Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад". Самое интересное и значительное из эфира Радио Свобода двадцатилетней давности. Незавершенная история. Могла ли Россия пойти другим путем?

75 лет трагедии Бабьего Яра. Подборка интервью, выступлений и чтений за разные годы вещания. У микрофона: Анатолий Кузнецов - писатель, Евгений Евтушенко - поэт, Виктор Франк - писатель и журналист, дикторы и комментаторы Радио Свобода, Иван Толстой - составитель и ведущий.

​Иван Толстой: В рамках архивного проекта сегодня прозвучит программа "Трагедия Бабьего Яра. Осмысление современников и потомков". По старым записям нашей радиостанции. Начнем с передачи, вышедшей в эфир 13 октября 1961 года.

Диктор: Говорит радиостанция "Свобода". Бабий Яр. Вряд ли кому-нибудь еще неизвестно, что это за место. Но, все-таки, напомним. Оно - на окраине Киева. И там в сентябре 1941 года были расстреляны гитлеровцами десятки тысяч жителей Киева, в подавляющем своем большинстве - евреев. В советской печати уже не раз появлялись статьи и заметки, в разных планах толкующие о Бабьем Яре. Но вот в 1959 году, 10 октября, в "Литературной газете" появилось как бы письмо в редакцию, озаглавленное "Почему это не сделано?". Его автор, писатель Виктор Некрасов, писал (цитируем):

"На окраине Киева, на Лукьяновке, за старым еврейским кладбищем есть большой овраг, название которого известно теперь всему миру. Это Бабий Яр. (…) И вот я стою на том самом месте, где в сентябре сорок первого года зверски были уничтожены тысячи советских людей, стою над Бабьим Яром. Тишина. Пустота. По ту cторону оврага строятся какие-то дома. На дне оврага — вода. Откуда она?

По склону оврага, продираясь сквозь кусты, поднимаются старик и старуха. Что они здесь делают? У них погиб здесь сын. Они пришли к нему... У меня тоже погиб здесь друг. В Киеве нет человека, у которого бы здесь, в Бабьем Яру, не покоился бы (нет, тут другое слово нужно) отец или сын, родственник, друг, знакомый...

Я стою над Бабьим Яром и невольно думаю о других местах, где так же, как здесь, от руки фашистов безвинно погибли люди. Лидице, Орадур-сюр-Глан, Освенцим, Майданек, Дахау, Саксенхаузен, Равенсбрюк, Бухенвальд... Я был в прошлом году в Бухенвальде. На высокой горе, над долиной, где уютно расположился Веймар, стоит памятник. Гранитные пилоны с названиями стран, сыны которых замучены были в этом лагере, над пилонами — башня. И беспрерывно на этой башне бьет колокол, чтобы люди никогда не забывали о том, что здесь произошло...

Недавно проводился международный конкурс на проект памятника в Освенциме. Полностью восстановлена Лидице, сровненная с землей гитлеровцами. У нас в Советском Союзе воздвигнут памятник в Луганске, в противотанковом рву, где были расстреляны сотни невинных людей, есть памятник жертвам фашизма в Кисловодске...

И стоя над пустынным, залитым водой Бабьим Яром, я вспомнил, что и здесь предполагалось воздвигнуть памятник. Был даже проект этого памятника работы известного архитектора А.В.Власова — строгий, простой, в виде призмы. Над эскизами росписи, посвященной трагедии Бабьего Яра, работал художник В.Овчинников. Где сейчас эти проекты? Почему о них забыли? Сейчас в архитектурном управлении города Киева мне сообщили, что Бабий Яр предполагается "залить" (вот откуда вода!), иными словами, засыпать, сровнять, а на его месте сделать сад, соорудить стадион... Возможно ли это? Кому это могло прийти в голову — засыпать овраг глубиною в 30 метров и на месте величайшей трагедии резвиться и играть в футбол?

