"Вообще-то я не люблю Радио Свобода", – говорит бодрый пенсионер в спортивном костюме. При этом он с готовностью показывает, где именно в сосновом парке на берегу Москвы-реки собираются строить многоэтажный дом. Приводит к потайной дырке в заборе, отгибает сетку-рабицу, и мы вместе проникаем на спорную территорию. Он рассказывает об уже срубленных деревьях на месте предполагаемого котлована и сокрушается: если "эти гады" тут все застроят, заниматься физкультурой будет негде. Оборудованная местными жителями в лесу самодельная спортплощадка пойдет под снос. Правда, поблизости есть стадион, только там все за деньги. Он не для обычных людей. Для богатеев. Лес тоже задумали погубить богатенькие. У них только нажива на уме.
Моего собеседника не остановить. Он все рассказывает и рассказывает о борьбе горожан за спасение любимых сосен. Он костерит на чем свет стоит власти всех уровней. Ведь они разрешили "этот безумный проект", хотя поблизости и газораспределительная станция, и Курчатовский институт с двумя заглушенными реакторами. Наболело.
Без малейшей передышки этот человек вдруг меняет тему разговора. В моем лице он видит представителя вражеского стана, которого, впрочем, пытается, как говорили в гражданскую войну, "разагитировать":
– Как думаете, Америка – хорошая страна? По мне так нет! Там ведь все – потомки эмигрантов-каторжников.
– Вы, может быть, с Австралией перепутали?
– Нет, Америка тоже. Вы вот сделаете репортаж про наши проблемы, а для чего? Чтобы России навредить. Ну и что, если там все правда будет. Ну и что, если кроме вас про это никто не расскажет. Я давно на свете живу, я понимаю, зачем американская радиостанция существует.
– Скажите честно, когда вы в последний раз слушали Радио Свобода или читали что-нибудь на нашем сайте?
– Давно. Не упомню когда.
Мой собеседник крепко стоит на своем. И будет стоять, вопреки любым аргументам. Продолжать разговор нет смысла. Я не спрашиваю, часто ли он смотрит передачи российских федеральных телеканалов. И так все ясно. Пропаганда чрезвычайно эффективно потрудилась над сознанием рядового обывателя. Ему предъявили образ врага. И этому врагу больше нечем заняться, как только ослаблять мощь великой России и клеветать не нее.
От моего пионерского детства осталось одно яркое воспоминание. На сцене клуба имени Жданова (Жданова!) нас построили в линейку. По очереди каждый одноклассник должен был сделать шаг вперед и громко, решительно подняв подбородок, произнести свои четыре строчки из некого стихотворного сочинения про коммунизм. Это очень ответственное мероприятие, мы много раз репетировали перед выступлением. От волнения одна девочка сплоховала, она забыла текст. А я – нет! Я и теперь помню этот образец гражданской лирики:
Пусть враги за океаном
Не кривят в усмешке рот!
Это поздно или рано
Все равно произойдет!
Пугающим образом круг замкнулся. Общество вернулось к идеологическим клише, которые прежде само же и высмеяло. Про заокеанских врагов снова вспомнили. Правда, есть существенное отличие от былых времен. Светлого будущего теперь никто не обещает. Будущее туманно. Зато есть светлое, без единого пятнышка, прошлое.
Проще всего происходящее объяснить тупостью населения. И в социальных сетях, и в статьях публицистов сейчас многие так и поступают. Поверивших в давно развенчанный миф о 28 панфиловцах, приветствующих установку памятника душегубу Ивану Грозному называют быдлом и ватой. Филолог-классик и антиковед Николай Гринцер склонен находить более сложные объяснения. На встрече, прошедшей в Международном историко-просветительском обществе "Мемориал", ученый объяснил, на каких чувствительных струнах играют пропагандисты вроде Владимира Мединского:
Я не позову подмогу. Я не буду трубить, потому что мы должны здесь погибнуть
– Мифологизация, выстраивание некоего как бы своего пути на ярких примерах, которые не являются фактически верными, – это вообще феномен культуры в целом. Проще объяснить, как это действует, даже не на сиюминутном примере, а на каких-то вот параллелях из далекого прошлого.
