайловны производили на меня такое впечатление, будто я после жизни среди статуй попала, вдруг, в возбуждающее общество живых, кокетливых женщин, чуть вульгарных, но остроумных и сердечных: «Какими тягостными снами / Вы мой нарушили покой.../ Все недосказанное Вами / И недослушанное мной».

Если говорить о знании языка, то главным моим везением были учителя нашей ленинградской 320-й средней школы – бывшей Стоюнинской гимназии. Они были церберами, охранявшими храм русского языка (по крайней мере, того, что от него уцелело после революции, рабфаков и групповых методов обучения). «Кто сказал «аэропортЫ?! – угрожающе спрашивала учительница литературы Софья Ильинична Лопотухина, - ПортЫ – это штаны, портки - старинное название. А пароходы и самолёты прибывают в пОрты, и только в них!». В юности даже круг друзей в большой степени определялся безупречностью языка. Я не могла себе представить, что много десятилетий спустя, в эмиграции,буду нежно дружить с женщиной, которая сказала как-то про свою соседку: «Представляете, она, вдруг, все продАла и Умерла». По моим впечатлениям, среди эмигрантов абсолютно грамотно говорят выпускники университетов, любых: московского, рижского, киевского... А те, кто, как я, получил лингвистическое образование только в школе, в большинстве своем удручающе «звОнят»; обретают что-то, «благодаря ТОГО, что...» и «считают О ТОМ, что...». Безупречный в этом смысле Довлатов не упускал случая насмешить читателя эмигрантской малограмотностью: «Моня! – говорил он владельцу продуктового магазина в Квинсе, - Почему у вас «лещ» с мягким знаком?» И Моня сердито отвечал: «Какого завезли, такого и продаём». Равнодушие к языку (или лень)порождают чудовищный русско-английский «волапюк», на котором говорят многие эмигранты. Я уж и себя ловлю на том, что заменяю шоссе на ХАЙВЕЙ и даже иногда визит к врачу или парикмахеру – на АППОЙНТМЕНТ.Петр Вайль и Александр Генис, когда еще работали в тандеме, написали смешную статью, которую так и назвали - «По хайвею на аппойнтмент». В Бруклине они увидели над книжным магазином вывеску «Магазин книг» и восхитились: «Хорошо у нас в Бруклине, всё есть: тут - магазин книг, рядом – банк денег и недалеко – океан воды».

Я была ужасно огорчена, когда моя дочь Наташа после года жизни в Америке начала терять русский язык. У нее явно пропало удовольствие от русского чтения. Я спросила: «Тебе что, скучно?», и она сказала; «Мама, да я не понимаю ничего». – «Как?! Ну, например, какое слово ты не поняла?». И она сказала: «калитка». После этого у меня опустились руки. И то, что Наташа теперь абсолютно двуязычный человек – исключительноеё собственная заслуга. Впрочем... не только её .Когда поднялся Железный занавес, одним из первых у нас побывалАнатолий Найман – поэт, писатель и наш близкий друг. Наташа видела его последний раз в свои пять лет, а теперь ей было 16. Она лишь смутно помнила Толю, стеснялаяь его, а он говорил ей: «Наташка!Ты, ведь, мой друг детства!». Толя Найман – гений беседы, дивный рассказчик, язвительный и остроумный импровизатор. Поэтому после 10 лет разлуки мы упивались его рассказами, вспоминали, хохотали и не могли наговориться. В какой-то момент я заметила, что Наташа встала и ушла к себе в комнату. Я пошла за ней. Наташа сидела на кровати и всхлипывала. Увидев меня, она смахнула слезы и сказала сердито:

- Ну, всё, придется мне выучить этот ваш с Найманом язык.И выучила.

Тут я должна ещё поклониться двум профессорам Колумбийского университета: Маре Кашпар и Ирине Рейфман, которым Наташа (как и многие другие студенты-иммигранты) обязана тем же, чем я обязана учителям своей ленинградской школы. Однако живое ощущение русского языка приходило медленно.Работая в Москве в конце 90-х, Наташа часто бывала в доме наших друзей Анатолия Наймана и Галины Норинской. Их ироничный сын Миша – тогда школьник - как-то за столом сказал: «У меня в классе кто только не учится: какие-то взрослые второгодники, демобилизованные солдаты, есть даже один сцепщик вагонов». Наташа его остановила: «Подожди. Вагонов – это фамилия, это я понимаю, а вот имени Сцепщик я не знала». Однажды она рассказала за столом у Найманов о забастовке проституток, кажется, в Голландии, где те требовалипособий в случае потери трудоспособности. Закончив рассказ, Наташа - защитница прав человека – воскликнула в возбуждении: «Молодцы проститутки!». Хохот, раздавшийся за столом, очень Наташу обескуражил, а перед хозяевами встала трудная задача объяснить,чем она их всех так насмешила.

