Литературный фестиваль SLOWWWO в Калининграде. Культурная шизофрения и психогеография Северо-Западного региона. Средняя температура по литературной больнице: нас лихорадит. Новый русский роман в Берлине и стратегии жизни и письма в Минске. Как связана личная жизнь поэта и его интерес к украинским событиям? “Наш вождь злодей” – о вожде какого народа идет речь в стихотворении? Стихи о путешествиях как инстаграм. Лексикон фундаментального безумия. Жизнь после жизни: калининградский текст на руинах Кенисберга. Города, их былая слава, унифицированное настоящее и влияние на психику пишущего человека.
Сабина Брило, поэт, журналист (Минск), Тимофей Дунченко, поэт (Петербург); Дмитрий Вачедин, прозаик (Берлин); Александра Артамонова, писатель, журналист (Калининград).
Елена Фанайлова: Мы в Калининграде, в клубе "Катарсис", в культпросвет-пространстве "Катарсис", которое существует несколько лет и любезно принимает здесь литературный фестиваль SLOWWWO, три w в его названии символизируют отсылку к интернет-текстам.
Представлю коллег: это Дмитрий Вачедин, Берлин; Сабина Брило, Минск; Александра Артамонова, Калининград, и Тимофей Дунченко, Петербург.
Тимофей – поэт; Александра – прозаик, журналист; Дмитрий – прозаик, и Сабина – поэт, занимается малой прозой. Прошу вас в качестве визитной карточки прочесть по фрагменту из текстов.
Дмитрий Вачедин: Я прочту несколько абзацев из последнего рассказа, он о Берлине.
"Подошел Глеб, я давно знал его, еще с тех времен, когда жил в Кельне и ездил в Берлиноград пощекотать себе нервы на холодных улицах, устраивал себе экскурсии в здешнюю бесприютность. Люди, которых я тогда встречал в Берлинограде, находились в постоянном скорбном и бессмысленном движении – они напоминали мне удиравших от Кутузова французов, бредущих по русской зимней равнине. Одевались они соответствующе – в каком-то нищенско-барском стиле, все с чужого плеча и, казалось, температура тела у них – тридцать четыре градуса. Такими были все, и я стал таким, когда переехал в Берлиноград, но не Глеб – Глеба этот наш скорбный марш не касался вовсе, он даже перемещался по городу не по длинным и темным улицам, проложенным с учетом направления холодных ветров, как делали мы, – он ходил своими путями, может, через стены, я не знаю...
Рынок располагался под мостом – вернее, под заброшенной веткой с-бана, наших берлиноградских городских электричек. В общем, сверху шли рельсы, и на них росли деревья, как ни странно, очень много берез – хотя почему это должно быть странно? Это был позаброшенный забытый район Берлинограда – Сименсштадт – фабричные здания добротной постройки и жилые блоки со старушками, а сквозь них, над землей, идут и идут поезда-призраки по прогнившим до сиреневого цвета железным мостам. Отличное место для нелегального русского рынка – все правильно, я даже не удивился. Покупателей и продавцов было, наверное, человек сорок – все они выглядели бедно и бестолково. Я прошел мимо торгового ряда и так и не понял, что тут вообще продают – какие-то железяки непонятного назначения. Нелли стояла последней в ряду, не под мостом, а уже под открытым небом – я остановился перед ней, купил циферблаты на Глебовы деньги и поехал домой...
А потом отпустило. Пришла весна, и Берлиноград стал мягкий-мягкий, как пудинг. Он невероятным образом расширился, как будто его вывернули наизнанку, и всюду оказалась теплая вода – водоемы невероятные открылись, вода переливалась туда-сюда, как в ванной. Закаты продолжались по полдня – в небе разворачивались целые представления. Ночами звезды летели слева-направо, крупные, как фасолины, будто это был последний город Земли, а дальше – космос. Да так оно, в общем-то, и было. Но рынок исчез, не проводился больше. И Глеб тоже испарился вместе с ним...."
Елена Фанайлова: Отличное начало. Хочу поговорить про метафизику городов, в которых вы живете, как они на вас действуют, как на пишущих существ. Сабина, пожалуйста, ваше стихотворение.
Сабина Брило:
Август. Немного счастья, не много денег.
Мокрый автобус, медрегистратор с бомбой.
И продавец, у которого столько злости,
что непонятно, как он еще не лопнул,
взвешивает, как вешает – зная дело...
В камерах, офисах, холлах, палатах – сыро.
Солнечный диск печален, как диск Нирваны.
Маленький мальчик, купивший дневник в киоске,
Полон плохих эмоций и злых предчувствий.
Александра Артамонова: У меня тоже небольшой фрагмент текста, точнее, это цикл небольших рассказов, которые отчасти о городе.