Что касается 28 героев-панфиловцев, думаю, мне нет нужды говорить, как я отношусь к тому, что вместо факта нам подсовывают миф. Это безобразие, черт знает что, когда наш министр культуры клеймит последними словами историков, доказавших, что в реальности фашистов под Москвой остановила не горстка из 28 героев. Любопытно, что Мединский это признает, однако считает, что отрицание мифа – развал всего и подрыв основ.
Тут нет ничего нового. Миф для определенной культуры, определенного общества, определенного периода иногда играет гораздо более существенную роль, чем факт. Трехсот спартанцев тоже не было. В том смысле, что их было не 300, и они были не спартанцы. Нет, спартанцы тоже были, конечно, но в Фермопильском ущелье сражались еще и союзники, и их было значительно больше. Однако про союзников вообще никто не вспоминал. Подвиг 300 героев стал абсолютным мифологическим клише спартанской истории, а затем и всей европейской истории. Характерно, что одновременно со Спартой в Афинах возникали свои мифы. То, как эти мифы действуют и как они определяют дальнейшее развитие культуры, в том числе полемику вокруг нее, – важный вопрос, которым историки тоже должны задаваться. Но это совершенно не отменяет того, что надо понимать, где есть фактическая основа, а где основа другая. Идеологическая, политическая – какая угодно.
Очень важно понимать, что в случае с панфиловцами мы имеем дело со стандартной мифологической моделью, которая неоднократно повторялась в истории. Все эти мифы укладываются в общую схему. Есть какое-то место, в котором решается судьба народа и которое защищает малое количество людей, идущих на смерть.
– То есть это то, что в гуманитарных науках принято называть "бродячим сюжетом"?
Есть ораторы фразы, есть ораторы текста, есть ораторы впечатления
– Конечно! Вот вам 300 спартанцев. Или "Песнь о Роланде": "Я не позову подмогу. Я не буду трубить, потому что мы должны здесь погибнуть". Действительно, это довольно важно оказывается во многих случаях для становления государственной идеологии, какая бы она ни была. Когда государство имеет свои идеологемы, это для государства нормально. Но когда оно очень болезненно относится к развенчанию мифа, даже к уточнениям, что не все факты достоверны, вот тогда это означает, что у государства есть проблемы. Вдумайтесь, государство само признает, что подвига 28 панфиловцев на самом деле не было. Тем не менее оно считает, что если какой-то человек говорит о подлинных событиях, то это подрывает основы. Такие соображения свидетельствуют о том, что основы государства слабые.
Однако что в этот момент включается? Включается система риторических доказательств, идущих от самой античности. Срабатывают некоторые клише, когда и если ты доказал красиво, последовательно и словесно, что это правильно, то никакие правовые и юридические аргументы не действуют. Таких примеров в истории немало.
– Но для того, чтобы успешно заморочить целое население, нужны какие-то особенные речевые приемы. Каковы они?
– Существуют разные типы политических деятелей и типы политической риторики. Есть ораторы фразы, есть ораторы текста, есть ораторы, которые действуют на чисто эмоциональном восприятии, и тогда абсолютно не важно, что он в этот момент говорит. Скажем, Владимир Вольфович – безусловный пример такого оратора впечатления, и таких людей сейчас много. Ну, а скажем, Виктор Степанович Черномырдин – это блестящий пример оратора фразы. Вот он произносит одну фразу – и все, и цель в известной мере достигнута. Я смотрю на это глазами филолога и тем более человека, занимавшегося античной риторикой. Проверить нельзя, но у меня есть твердое ощущение, что по крайней мере с какого-то момента Виктор Степанович совершенно четко понимал, что он вот так говорить и должен. В такой риторической модели – его главная сила. По-своему он был великим оратором. Такие аналоги легко найти в истории – люди, которые сознательно строили речь на неправильности, на привлекающем внимание парадоксе.
– Это пример из прошлого, пусть и недавнего. Сейчас политическая речь изобилует не парадоксами, а клише. К примеру, если "украинские", то непременно "фашисты".