А не так давно, 19 сентября, "Литературная газета" опубликовала стихотворение Евтушенко "Бабий Яр". В ответ в газете "Литература и жизнь" 27 сентября появилась статья Старикова. В стихотворении Евтушенко "Бабий Яр" Стариков усматривает и "тупоумную мерзость", и "провокационное напоминание" и, вообще, недобрые намерения. Воспроизведем же стихотворение Евтушенко "Бабий Яр", послушайте его внимательно:

Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас -
я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне - следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус -
это я.
Мещанство -
мой доносчик и судья.
Я за решеткой.
Я попал в кольцо.
Затравленный,
оплеванный,
оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется -
я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
'Бей жидов, спасай Россию!' -
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! -
Я знаю -
ты
По сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,
что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя "Союзом русского народа"!
Мне кажется -
я - это Анна Франк,
прозрачная,
как веточка в апреле.
И я люблю.
И мне не надо фраз.
Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
обонять!
Нельзя нам листьев
и нельзя нам неба.
Но можно очень много -
это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут?
Не бойся - это гулы
самой весны -
она сюда идет.
Иди ко мне.
Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
Нет - это ледоход...
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,
по-судейски.
Все молча здесь кричит,
и, шапку сняв,
я чувствую,
как медленно седею.
И сам я,
как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я -
каждый здесь расстрелянный старик.
Я -
каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне
про это не забудет!
"Интернационал"
пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
как еврей,
и потому -
я настоящий русский!

Напомним еще раз, что за это вот стихотворение на Евтушенко истерически обрушился Стариков, член редколлегии газеты "Литература и жизнь", обвиняя автора стихотворения в провокационных напоминаниях и, вообще, недобрых намерениях. А критик Марков назвал Евтушенко "пигмеем", "космополитом". Космополит… Зловещее это слово… Помните, как в сталинские времена обходились с теми, кто оказывался с клеймом "космополит"? Но в чем же все-таки дело на этот раз? Чем именно прогневил поэт Евтушенко тех, чьи настроения и выразил Стариков? Вот некоторые соображения нашего комментатора Виктора Франка. Передаем ему микрофон.

Виктор Франк: Через неделю после появления на страницах "Литературной газеты" стихотворения Евтушенко "Бабий Яр" газета "Литература и жизнь" посвятила этому небольшому стихотворению пространную статью Старикова, почти на целую газетную полосу. Статья эта – болезненно-раздраженный наскок на Евтушенко. Казалось бы, то, о чем писал Евтушенко – общее место. Гитлеровцы уничтожали евреев. Евтушенко не говорит, что они не уничтожали никого другого. В Бабьем Яру похоронены тысячи жертв этого сумасшедшего движения. Евреи перенесли много горя на протяжении своей долгой истории. Антисемитизм - это мерзость. Вот к чему сводится смысл стихотворения Евтушенко. Но Стариков обвиняет его "в кощунстве по отношению ко всем людям разных национальностей, погибших в борьбе против гитлеризма, в непонимании природы фашизма, в расизме наизнанку". За путанными обвинениями Старикова чувствуется что-то недосказанное, что-то, чего нельзя договорить до конца. В чем тут дело? В чем по-настоящему провинился Евтушенко в глазах правоверного критика? Нам думается, вот в чем: Евтушенко намекнул, что антисемитизм это не только история - древняя или новая, библейская или гитлеровская- "но ненавистен злобой заскорузлой я всем антисемитам, как еврей". О каких антисемитах идет речь? Конечно, не о заграничных, которые вряд ли читают стихи Евтушенко. Дело идет об антисемитах отечественных, и Евтушенко, вероятно, прав - таких вещей он, обращаясь к советским читателям, выдумывать не стал бы. Есть вещи, о которых открыто в советской печати говорить нельзя. К ним относится и существование антисемитизма. Евтушенко нарушил табу. Стариков обвиняет Евтушенко в том, что поэт стремится подменить алую пятиконечную звезду коммунизма шестиконечной звездой Давида.