"В комиссионном магазине на бывшей Иерусалимер-штрассе какие-то дети купили неактуальные ролики. Те, что на четырех колесах и в два ряда. Сразу три пары, на всех хватило. Грохочут теперь по узкому тротуару, а на них с фасадов смотрят разные существа. И те двое, что несут виноградную кисть, и человек, падающий с ослика, и обезьяна, едущая на спине медведя. Только гусь спрятал голову под крыло, и двум собакам не до них, они друг другу радуются. А в доме на бывшей Шуафлиссер-аллее в середине дня вдруг отключили воду, а в нем две женщины, не сговариваясь, за полчаса до этого решили покрасить волосы. Та, что из подъезда А, с отколовшейся частью буквы, в медный цвет, а та, что из подъезда Б, с буквой целой, полной, в красно-бурый. Встретились они с ведрами около колодца. А сосед с бывшей Хагген-штрассе сменил зимнюю куртку дворника на куртку косильщика травы и пронес по улице чей-то большой вентилятор. Вентилятор медленно и неохотно что-то лопотал при каждом соседском шаге. К вечеру вдоль забора по улице, которая раньше неизвестно как называлась, бадан распустился, темно-розовым. Еще вчера не было его, а тут – бадан, здравствуйте. Темнеет теперь гораздо позже. Но каштаны на всякий случай не в полную силу, а так, подсвечивают все подряд. Даже то, что в дополнительно освещении не нуждается. В одном доме между этажами пахнет, как будто только что прошла гроза, – кипяченым бельем и зеленой улицей".
Тимофей Дунченко:
Лежачий огнь и стоячая вода. Они придут сюда, когда
раздастся свист. Рифмы подбирая, как новости.
Чтобы улеглось.
Чтобы при всей шероховатости смысла. При всей
неоднозначности реального, выглядело
красиво, вписывалось в сюжет. Определяло, где
плохое где хорошее.
Где добро, где зло.
Чтобы вдруг не оказалось, что мы – плохие, наш
вождь – злодей, и мы – даже не поддерживая, но
просто находясь на той же территории.
Оказываемся мудаки.
Это действительно сложно. Вдруг понять, что никто
на тебя не сердится. Ты – ни в чем не виноват.
Ты плохого – ничего не сделал.
Ты – защищаешься от совсем другого, от того, что сказка
плохо закончилась. Кащей вы**** Марью Маревну на твоих глазах,
Какое там долго и счастливо, все умерли быстро
и ни черта не поняв.
И все равно сопротивляешься. Читаешь даже этот текст,
и переворачиваешь с ног на голову,
переворачиваешь с ног на голову,
не мы они
не мы они
не мы они.
Елена Фанайлова: Как я понимаю, это текст о современности, о том, что Мандельштам называл шумом времени. А шум времени сейчас, настолько я чувствую, он вообще довольно политизированный такой. И для начала у меня вопрос будет про ваше самоощущение в этом мире, который за последние два года как-то очень резко поляризован, политизирован, не знаю, просто военизирован и конфликтен. Что вы об этом думаете и как это входит в ваш текст? Тимофей показал, как напрямую просто эта реальность входит, а бывает, что и косвенным образом.
Дмитрий Вачедин: Россия становится или стала уже страной-изгоем. Живя в Европе, живя в Германии, мне кажется так. Это чувствуется на бытовом уровне. Это не чувствуется в отношении к тебе как к русскому или русскоязычному, но по отношению к России и к ее политике это ощущается. Ты каждый день должен как-то себя определять, потому что ты живешь в чужой стране и так или иначе общаешься с людьми, которые слышат твой акцент, тебе никуда от этого не деться, и это хорошо. Потому что тебя держат в определенном экзистенциальном тонусе. Так что, конечно, я не могу сказать, что в этом ощущении или самоощущении только негатив. В этом есть какие-то вещи, которые тебя стимулируют.
Сабина Брило: Думаю, что могла бы добавить, как иностранка все-таки. Два уже года назад начались все эти проблемы в Украине, и в моем Фейсбуке было очень много негатива в отношении России, его высказывали мои друзья, и это были очень злые слова. И я написала стихотворение по поводу того, что злых слов очень много, иногда хочется их употреблять, но я хочу ограничивать свой лексикон. Я испытывала сочувствие к тем русским людям, которые думают, наверное, так, как я. И я скажу, что я очень редко бывают в России, за много лет вот первый раз, в Калининграде, и мне все время хочется говорить по-английски в кафе или еще где-то, и я с удивлением ловлю себя на мысли, что я за границей, но все говорят на русском языке. Вот я русский язык присвоила. (смеется)
Александра Артамонова: Кажется, что за последние два года в местном сообществе четко стали проходить границы, где свой, а где чужой. Раньше их как-то можно было подвигать, а сейчас кажется, что нет. И если ты за что-то одно, против другого, то ты совсем уже не можешь прийти обратно в этот лагерь, и быть принятым. И, к сожалению, из-за того, что атмосфера все время какого-то общего крика, что-то творится, что-то ужасное происходит, в ней как-то больше всего хочется молчать, то есть вообще не хочется ни в какие разговоры вступать, говорить об этом, меньше всего хочется на это как-то реагировать.
Елена Фанайлова: Тим, у вас есть еще стихи подобного качества и рода?
Тимофей Дунченко: Я очень аполитичен и не хочу пускать политику никаким образом в собственные тексты. И продолжал бы это делать, если меня просто лично в какой-то момент ни стало бы все это касаться. Как только тебя что-то начинает касаться лично, ты обращаешь на это свое внимание пристально. Зачем мне тратить свои силы на то, на что я повлиять не могу?