Наташе, которая в юности заново учила русский, в детстве, в школьные годы в Америке пришлось освоить не один, а целых два английских: язык белых американцев, который преподавали в школе, и язык чёрных американцев, на котором говорила половина ее одноклассников.Даже не половина, а три четверти - такие были пропорции в её общественной школе вНью-Джерси, куда мы переехали из Мичигана–75% чёрных и 25% белых учеников. 80-е годыбыли в Америке годами интенсивной борьбы за права афро-американцев (как, впрочем, и 90-е и двухтысячные). Школьники афро-американцы включились в эту борьбу, демонстративно разговаривая на слэнге городских негритянскихгетто – black English. Поветрие было таким сильным и агрессивным, что в академических кругах начали трусливо поговаривать о легализации этого специфически афро-американского языка, которому даже придумали название – эбОник (от латинского ebenus - чёрный). При этом образованные, интеллигентные афро-американцы упрямо продолжали говорить на грамотном, литературном английском.

Эбоник -язык характерный, и даже я, при моём тогдашнем рудиментарном английском, легко отличала его от стандартного образца – не только по обилию мата, безграмотностей и слэнговых выражений, но и по звучанию.Надо сказать, что, по моим впечатлениям, стандартный английский язык среднего белого американца заметнобеден модуляциями. Я его слушала много лет в автобусах. Под его монотонное, словно на одной ноте жужжание я двадцать лет ездила на работу из Нью-Джерси в Нью-Йорк. Интонации чёрных американцев гораздо разнообразней, хотя они частоговорят слишком громко, словно доказывая своё право на общее внимание. А black English по звучанию напоминает «рэп» - этот уличный речетатив – полупесня-полуругань-полупроповедь. Наташа – как уже сказано, ярая защитница прав человека – быстро освоила black English в знак солидарности. Сперва я боялась, чтослэнг испортит Наташин английский, но когда она поступила в Колумбийский университет и поселилась в верхнем Манхэттене на границе с Бронксом, я оценила преимущества этого её «двуязычия». Однажды в Бронксе Наташа, заглядевшись на витрину, столкнулась со встречной женщиной – полной пожилой негритянской, нагруженной тяжёлыми сумками. Не обращая внимания на Наташины извинения, негритянка остановилась, поставила сумки и, уперев «руки в боки», на всю улицу начала красочно ругать «белую потаскушку из разэтакого университета» и обещать всякие ужасы – например, изнасилование, которое она немедленно поручит двум своим сыновьям. Но она не знала, с кем связалась. Наташа тоже остановилась, тоже уперла руки в боки и на «чистейшем» black English стала отчитывать тётку за то, что она из-за пустяка готова так не по-христиански толкнуть на преступление собственных детей. Негритянка не просто опешила, на ее лице отразился ужасный стыд. Прижав руки к необъятной груди, она запричитала: «Девочка, «хани» («хани» - медок – обычное ласковое обращение), прости меня, ради бога. Я-то, ведь, думала, что ты – одна из этих белых фиф из Коламбии». В другой раз поздним вечером, на пустой платформе сабвея к Наташе подошел бомж и попросил денег. «У меня, к сожалению, ничего с собой нет,- сказала Наташа». - «Ну, прямо», - не поверил бомж. И тогда Наташа произнесла на black English клятвуmy word is my bond (я скован моим словом) – клятву, которая в негритянских гетто считается нерушимой.Бомж был растроган: «Бэби, - сказал он, -возьми у меня немного, а токак ты доедешь, мало ли что...». Наташа с трудом убедила его, что с ней всё будет в порядке, она едет домой. Но, подсаживая ее в вагон, бомж всё же сказал: «Значит, так: если будет нужда, приходи на угол 78-й и Бродвея, спроси Half-moon Charlie (Чарли – пол-луны). Меня там все знают. Я тебе всегда помогу».