Утверждение нелепое. Евтушенко - не еврей, и еврейским национализмом не заражен. Но, неужели, дело дошло до того, что поэту нельзя выразить на страницах советской печати свою скорбь о трагической судьбе еврейского народа? Неужели эта скорбь уже сама по себе становится признаком политической неблагонадежности?

Иван Толстой: Переходим к записи 21 марта 1970 года.

Диктор: Больше месяца продолжается шумная антиизраильская кампания. Советская пресса публикует обширные статьи об опасности так называемого сионизма, проводятся беседы по радио на ту же тему, печатаются коллективные письма советских трудящихся просто и, отдельно, советских граждан еврейской национальности. В этих письмах советские евреи уверяют, что они живут очень хорошо, ничего им не надо, и уезжать в Израиль из советского рая они не собираются. В этих же письмах содержатся проклятия в адрес сионистов и Израиля. Об одном таком письме наши сотрудники провели беседу за круглым столом в нашей лондонской студии. Прослушайте эту беседу. Включаем лондонскую студию.

Владимир Зайцев: В нашей студии сегодня находится писатель Анатолий Кузнецов, с которым мы проведем сейчас беседу об одном письме, недавно появившемся в газете "Правда". Как вы знаете, в прессе Советского Союза идет сейчас очень интенсивная кампания, направленная против так называемых сионистов и государства Израиль. И вот 12 марта 1970 года в "Правде" появилось письмо под названием "Обуздать агрессоров, пресечь злодеяния сионистов". Под этим письмом стоят подписи 51 человека, все подписавшие – евреи, жители Украины. Вот по поводу этого письма и пришел к нам в редакцию Анатолий Васильевич Кузнецов, который, как вам хорошо известно, помимо других произведений, является автором романа "Бабий Яр". Мы здесь, в студии, трое – Анатолий Васильевич Кузнецов, Игорь Иванович Ельцов и я, Владимир Иванович Зайцев. Анатолий Васильевич, почему именно это письмо, именно это выступление, в общем ряду антисионистских выступлений в советской печати, задело вас больше всего?

Анатолий Кузнецов: В этом письме есть фраза: "Трагедия Бабьего Яра навсегда останется олицетворением не только каннибализма гитлеровцев, но и несмываемого позора их сообщников и последователей сионистов".

Владимир Зайцев: Очень неясная фраза, я бы сказал. Она содержит в себе как будто бы какой-то намек, а вместе с тем как будто бы и не содержит. Здесь очень странным и хитрым образом вплетены сионисты, и можно понять, что вроде бы как будто бы Бабий Яр был в какой-то мере делом их рук. Это именно вас и задело?

Анатолий Кузнецов: Именно это. И, я думаю, в "Правде" это сказано почти прямо, что сионисты разделяют ответственность за Бабий Яр в 1941 году.