Елена Фанайлова: Сейчас политика вас коснулась?
Тимофей Дунченко: Меня коснулась не политика, меня коснулась она в моих личных бытовых вещах. В тот момент, когда еще первый гул пошел на Майдане, я буквально за неделю до этого познакомился с девушкой с Украины, и все это началось одновременно – наши отношения и эта... ерунда. Ей надо было ездить домой, возвращаться домой в Петербург, и мне пришлось узнать, какие отношения у России с границей Украины, как это все стало усложняться, мне пришлось постоянно следить за новостями в Украине. Хотя я бы точно за ними не следил! Там все время что-то происходило, и не там, так в другом месте, и если за все следить, можно свихнуться. Сейчас свихнуться вообще очень просто, просто зайдя в Фейсбук, потому что там любая информация начинает раскручиваться до полумифических каких-то вещей, и в какой-то момент ты просто в ужасе от того, что ты реально не понимаешь, где правда, где ложь, и перестаешь верить даже правде, потому что не можешь уже вычислить ее из всего этого вороха. Тут стараются и блогеры, и журналисты иногда, и ты уже не знаешь, какому журналисту верить, выбираешь просто друзей. Но потом ты замечаешь, что и друзья могут врать. Или друзья могут ошибаться.
Елена Фанайлова: Конечно, друзья могут ошибаться и рассуждать о реальности не как о реальности, а как о мифическом процессе. Тем не менее, личная жизнь вас заставила политизироваться.
Тимофей Дунченко: Ну, не политизироваться, но следить за конкретной ситуацией. И как только та личная жизнь закончилась, я перестал следить за тем, что происходит сейчас в Украине. Иногда раз в два месяца все равно какие-то новости всплывают, и я смотрю, что там ничего не меняется. Когда время проходит, иначе же все выглядит, чем когда ты прямо в мясе. Когда издалека смотришь – ага, ну, там чуть-чуть здесь дернулось, чуть-чуть здесь, но какого-то общего ужаса уже нет. Есть обычная, грубо говоря, война, которая всегда была, и странно было бы, если бы она не происходила сейчас. Учитывая, что все началось с гражданских волнений, и когда они заканчивались не войной?
Елена Фанайлова: Достаточно радикальная позиция... И мой вопрос о городах. Как города, в которых вы живете, влияют на то, что вы делаете? Может быть, есть какие-то ваши любимые места, какие-то странности этих городов. Сабина, вот вы живете в Минске, который известен тем, что он такой холодный заповедник советской архитектуры. Я никогда на была в Минске, но люди, которые там были, пытаются его описывать примерно таким образом. Он холодный или теплый город? Вы знаете, в ваших стихах довольно много информации, которая связана с больницей, с повреждениями, с какими-то человеческими страданиями, названными не словом "боль", а медицинскими словами, и как это связано с жизнью, которой вы живете?
Сабина Брило: Я думаю, что это особенности моего организма. Я чувствую боль, и я чувствую не только свою боль, поэтому приходится это здесь переживать. Если возвращаться к городу, то холодная советская архитектура – да, у нас есть памятники этой холодной советской архитектуры, длинные проспекты, красивые, прекрасные, но город отстроен сейчас, город во многом гламурный, во многом евроремонтный. Мне кажется, у человека со стороны должно сложиться хорошее о нем впечатление, и жить там может захотеться. Он просторный, снаружи действительно чистый, но это тот порядок, который на самом деле присущ тоталитаризму. Это тот порядок, который боишься нарушить, потому что, если ты его нарушишь, тебе за это что-то будет.
Елена Фанайлова: Слушайте, а у вас правда за оскорбление президента в тюрьму могут посадить?
Сабина Брило: Да. У нас и за дискредитацию Республики Беларусь, и за оскорбление президента Республики Беларусь предусмотрена уголовная ответственность, причем не маленькая, тюремные сроки. И я не могу, конечно, говорить, что нам всем плохо и страшно, но я могу просто привести пример, что если ты выйдешь на вокзале и расчехлишь фотоаппарат профессиональный, к тебе может подойти милиция с большой вероятностью и спросить у тебя разрешение на съемку. Или вообще где-то в центре города. Я уже молчу про то, что нельзя снимать у резиденции президента, в таких местах. У нас все очень стройно, все строем.
Елена Фанайлова: Дима, про Берлиноград – конечно, чудесное название. Это вся книжка так называется?
Дмитрий Вачедин: И да, и нет. Но город, совсем не теплый, конечно. Вместе с тем, он сейчас неожиданно тоже в какой-то степени выполняет ту функцию, которую он выполнял сто лет назад по отношению к постсоветским странам, в восточным соседям, – такой тихой гавани. Ну, как в российско-украинском конфликте в какой-то степени повторяется гражданская война, так и в Берлине солдаты двух армий – люди, которые в этом противостоянии занимают разные стороны, лечащиеся в клинике Шарите ветераны АТО, и какие-то русские и немцы, которые ездили воевать в Донецк и вернулись, – они все сосуществуют в одном городе, в одном городском пространстве. Берлин немножко как Петербург, то есть он культивирует в тебе твою какую-то ненормальность, твой внутренний конфликт, твою какую-то шизофрению. Он не любит и не признает нормальность. Так сейчас сложилось.