– Изучение политических клише – очень важная, довольно часто ощущаемая, но не до конца отрефлексированная тема. Впрочем, тоже не новая. Помню, мои родители рассказывали, что они на лекциях понятно по какому предмету играли в политические ассоциации. То есть называлось одно слово, и нужно было к нему найти правильные сочетания. Например, если кто-то говорил слово "боннские", то на это надо было сказать "реваншисты". Потому что боннские всегда были реваншистами. А милитаристы всегда были западногерманскими, и никак наоборот. То, что часто повторяется, застревает в памяти.
– Вы сказали, что ораторами сейчас используются приемы, которые пришли к нам со времен античности. Были ли в те древние эпохи риторические приемы, которые сейчас уже утрачены, которые не используются? С другой стороны, возникло ли что-то принципиально новое?
Посылать последними словами оппонента считалось нормальным
– Один из главных приемов античного ораторского искусства, кажется, утрачивается. Я имею в виду постоянное цитирование текстов, которые легко узнавались аудиторией. Существовал некоторый канонический набор текстов, которые все знали. В современных изданиях в таких случаях обязательно напишут в скобках "Гомер, "Илиада", 6-я песня, 237-я строка". Натуральным образом, когда оратор произносил это, он не уточнял, что он цитирует Гомера. Это всеми и так легко узнавалось. Ну, понятно, что в советской и ранней постсоветской риторике в аналогичных ситуациях использовался либо багаж марксизма-ленинизма (к примеру, "Учиться, учиться и еще раз учиться"), либо русская классика. Мне кажется, что этот словарь стал чрезвычайно сжиматься. К слову, то, что общего словаря очень мало, очень тревожное свидетельство. Политический, и не только политический, оратор вообще теряет некоторую возможность коммуникации с аудиторией. Это большая проблема. Ну, а что касается, есть ли сейчас что-то новенькое, чего не было в античности, я как-то не задумывался.
– Уточню. К примеру, повсеместно на главных российских телеканалах в политических ток-шоу принято, и это сознательный прием, бесконечно перебивать друг друга, не слушать собеседника. Иными словами, проявлять неуважение, вплоть до оскорблений. Пользуясь вашей терминологией, скажу, что это ораторы впечатления. В Древней Греции или в Древнем Риме возможен был такой накал споров?
– Перебивать там было немножко затруднительно, поскольку существовала некоторая процедура судебного спора. Но, в принципе, посылать последними словами оппонента считалось нормальным. Это было можно.
Когда "включают Цицерона", сразу все меняется
Знаете, я не думаю, что у современных ораторов есть что-то такое новенькое, что они изобрели сами. В общем, все приемы ораторского искусства в истории не сильно меняются. А вот то, что они используют это плохо, это да. Вспомним знаменитую фразу Цицерона из его речи в Сенате против Катилины, когда он говорит Cum tacent, clamant – "Когда они молчат, они вопиют". Имеется в виду, что сенаторы вопиют о преступлениях Катилины своим молчаливым осуждением. Если внимательно посмотреть текст (это к вопросу о том, как сохраняются великие тексты), что перед этим говорит Цицерон? А он говорит следующее: "Скажите, отцы-сенаторы, видали ли вы такого гада, который сделал то-то и то-то? Скажете ли вы, есть ли преступления, сравнимые с этим?" Дальше, по всей видимости, сенаторы молчат. И Цицерон блистательным образом переворачивают ситуацию, он говорит: "Когда они молчат, они вопиют". Все, вопрос решен!
Можно действительно вот так красиво сказать. Но я думаю, что большинство участников современных политических шоу в аналогичном случае произнесут: "Что молчим-то? Ну-ка быстро сказали!" Так теряется весь риторический эффект.
К сожалению, у нас, помимо всего прочего, в силу особенностей общества, риторическая культура не особо востребована. Скажем, в тех же США она действительно играет существенную роль, чему сейчас мы все являемся свидетелями. Я, когда был в Америке, имел возможность наблюдать за дебатами, и было совершенно очевидно, что когда "включают Цицерона", сразу все меняется. Если вспомнить прошлые годы, Билл Клинтон, например, проявлял себя как виртуозный оратор с точки зрения всех законов риторики, – говорит Николай Гринцер.