Я написал письмо в западную печать. Пожалуй, я прочту из этого письма. Я пишу в этом письме так: "Я пережил всю немецкую оккупацию в Киеве, на Куреневке, рядом с Бабьим Яром. События 1941 года наложили отпечаток на всю мою жизнь. Может быть, я и писателем стал только потому, что чувствовал потребность рассказать о страшной трагедии, разыгравшейся на моих глазах. В 1941 году мне было 12 лет. В таком возрасте запоминаются даже незначительные мелочи. Но я еще записал их в объемистую тетрадь. Когда я всерьез взялся за книгу "Бабий Яр", я не доверился только собственной памяти или этой тетради, но я много лет собирал материалы, как бы снова прожил те годы, перерыл все доступные и недоступные источники, разыскал всех тех, кто чудом спасся из Бабьего Яра. Они рассказывали мне страшные факты. Некоторые боялись рассказывать, другие не верили, что в Советском Союзе, с его антисемитизмом, возможно их опубликование. А некоторые из них до сих пор скрывают, что спаслись из Бабьего Яра, живут под чужой фамилией и национальностью. В советском, цензурном "Бабьем Яре" мне удалось опубликовать, но только часть, огромного собранного материала, дающего мне смелость сказать, что сегодня, возможно, мне известно о Бабьем Яре больше, чем любому человеку на земле. И я считаю необходимым заявить: нигде, никогда, ни в годы войны, ни после, ни во время расследования для книги, я не сталкивался ни с малейшим намеком на какое-либо сотрудничество гитлеровцев с украинскими сионистами. Если сионисты и были в Киеве ко дню начала массовых казней в Бабьем Яре, то они нашли смерть там, как все. Сейчас я выпускаю полный текст "Бабьего Яра", где подробно рассказано, как с 24-го по 28-е сентября 1941 года, сразу же после занятия немцами Киева, взорвался Крещатик и весь центр города, заранее заминированный НКВД. Погибло множество немцев и мирных жителей. Взбешенные нацисты, в ответ на эту акцию, 29 сентября собрали всех евреев города Киева и его окрестностей, числом до 70 тысяч, и расстреляли их в Бабьем Яре. Так что, фактически, НКВД спровоцировал и подтолкнул нацистов на немедленную беспощадность. Сказать после этого, что в трагедии Бабьего Яра замешаны сионисты, это верх цинизма, не укладывающийся в голове.

Я не обвиняю ни в чем людей, подписавших клевету в "Правде", не они ее составляли. Я знаю лично некоторых из них. Более того, они помогали мне в восстановлении всей последовательности событий. И уж они-то написать такие чудовищные слова в "Правду" не могли. Видимо, их заставили подписать. Видимо, евреи на Украине так запуганы сегодня, что готовы подписать что угодно. Мне горестно видеть, что трагедия евреев на Украине продолжается, принимая все более тревожные формы".

Игорь Ельцов: Анатолий Васильевич, у меня возник, по ходу дела, такой вопрос: почему "Правда" сегодня шьет белыми нитками историю Бабьего Яра?

Анатолий Кузнецов: Видимо, у организаторов этой кампании нет вообще фактов, и они вынуждены их изобретать. Это письмо составлено по принципу – клевещите, что-нибудь да останется.

Игорь Ельцов: Анатолий Васильевич, а помните ли вы, в вашу бытность в Киеве во время оккупации, может быть, кто-то из ваших знакомых, кто-то из близких когда-то рассказывал, что, вы подумайте, вот тот-то еврей пошел служить к немцам, и, вы знаете, он сейчас им помогает? Были ли такие случаи?

Анатолий Кузнецов: В Киеве после расстрела в Бабьем Яре не осталось ни одного еврея. Вернее, остались спрятанные, были такие слухи, что в простенках два года сидела какая-то семья, и ей помогали хозяева квартиры. Но это - уникальное исключение! Евреев в Киеве не осталось.

Владимир Зайцев: Тогда такой вопрос: вот здесь у нас, перед глазами, 51 подпись. Все они – евреи, и, как вы сами подтверждаете, все они люди реальные, потому что в вашем заявлении сказано, что вы знали некоторых. Значит, ни один из них в годы войны не жил в Киеве?

Анатолий Кузнецов: Нет, нет, конечно!

Владимир Зайцев: Следовательно, они рассказывают об этом с чужих слов?

Анатолий Кузнецов: Безусловно.

Владимир Зайцев: И им просто дали подписать это заявление, неизвестно кем составленное, с этим утверждением о трагедии Бабьего Яра?

Анатолий Кузнецов: Мне не по себе становится, когда я представляю себе, как это было. К ним приходили, их вызывали, их убеждали… Я вспоминаю некоторые фамилии, которые должны были бы здесь стоять, видимо, но их, к своей радости, не вижу. А эти люди, в основном, пожилые, измученные, запуганные - их заставили подписать!

Владимир Зайцев: Как вы считаете, должна ли мировая общественность протестовать против этого активно, энергично, или люди должны помалкивать, опасаясь за судьбу тех евреев, которые живут в Советском Союзе?