Елена Фанайлова: А вы родом из Питера?
Дмитрий Вачедин: Да, я родом из Питера. В Берлине я живу три с половиной года. Когда я туда переехал, было ощущение, что вернулся домой. Но вместе с тем, Берлин существует немножко за счет всей остальной Германии. Берлин может существовать, потому что в немецкой экономике хорошо идут дела. Там толком нет производств, банковский сектор тоже не очень развит. Он живет за счет туризма, но главным образом, конечно, он наполнен людьми, которые ищут смыслы какие-то, и вот это такая вот странная пристройка в достаточно понятной и рациональной Германии.
Елена Фанайлова: Мне он показался из всей Германии самым многонациональным, самым пестрым. Есть такое ощущение?
Дмитрий Вачедин: Ну, да. Я жил долго в Западной Германии, и там есть тоже города, где едва ли не большинство составляют выходцы откуда-то, но Берлин, да, конечно, многонациональный город. Иностранцу, русскому жить в Берлине сейчас комфортнее всего, замечательно! Ты свой, тебя признают, и все здорово. Но когда я переехал туда, несмотря на то, что я был всегда под большим влиянием Набокова, и именно берлинские его тексты очень для меня важны, как-то мне даже было неинтересно узнавать. Я живу примерно в его районе, но это все прошло, и не там надо искать, съезди в тот же Симонштадте, съезди в русский район, в Марцаны, в гетто съезди, на восточные окраины, на западные окраины, к озерам, к лесам, но не иди к дому, где жил Набоков, и не медитируй там, он к тебе там не выйдет и ничего не скажет.
Елена Фанайлова: Калининград бывший немецкий город, и призраки немецкости бесконечно появляются, ходят тут между нами.
Александра Артамонова: Ну, да, это интересно, но это зависит, во-первых, от того, как ты сам к этому городу относишься, и для кого-то, для меня, для каких-то моих знакомых, для части моей семьи Калининград – это такой сегодняшний Калининград.
Но все равно этот город – завоеванная земля. Притом что это город на завоеванной земле, как бы ты не хотела об этом говорить, но ты с этим сталкиваешься постоянно. Особенно сейчас, в последние годы, потому что идут очень крупные стройки, строят, допустим, стадион к Чемпионату мира по футболу, строят новые автострады, что-то еще, и когда копают землю, обнаруживается, что там были какие-то старые немецкие помойки, которые были рассортированы. Это было стекло, какие-то керамические фигурки, или это были газеты, или какое-то железо, если там хранили металлолом. И ты просто понимаешь, что это остатки не советской культуры, какой-то повседневной, бытовой, вот этого мелкого мещанского быта, и ты понимаешь, что это было вообще до тебя совсем, и что это совершенно другая культура потребления была, которой у тебя вообще не было. И это очень поразительно, когда ты с этим сталкиваешься, и тебе это напоминает о том, что это за город. И конечно, это нагромождение всяких разных слоев – такой немецкий, мещанский, бюргерский слой, потому что Кенигсберг был, в том числе и таким городом, потом советская культура остается, и то, что происходит сейчас, какие-то современные вещи. Все друг на друга наслаивается, и главное – просто найти эти места интересных сочетаний. Когда ты их находишь, научаешься их видеть, то интересно очень.
Елена Фанайлова: А есть какое-то любимое место в Калининграде?
Александра Артамонова: Ну, да, есть разные кварталы, они тоже не центральные совсем. Есть такие отдаленные от центра города кварталы, которые застроены этим первым функциональным жильем начала 30-х годов, и люди там живут очень бедно, поэтому с этими кварталами сделать ничего не могут. Ну, максимум могут стеклопакет поставить, а на то, чтобы стенки покрасить, у них уже нет денег. И мне так нравится, что у них нет на это денег! Потому что все это ветшает на твоих глазах, там остаются эти медальоны над подъездами, и люди там живут разные совсем, и там можно ходить и смотреть на все это. У меня был любимый объект. Я занимаюсь немножко еще эссеистикой, и мне нравились некоторые городские объекты, и был Берлинский мост, его уже в советское время называли Берлинским мостом, это Пальмбургский мост, такая окружная автострада, которая шла на Берлин.
Его взорвали зимой 1945 года, и он до прошлого года стоял в таком же виде, просто такие две створки огромные. И это был, мне кажется, самый лучший символ города, потому что в первые послевоенные годы здесь снимали очень много фильмов про войну, и этот мост использовали в качестве такой живой фактуры, даже декорации строить было не надо. Вся его история кончилась очень печально. Его стали разбирать, когда строили новую автостраду, хотя его можно было спокойно оставить в таком образе, и его очень долго сносили, все шутили, что Белинский мост не сдается. И вот примерно под Старый Новый год, примерно в те же даты, когда он был взорван в 1945 году, его почти доломали, и обрушился он совершенно неожиданно, и под ним погибла куча рабочих.
Елена Фанайлова: Я бы сказала, что это месть города, конечно, это такая метафизическая месть.