Анатолий Кузнецов: Каждый должен знать об этом, и протестовать всеми возможными способами. Только так!

Игорь Ельцов: Анатолий Васильевич, известно, что сейчас в Советском Союзе созданы два памятника Бабьему Яру. Это ваш роман под названием "Бабий Яр" и поэма Евтушенко "Бабий Яр". Что бы вы могли сказать относительно того, что до сегодняшнего дня правительство Советского Союза и власти Киева как-то умалчивают об этом, и до сегодня на этом трагическом месте убийства тысяч и тысяч евреев не существует памятника? Почему? Почему нет до сих пор памятника погибшим евреям в Бабьем Яре в годы войны?

Анатолий Кузнецов: О том, что в Бабьем Яре нужно поставить памятник говорилось с самой войны, и одним из первых об этом поднимал голос Илья Эренбург. Было даже одно время решено соорудить в Бабьем Яре огромную черную пирамиду. Я помню, ее проект уже был напечатан, даже в календарях изображалась эта будущая пирамида, но потом наступил, как вы помните, государственный антисемитизм, в конце 40-х годов, и вопрос о памятнике был просто снят. Я помню очень хорошо примерно такие разговоры киевских коммунистов: это в каком Бабьем Яре мы будем памятник ставить? Это там, где жидов постреляли? Почему мы каким-то пархатым будем ставить памятники? Потом опять стали раздаваться голоса, что в Бабьем Яре не только евреи лежат, что там люди всех национальностей.

Эти разговоры мне казались дикими. Получается, что если посчитать какие-то проценты, от этого и зависит - ставить памятник или не ставить. Видимо, украинские власти эти проценты все-таки посчитали и нашли их неудовлетворительными, потому что вместо памятника было решено Бабий Яр уничтожить, его было решено засыпать и на месте него построить стадион и разные увеселительные комплексы. Это работа огромная, потому что Бабий Яр это огромнейший овраг, огромнейшее ущелье. В самом широком его месте, если вы крикнете на одном краю, то на другом едва услышат. Его перегородили плотиной и замывали способом гидромеханизации – накачали туда миллион кубометров жидкой глинистой пульпы с кирпичных заводов. Потом, когда эта плотина была уже высотой примерно с шестиэтажный дом, в 1961 году, в марте, она рухнула, и произошла душу леденящая катастрофа, которая уничтожила часть Куреневки, погибло огромное количество людей, залитых этой жидкой глиной из Бабьего Яра, и власти бросили на ликвидацию этой катастрофы огромное количество техники. Весь этот район был обнесен высочайшими заборами, были изменены трассы самолетов, чтобы никто с воздуха не смог сфотографировать.