Александра Артамонова: Да, мне тоже так кажется.
Елена Фанайлова: Дима сказал, что и Питер, и Берлин провоцируют человека на...
Тимофей Дунченко: Я не родился в Санкт-Петербурге, я в Петербург приехал в начале пубертата, скажем так, мне было 12-13 лет. И на тот момент, когда я к нему приехал, мне город очень понравился. Он был прямо для меня – все такое нудное, дожди, плохая погода, страдать необычайно хорошо! Я тогда уже начал стишки всякие пописывать, и это так удобно – все время дождик, ты сидишь и стишки эти строчишь о несчастной любви. Город мне тогда очень нравился, у меня ощущение было, что я и город – мы друг друга нашли. Но потом я взрослею, мне какие-то вещи перестают быть интересны, какие-то становятся более интересны, и у меня идет сильное расхождение с городом. Вот сейчас я Петербург не люблю. Но в основном я его не люблю за климат.
Елена Фанайлова: То есть уже писать стишки под дождем не так прелестно, как было раньше...
Тимофей Дунченко: Этот город вообще не предназначен для жизни. И вот Саша говорила сейчас про свой город, построенный на захваченных землях, и я думал: раз захватывали, значит, было что захватывать. А когда ты берешь болото и начинаешь на нем что-то строить... Ну, понятно зачем – тут порт, тут это...
Елена Фанайлова: У Александра Эткинда есть остроумная идея про внутреннюю колонизацию, что питерский проект – это типичный русский проект внутренней колонизации: вот земля, и давайте мы ее возьмем и создадим здесь утопию.
Тимофей Дунченко: Да-да, хотя и земля сама, наверное, была в шоке от того, что на ней что-т собираются строить. И наверное, это и есть шок, в котором живут современные жители Санкт-Петербурга. Потому что, несмотря на то, что город красивый... Я вот до сих пор иногда забываю, но сам себе напоминаю, что очень красивый город! Но когда ты в нем живешь, глаз замыливается, не как турист, а как местный уже, и ты видишь не красоты, а ты идешь, опустив голову вниз, спрятавшись под капюшоном от дождя. Поэтому у меня сейчас очень неоднозначные ощущения.
Елена Фанайлова: А у вас есть какой-то городской текст, стихи, связанные с Питером?
Тимофей Дунченко: Слава богу, нет. Причем это было специально даже так сделано. Я когда-то давным-давно, когда еще участвовал во всяких дурацких питерских ЛИТО, будучи подростком, я там думал: ну, все пишут про Питер, и я про Питер напишу. И у меня был стишок, со стебом написанный, я его, естественно, и не помню.
Сабина Брило: А я вот хотела сказать, что мой ребенок недавно съездил со своей девушкой в Петербург, это ребенок, который много бывал в Европе, ему 18 лет. Он приехал – он был в восторге. Во-первых, его и архитектура впечатлила, ну, может быть, потому что он молод и влюблен, но его еще поразил либерализм, с которым он там столкнулся. Причем он же до этого был в Европе, не знаю, почему сейчас, но он приехал и сказал: "Мама, они все сидят на траве! Они все, где хотят, лежат! Ты представляешь, они пьют!" Для нас это либерализм, вот для Минска.
Тимофей Дунченко: А у вас в Минске много урн?
Сабина Брило: Урн много.
Тимофей Дунченко: А у нас их нет вообще. И либерализм иногда проявляется в том, что везде мусор валяется. Ну, урн нету, куда его бросить? Я свободный человек, и я бросают его куда угодно. И какой-нибудь дворник думает, наверное: я свободный человек, и я не буду это убирать. Наверное, и такой есть либерализм.
Елена Фанайлова: Я предлагаю еще почитать.
Тимофей Дунченко:
В больших и малых куполах
толпы пылающих ангелов, серафимов
так ли нет шага ведомого в наступлении, броске
исчезнув которым останется древа стук
На промежутках материи у кисти руки. так, однажды
пока ты говоришь, что сон это лепесток космоса,
нечеловеческое дерево каштан
на эти кости покусится мыловар
Иметь подобную смелость. Нарушить предложение,
законченное не словами, расшевелить строй согласных
и выходит дева на луг
и послушны ей травы, покорны деревья, согласны цветы
и радуются звери, и сердце радуется.
Сабина Брило:
когда не знаешь, как с этим жить
как-то с этим живешь
и если прогонять это или делать вид
что тебя это не волнует
оно становится злым и наглым
нападает на тебя сонного
или когда ты совсем разделся
и положил оружие в тумбочку
прыгает на тебя и душит
поэтому, может быть, стоит
просто отвести ему место
теплое и освещенное
кормить мясом и яблоками
петь ему песни, гладить
там, где ему нравится
наблюдать, как оно тоскует
как делается доверчивым
как боится твоей смерти
Дмитрий Вачедин: "В один из дней, а может ночей – в июне это не разобрать, солнце постоянно торчит на небе, словно Санкт-Петербург стал отдельной планетой, отдельным теплым шаром, всегда повернутым к солнцу – на Канонерский остров приходит лодка. Из нее выходит человек, бежит к кирпичному девятиэтажному дому, и через несколько минут этот дом уже знает, а через двадцать минут знает и соседняя девятиэтажка, и еще минут через сорок – знает и следующая, а потом все, поток информации останавливается – домов больше нет, дальше канал, по нему идут корабли.