Экскаваторами, бульдозерами возили песок, делали раскопки,выкапывали погибших людей. И Бабий Яр все-таки засыпали. Эта титаническая работа- уничтожение Бабьего Яра - длилась около десяти лет. И примерно к 1965 году от оврага ничего не осталось, только на метр-полтора возвышались края, на которые могли указать только старожилы, и которые мог показать я. Я тогда ходил по этой земле, насыпанной на месте пепла и на месте ужасающей трагедии, и видел, как работали бульдозеры, подготавливая и планируя почву для стадиона. Но строить нельзя было, эта почва проседала, она была свежая. Вот как раз в это время я писал свой роман "Бабий Яр". Когда он вышел, в 1966 году, в сентябре, была 25-я годовщина расстрела в Бабьем Яре, и в Киеве многие люди стихийно потянулись на это место. Там состоялся огромный митинг, на нем выступал писатель Виктор Некрасов, героиня моего романа, спасшаяся из растерянных в 1941 году - Дина Проничева, выступал молодой, талантливый украинский публицист Иван Дзюба, и все они говорили, что нужно поставить памятник. Видимо, этот митинг всполошил власти, потому что через несколько дней рядом с дорогой, немножко в стороне от оврага, появился камень- гранитная глыба с надписью, что здесь будет сооружен памятник жертвам нацизма. Я специально расспрашивал многих людей, искал хоть одного очевидца, как и когда возник этот памятник. Неизвестно. Он возник, вероятно, из ничего. Вероятно, поставлен ночью. К нему теперь, если будут очень настаивать, могут быть повезены иностранные гости. В этот момент памятник обложен цветами. Но я своими глазами видел, как после их отъезда эти цветы немедленно убирались и увозились. Проект стадиона остался нереализованным. Вокруг Бабьего Яра было только сделано очень много работы, на месте концлагеря Бабьего Яра построили жилые дома, и когда их строили, то в котлованах для фундаментов все время отрывали кости, иногда скрученные проволокой. С другой стороны Бабьего Яра было огромное великолепнейшее еврейское кладбище. Разрушать его начали еще немцы, где они упражнялись в стрельбе, сваливали памятники и из них складывали печи в овраге. В 1965-66 году это кладбище было решено ликвидировать. На него пустили бульдозеры, они ножами взрывали могилы, сваливали остатки памятников, вырывали цинковые гробы, там кости, и все это перемешивалось… Я тоже видел своими глазами эту картину. Скажу вам, что это было довольно впечатляющее зрелище.

Еврейское кладбище уничтожено, и на его месте строится новый Телевизионный центр Киева. А между этим Телевизионным центром и жилым кварталом раскинулся огромный, заросший бурьянами, лопухами и колючками пустырь. Вот такова судьба Бабьего Яра на сегодняшний день.

Владимир Зайцев: Большое спасибо, Анатолий Васильевич.

Иван Толстой: История стихотворения Евгения Евтушенко. Передача, вышедшая в эфир 30 сентября 1971 года.

Диктор: 30 лет прошло со времени трагедии Бабьего Яра – уничтожения нацистами в Киеве десятков тысяч евреев. Мы отмечаем эту годовщину циклом специальных передач. "История одного стихотворения". Так мы назвали отрывок из автобиографии Евгения Евтушенко. Автобиография эта вышла в 1964 году в Лондоне. Текст ее мы передаем без ведома, а, значит, и согласия автора. Текст читает Юрий Мельников.

Юрий Мельников: "...Я давно хотел написать стихи об антисемитизме. Но эта тема нашла свое поэтическое решение только тогда, когда я побывал в Киеве и воочию увидел это страшное место. Само стихотворение я написал сразу же по возвращении в Москву, довольно быстро, часа за два. У меня предстоял в этот же день вечер в Политехническом. Я рассказывал о Кубе. Затем я прочитал первый раз в жизни "Бабий Яр". Обычно все свои стихи я читаю по памяти, но на этот раз я так волновался, что держал перед глазами листок. Я прочел последние строки. В зале была мертвая тишина. Я стоял, судорожно сжимая в руке листок, и боясь поднять глаза на зал от растерянности. Наконец поднял глаза и увидел, что весь зал встал. И затем обрушился гром аплодисментов, продолжавшийся минут десять. Люди выбегали на сцену и целовали меня. У меня на глазах были слезы. После выступления ко мне подошел седой человек, опиравшийся на суковатую палку. "Я - член партии с 1905 года. Хотите я вам напишу рекомендацию в партию?". Как раз недавно перед этим я читал статью обо мне, о моей поэме "Считайте меня коммунистом". Автор этой статьи написал, что если бы на собрании встал вопрос о моем приеме в партию, то он бы проголосовал против. Статья так и называлась - "Я – против". "И то, что вы говорили о Кубе, и то, что написали о Бабьем Яре, это одно целое", - сказал седой человек. "И то, и другое - это революция, та революция, которую мы делали когда-то. Которую потом так предавали, и которая все-таки живет и будет жить. Я сидел в сталинском концлагере 15 лет, и я счастлив видеть, что наше дело, дело большевиков, продолжается". Тут уж я совсем расплакался, хотя я - человек не слишком сентиментальный.

Я отнес стихотворение в редакцию "Литературной газеты" и прочитал его своему приятелю, работавшему там. Он немедленно побежал в соседние комнаты и привел коллег, и заставил меня еще раз прочитать его вслух. Затем спросил:

– Нельзя ли было бы копию сделать? Я хотел бы, чтобы у меня было это стихотворение…

– И нам, и нам копии, – стали просить коллеги.

– То есть как – копии? – недоуменно спросил я. – Я же принес его печатать в вашей газете…

Все молча переглянулись. Никому это даже в голову не приходило.

Потом один из журналистов, горько усмехнувшись, сказал:

– Вот он, проклятый Сталин, как в нас еще сидит…

И подписал стихи в номер.

– Ты не уходи, – сказал мне мой приятель. – Еще редактор не читал. Может быть, вопросы будут…

Часа два, нервничая, я сидел в одной из редакционных комнат. Поминутно заглядывали журналисты из всех отделов, говорили какие-то успокаивающие слова, но весьма неуверенными голосами. Машинистки приносили конфеты. Вдруг открылась дверь и появился старичок-наборщик в рабочем халате:

- Ты Евтушенко будешь? Дай руку, сынок. Я набирал твой "Бабий Яр"… Правильная вещь! Все рабочие у нас в типографии читали и одобряют…

Рука старичка нырнула в халат, и оттуда появилась четвертинка водки и соленый огурец.

- Это тебе наши рабочие прислали, чтобы ты повеселел! Не волнуйся. Давай и я с тобой выпью за компанию. Ну, так-то оно лучше! Я, брат, в молодости в рабочей дружине участвовал. Евреев мы от погромщиков защищали. Хороший человек антисемитом быть не может!

Старичок что-то еще говорил, и мне как-то спокойнее становилось на душе.

Наконец меня попросили зайти к редактору. Редактор – немолодой уже человек – поглядел на меня своими хитрыми крестьянскими глазами из-под седых клочковатых бровей. Эти глаза много повидали на своем веку. Эти глаза все понимали.

– Хорошие стихи, – с расстановкой сказал редактор, испытующе глядя на меня.

По своей практике я знал, что когда начинают с этой фразы, то стихи затем обычно не идут.

– Правильные стихи, – так же с расстановкой продолжал редактор. Ну теперь-то уж я совершенно был уверен, что стихи не пойдут.

– Будем печатать, – сказал редактор.

Обычная хитринка вдруг исчезла из его глаз. Его глаза посуровели.

– Я – коммунист. Ты понял? Как я могу это не напечатать? Конечно, может быть всякое… Ты это учти.

– Я учитываю, – ответил я.

- Будешь ждать номера?

- Буду.

Я снова возвратился в редакторскую комнату. Завтрашний номер выходил обычно в семь вечера. Все журналисты, уже окончившие свою работу, остались – тоже ждали номера. Пробило семь часов. Редактор еще не подписал номера. Пробило восемь. Редактор зачем-то послал машину за своей женой на дачу. Пробило девять. Ко мне зашла молодая красивая женщина – главный инженер типографии – и молча показала уже готовые листы, только на том месте, где должно было стоять мое стихотворение, зияло белое пятно. Пробило десять. Старичок-наборщик принес еще четвертинку водки, и мы ее распили с ним. Пробило одиннадцать. К редактору приехала его жена. В половине двенадцатого редактор попросил меня зайти.

– Я пойду с вами! – нервно сказала женщина-инженер. – Если что-нибудь не так, я скажу, что уже невозможно не напечатать… Сошлюсь на какие-нибудь технические причины. И потом, рабочие – что я им скажу?

Мы зашли.

Редактор и его жена, уже в пальто, стояли над листами. Они улыбались глядя на измученного меня.

Женщина-инженер, увидев, что листы подписаны редактором, схватила их и весело, как девчонка, припрыгивая, помчалась в типографию.