Из домов выходят хмурые люди в резиновых сапогах, они идут к нелегально построенным гаражам для лодок – домикам из ржавого кривого просоленного железа. Они вытаскивают старые лодки – некоторые приходится вырывать из гаражей с хрустом, как зубы – проверяют моторы "Ветерок", быстро выпивают пиво комбината имени Степана Разина и выходят в море.
Море – нежно-голубое, прозрачное, оно гудит от моторов, над ним кружатся чайки, как оторвавшиеся от воды брызги. От постоянного солнца, от синевы, от того, что море сливается с небом сместились все направления, сдвинулась ось координат: кажется, старые лодки поднимаются прямо вверх, как ракеты".
Александра Артамонова: "На этой фотографии первые русские жители того дома, в котором прошло мое детство, и в котором до сих пор живет моя мать. Некоторые из них штурмовали этот город. Приехали, обжились и зажили. Привыкли к неудобному расположению комнат, сортиру с окном во двор, к чужой посуде в шкафу, к открученным дверным ручкам. К тому, что когда копаешь землю в саду, она сперва показывает в себе, а потом прячет как можно дальше что-то. Обжились, зажили, потом стали умирать. Из тех я застала, я помню, немногих. Только мужчину в военной форме, женщину, которая смеется во весь рот. С небольшой разницей их не стало всего несколько лет назад. И еще женщину, обнимающую ребенка. Она доживет до 80-ти, но последние 10 лет будет прикована к самодельному инвалидному креслу. Женщина, единственная в белом платье на этом снимке, июльской ночью 1955 года повесится в дровяном сарае. Об этом нам расскажет ее дочь, которая помнит и это, и то, как в послевоенные месяцы они какое-то время вместе с другими людьми ночевали в этих сараях и ждали, когда им, наконец, разрешат въехать в дом. Он долгое время считался заминированным. Женщина в платке умерла во сне. А ее взрослые дети раздали соседям то, что им самим оказалось не нужны. То, что настоящие хозяева этих вещей не смогли взять с собой, не успели закопать в саду. Нам досталась керамическая свора борзых, замершие в беге тела, парализованные беззвучным лаем с 1938 года пасти. И еще голый фарфоровый барабанщик, по привычке при слишком громком звуке – воющей сирене, залпах салюта – выбивающий свою тревогу. А все, что остается сделать с этим, не только забирать и не отдавать, но и хранить, беречь, помнить. Еще одно сиротство он не переживет".
Елена Фанайлова: Фестиваль городской, хочу спросить о ваших калининградских впечатлениях.
Дмитрий Вачедин: Сначала я подумал, что странно, вот я как раз позавчера приехал из Бонна в Берлин, и оттуда спустя несколько часов поехал в Калининград. И Бонн лежит на самой западной границе, до Франции там совсем чуть-чуть, и примерно на том же расстоянии от Берлина и Калининград. От Берлина было совершенно другое ощущение, это был город в центре страны. Но сейчас у Берлина Германия как бы обрубается, километров через 80 начинается Польша, но когда ты живешь в Берлине, то Польши там как будто толком нет, мало кто из берлинцев туда ездит, в Варшаву только если. И это что-то новое, самоощущение Берлина невероятным образом изменилось за счет этой новой границы. Иногда Калининград хочет казаться обычным провинциальным российским городом, и это ему не идет совершенно. Понятно, что в том, что город был разрушен, вины Советского Союза как таковой нет, его разбомбили союзники, и его просто не стали восстанавливать, как было сделано с другими разрушенными городами. Город, отстроенный без любви – Калининград. Построенный без этого чувства, которое должно быть, когда мы воздвигаем город.
Елена Фанайлова: И при этом у местных, я могу быть не права, есть большая тропность, тяга к этому немецкому слою. Я в Калининград езжу давно, разговаривала со многими людьми, и людей страшно интересует этот немецкий утраченный образ.
Александра Артамонова: По-разному, конечно. Кого-то интересует, и есть собиратели всех этих ценностей, которые открывают даже свои частные музеи. Есть люди, которые делают музеи-квартиры в городе Кенигсберг, которые посвящены быту и поставлены из кучи мелочей, найденных непонятно как. Есть люди, которые вообще не рефлексируют по этому поводу – ну, да, было и было, но это же было очень давно. Кто-то испытывает эту тягу, кто-то нет, по-разному.
Елена Фанайлова: Тимофей, а у вас роман с Калининградом случился?
Тимофей Дунченко: Как-то он развивается. Я уже 12-ый год сюда езжу на фестиваль, ну, и пару раз приезжал не на фестиваль. И я вижу, получается, город раз в год, то есть я не наблюдаю, как он меняется, а вижу, что за год произошло. У всех это происходит как-то постепенно, а я вижу сразу. Я даже сделал скидку на то, что я тоже меняюсь и по-другому какие-то вещи начинаю наблюдать, но мне стало казаться, что он становится все больше похожим на обычный провинциальный российский городок, что очень странно, учитывая то, что его расположение вообще не способствует этому.
Елена Фанайлова: А я даже догадываюсь, благодаря каким вещам.
Тимофей Дунченко: Классическим вот этим элементам, которые есть везде.
Елена Фанайлова: Ставятся банальные стекляхи на месте огромной и замечательной клумбы, которая была, например, напротив Южного вокзала, ставится Макдональдс.
Тимофей Дунченко: И чем дальше, тем эти советские памятники больше вдруг начинают уже органично выглядеть на общем фоне. Когда-то они реально выбивались, а сейчас это становится нормальный российский городок такой. И мне сам город становится уже неинтересным. Он мне уже лет пять неинтересен. Поэтому я всегда его воспринимаю как стартовую точку, чтобы смотреть за город, куда-нибудь в Балтийск...
Елена Фанайлова: Вот это, кажется, важная история, потому что Калининград сам по себе для его жителей не такая большая ценность. Гораздо большая ценность – это область.
Тимофей Дунченко: Да, и там много чего интересного. Балтийск – это мое любимое место. Но тут есть и куча других интересных городков, каких-то достопримечательностей. И это не в городе. То есть город – это ты приехал в отель, заселился, с утра встал и уехал из города. Благо, что все близко, и можно кататься куда угодно. И море, конечно, здесь самое прекрасное море! Я в Индии был на море, Адриатику видел, но нет, все равно, Балтийское море – это то море, который я называю Море, без прилагательного. Очень люблю Балтийское море!
Елена Фанайлова: Сабина, ваша встреча с Калининградом?
Сабина Брило: Мне показалась неожиданной архитектура города, архитектура улиц прежде всего. Я ее еще не совсем поняла. И я люблю этот термин – психогеография, то есть я воспринимаю окружающее пространство так, уютно ли мне в нем. И вот я ходила на остров Канта, гуляли здесь, возле озер, рыночные эти места, основные улицы, – и были места, где мне было очень неуютно. Вот мы живем в гостинице "Калининград", в центре, и когда мы шли от гостиницы на остров Канта, через мост, мимо этого вот большого здания, которое построено, но так и не заселено, Дом советов, ну, такие здания вообще, конечно, внушают ужас, когда стоит громадина, и в ней никто не живет, и это всегда что-то такое...
Тимофей Дунченко: А пытались сделать так, чтобы оно всех радовало. Оно было серое до этого.
Сабина Брило: Но меня и его расцветка как-то не радует, я все равно чувствую эту большую, гигантскую смерть какую-то. И вот мне было очень неуютно. Уже когда на остров пришли, уже стало хорошо, там этот парк, прекрасные деревья. Вот в районе рынка старые какие-то домишки, люди стоят, продают, этот блошиный рынок, – и в таких местах мне тоже как-то очень приятно и хорошо. Очень много потребительской рекламы, всего этого потребительского, недалеко отсюда это как-то сконцентрировано, на проспекте Мира, где Площадь Победы, сплошные шопинговые места. Это узнаваемо, потому что это похоже на все остальное. Мне очень понравилось, что здесь большое количество красивых деревьев, я люблю деревья, зелени много. И конечно, этот морской запах, он великолепен! Даже идешь вдоль дороги, у нас в Минске тяжело дышать, а у вас вдоль дороги идешь – и ты все равно дышишь. В целом мне понравилось.
Тимофей Дунченко: Я долгое время не понимал, и для меня город Калининград и город Санкт-Петербург были чем-то похожи, именно как раз психогеографически. Здесь так же меняется погода, даже более безумно, чем в Питере, каждый час, то есть за одни сутки погода может поменяться раз двадцать, и это нормально. Но я думал: они же так похожи, почему же мне здесь дышится легче, чем в Питере? Оказалось, очень просто – в Петербурге небо реально на коммуналочную структуру рассчитано, там небо лежит по крышам, то есть все время как будто в огромной коммуналке находишься. А крыши там невысокие, там пятиэтажки все в центре, поэтому ты как будто всегда идешь по лабиринтам коммуналки, гуляя по центру Питера. Здесь, когда ты выходишь в центр, небо где-то там, высоко находится, и это дает ощущение, что ты можешь дышать, несмотря на то, как бы погода ни менялась. Город позволяет тебе размахнуться, быть шире немного, чем в Петербурге. В Петербурге ты вынужден быть маленьким, а здесь ты можешь быть каким угодно.
Елена Фанайлова: И в завершение нашего разговора я предлагаю еще по фрагменту из ваших текстов... Только еще, Сабина, вы же еще журналист, и вы с мужем занимаетесь правами журналистов. Скажите об этом два слова. Это мой любимый вопрос по поэтическую жизнь и жизнь человеческую. Вам эта правозащитная деятельность не мешает как поэту существовать? Или это отдельные вещи?