– С женой я решил посоветоваться, – сказал редактор. – Она мой большой друг… Видите, и она одобрила… Идите смотреть, как сейчас стихи из-под машины будут вылетать.

Я спустился в типографию. Рабочие пожимали мне руку. Женщина-инженер махнула рукой, и машина заработала. И вдруг что-то затрещало, грохнуло и машина остановилась. Я был настолько взвинчен, что совершенно оцепенел. Старичок-наборщик ласково тронул меня за плечо:

– Одну минуточку потерпи еще, сынок.

И машина снова заработала, и первые экземпляры газеты один за другим стали падать к моим ногам.

– Завтра эта газета станет библиографической редкостью, – сказала женщина-инженер, протягивая мне охапку номеров.

Я расцеловался и с ней, и с рабочими. Мне казалось, что мы вместе написали эти стихи.

Я сел со своим приятелем в его маленькую машину. И, вдруг – о, чудо! - я обнаружил на сидении бутылку "Божоле". Приятель поднялся к себе наверх и вернулся с длинными редакционными ножницами. Ими мы откупорили бутылку, выпили ее прямо в машине, и поехали. Был час ночи. Москва еще ничего не знала.

На следующий день все номера "Литературной газеты" были распроданы в киосках молниеносно. Уже в первый день я получил множество телеграмм от незнакомых мне людей. Они поздравляли меня от всего сердца. Но радовались не все.

Через два дня газета "Литература и жизнь" опубликовала стихи Алексея Маркова, написанные в ответ на "Бабий Яр", где я назывался пигмеем, забывшим про свой народ, а еще через два дня та же газета в обширной статье обвинила меня в том, что я попираю ленинскую интернациональную политику и возбуждаю вражду между народами. Обвинение чудовищнее и нелепее этого трудно было представить!

Но авторы этих произведений плохо замаскировали свой шовинизм – и стихи, и статья вызвали огромную волну общественного возмущения. Я был завален письмами, идущими со всей страны.

Однажды утром ко мне пришли два молодых человека, роста примерно метр девяносто каждый, со значками "Мастер спорта"» на пиджаках. Они объяснили, что их прислала меня охранять комсомольская организация их института.

– Охранять? От кого? – удивился я.

Молодые люди смущенно пояснили мне, что, конечно, народ очень хорошо принял мое стихотворение, но у нас и сволочи тоже попадаются. Так они сопровождали меня, как тени, несколько дней. Я потом поближе познакомился с ними, и выяснилось, что они сами вовсе не являются большими знатоками поэзии. Комсомольская организация выделила их по принципу физической силы – один из них был боксером, второй – борцом. Это было немножко смешно, но в общем необыкновенно трогательно. Мне, разумеется, ничто не угрожало.

Я получил на "Бабий Яр" около 20 тысяч писем, и лишь 30-40 из них были написаны в агрессивном тоне. Но все эти письма были написаны анонимно, левой рукой. Делать подлости в нашей стране стало опасно. Бояться пришлось не мне, а Маркову. Он отказался от всех публичных выступлений, потому что администраторы мягко намекнули ему на возможность набития морды.

Западная пресса подняла шум вокруг критики моего стихотворения "Бабий Яр", говоря, что это показатель процветания антисемитизма в Советском Союзе. При этом некоторые газеты неблагородно исказили смысл моего стихотворения в выгодных для них целях. Однако для меня факт двух шовинистских атак был не так значителен, как факт реакции самых широких слоев населения – рабочих, колхозников, интеллигенции и студентов - которые поддержали меня в трудную минуту, и перед моим отъездом на Кубу, когда я выступил на Площади Маяковского, 10 тысяч человек устроили мне замечательные проводы. А для меня никогда не будет ничего, что может быть выше поддержки народа.

Иван Толстой: И теперь – от истории евтушенковского стихотворения к авторскому чтению. Из программы 29 сентября 1971-го.

Евгений Евтушенко читает стихотворение "Бабий Яр".