Сабина Брило: Да, конечно, это совершенно отдельные вещи. И в нашем городе я живу во внутренней эмиграции как поэт, безусловно, и не только я одна. Хотя в последнее время у нас открываются кое-какие пространства, где людей собирается побольше, чем здесь. Видимо, у людей какая-то уже жадность, в том числе, к слову. Ну, сколько же можно слушать белорусское телевидение или что-то еще? Приходят, собираются залы на поэтов. Но мы эмигранты, и все это, конечно, мешает жить и работать. Что касается защиты прав журналистов, то работа всегда есть, потому что у нас очень тяжело работать. У нас нельзя работать фрилансером, потому что у тебя попросят удостоверение, и если у тебя его нет, тебе выпишут штраф. И эти штрафы выписываются пачками, по десять-двадцать штук ежемесячно, а когда какие-то острые политические события происходят, то еще больше. Вообще, вопрос прав человека – это отдельный разговор. И стихи я прочту не про права человека...
Ты спросила, почему мне нравится Боб Дилан.
Я довольно легко отвечу на этот вопрос:
Во-первых, он старый. Во-вторых, некрасивый.
В-третьих, играет на губной гармошке.
Вот если бы ты спросила, за что ты мне нравишься -
было бы ответить неимоверно трудно,
потому что если бы это было не сейчас,
я поцеловала бы тебя в губы.
Но сейчас совсем другая жизнь,
и я никак не выберусь к стоматологу...
Поэтому спрашивай меня о незначительном,
спрашивай, почему это Боб Дилан.
Дмитрий Вачедин: "Днями тогда было очень светло, а ночью – темно, так что звезды подкрадывались совсем близко, чуть выше деревьев. Ты не путаешь? Днем – светло, а ночью – темно? Да, именно так. Я знаю, о чем пишу. Был август. Было черно, мы сидели в беседке под тусклой лампочкой и играли в карты. Вокруг лампочки летали мелкие северные мотыльки. Нас было шестеро, а потом стал приходить седьмой.
Деревня была такой: внизу стекольный завод и магазин. От них дорога идет наверх, на холм, и почти у выезда из деревни надо повернуть налево, в проезд, с двух сторон обсаженный желтой акацией. Можно было идти с закрытыми глазами – когда вступишь в облако сладкого запаха, надо повернуть налево. Проезд выводит на общий двор – открытое пространство, где посередине растет дуб, в него мы утыкались лицами, когда играли в салочки или прятки, то есть это был очень знакомый дуб. За большим двором – двор поменьше, уже обставленный сараями – вроде и общее пространство, но уже не совсем. Чужие тут не ходят. Там и стояла беседка. Деревянное неказистое сооружение, выкрашенное в цвет "бордо". Внутри стол, обитый советской клеенкой, и скамейки по кругу. Лампочка и розетка, чтобы слушать кассетный магнитофон. Мотыльки и комары. Пауки по углам".
Александра Артамонова: Отрывок из рассказа, он называется "Медь": "До моря четыре километра пешком. Мужчина и девушка берут в баре пива и воды и идут на пляж. По дороге им встречаются девушки из поселка. Они проходят мимо, и от них отчетливо пахнет теплой водой и потом. Одна из них поправила мокрые волосы и плюнула в канаву. В бору на каждую травинку нанизан такой белый пенистый шарик. Эти девушки прошли, и от них запахло. На море ветер, и купаться холодно. По склонам бегают дети и фотографируют волны. Одна девочка оступилась, и чтобы не упасть, схватилась за куст шиповника. У нее задралась кофта, и даже с пляжа было видно, какая у нее белая спина. Июнь подходит к середине, а солнце что в твоем сентябре. Тополиный пух слежался на рукаве лебединым крылом. Если его поджечь, он съежится, и перед тем, как вспыхнуть, станет комком ваты, пропитанной йодом. Мужчина трогает ранку над губой – почти зажила. Когда он решает все же немного поплавать, девушка старается не смотреть, как он снимает с себя и складывает рядом футболку, джинсы, белье и обувь. Когда его долго нет, она подходит к кромке воды и пытается разыскать его среди белых голов беспокойного, ревущего стада. Когда она его находит и, успокоившись, решает намочить ноги хотя бы по колено, то стягивает узкие брюки, и мелочь из задних карманов просыпается в песок – медный горячий дождь. И налетает ветер, колет песок по икрам, и становится больно, как в детстве, когда во дворе за сараями была расстреляна прямо по ногами бузинной мелкой, острой дробью. Они возвращаются, не пробыв на пляже и двух часов. Часть пути идут, взявшись за руки".
Тимофей Дунченко:
Мед тоже липнет. Мерзкая застава. На обе ноги,
как змея разверст язык.
И как змея трепещет пятками кроваво.
Как будто от щекотки он возник.
Белеет день над этим псевдоградом. Над градом
день белеет, как награда. За ночь, законченную
ядом, день белеет. И чем белее день, тем
ниже под ногой.
Топчу. Как мед, но только белый, тоже липнет.
Сминаются и формы и смеясь. Слипаясь в ком,
я также хило крепну.
Снеговичок. Аптека, питер, грязь.
Мороз по коже так не нарисует. Тупой
татуировкой на стекле. Как сбросил всадника,
и пламенно гарцует
четвертым на диване и в тепле.
А может быть в движении за поручнь.
А может быть еще четыре раз.
То было 21-е и в полночь. Индейцы знали
про погоду лучше нас.
