Вышедшая во Франции книга "Читать в пасти волка" снабжена подзаголовком "Эссе о зоне, нуждающейся в защите. Эссе о литературе". Ее автор – профессор Сорбонны Элен Мерлен-Кажман не перестает убеждать читателя: "Бога ради, оставьте глупую дихотомию: "литература и жизнь", ибо литература это и есть сама жизнь".
Вот иллюстрация:
Когда одному из моих сыновей исполнился год с небольшим, он, тогда еще мало говоривший, но понимавший всё, касающееся его жизни младенца, начал каждый день просить меня прочитать ему вслух одну и ту же книжку. В книге было всего десять страниц, причем на каждой странице – по одному предложению, и сюжетом книги был один день в жизни маленького ребенка. Я читала, переворачивала страницы, и всякий раз, когда наступал черед последней страницы со словами "спокойной ночи", мой сын начинал плакать. Я объясняла ему, как могла, что эти слова, написанные в книге, не означают, что я говорю ему "спокойной ночи" в знак прощания до утра, укладывая его спать, ибо еще не вечер, но если просьба почитать случалась именно вечером, то я вынуждена была объяснить сыну, что слова "спокойной ночи", которые я скажу ему, укладывая в постельку до утра, означают не то же самое, что те же слова, написанные в книге.
Он внимательно прислушивался к интонации и звуку моего голоса, переставал плакать, вновь просил меня перечитать книгу с самого начала, и когда звучала фраза на последней странице ("спокойной ночи"), вновь начинал плакать.
Элен Мерлен-Кажман не представляется мне ни сентиментальной матерью, ни сентиментальным автором, и ее рассказ о сыне имеет, разумеется, характер притчи. Годовалый ребенок понимал то, чего зачастую не понимают взрослые дяди и тети: книга и есть сама жизнь, а те, кто разделяют литературу и жизнь, чаще всего имеют весьма смутное представление о ценности того и другого.
Явно предвидя возражение: как, мол, так, уважаемый профессор Сорбонны, говоря о необходимости защищать литературу, рассказывает нам детскую сказку о младенце, плачущем всякий раз, когда раздаются слова "спокойной ночи", – автор эссе рассказывает совсем другую историю, историю прочтения одного из шедевров мировой литературы, романа Германа Мелвилла "Моби Дик, или Белый кит".
Вспомним: китобойное судно "Пекод" уходит в плавание под командой безумного капитана Ахава, одержимого жаждой мести киту, тому самому Моби Дику, из-за которого капитан в предыдущем плавании лишился ноги. Повествование ведется от имени моряка, Измаила, единственного из оставшихся в живых после фатальной для всех остальных членов экипажа встречи с Белым китом.
Элен Мерлен-Кажман цитирует сцену из романа Мелвилла, в которой Измаил сидит в библиотеке своего дома, пишет и вспоминает о былом. "Я совершил плавание по многим библиотекам, избороздил не один океан. Эти руки, заметьте, знают кое-что о китах. Теперь же я совершенно серьезен и готов приняться за работу. Вы можете поверить в серьезность моих намерений".
Нельзя не заметить параллели, которую рассказчик проводит между плаванием по грозным океанским волнам, погружением в тома библиотек и попыткой поделиться с современниками и потомками тем, что довелось пережить ему самому.
Для автора эссе о необходимости защиты литературы от ее врагов и просто недоброжелателей, нет, разумеется, принципиальной разницы между тем, как реагирует на слово годовалый ребенок и мужественный моряк-китобоец Измаил, последний и единственный очевидец драмы.
Ну а теперь – к самой проблематике эссе, обозначенного в заголовке книги: почему сегодняшний читатель уподобляется человеку, читающему в волчьей пасти, и почему литература – это "зона, нуждающаяся в нашей защите"?
Автор дает два принципиальных ответа на эти вопросы, и первый из них лежит в области эстетики или, если угодно, литературного стиля.
Точно так же, как "природа не терпит пустоты", литературный стиль не терпит простоты, простоты в смысле примитивной упрощенности. В литературном произведении есть текст, подтекст, метафоры, сложный узор, требующий пристального взгляда, зачастую усилия, к которому не готовы, часто неспособны очень многие пожиратели банального чтива. Элен Мерлен-Кажман приводит неожиданную в данном контексте выдержку, связанную опять же с мореплаванием. Речь идет о книге Марко Поло "Невидимые города", входящей в итоговый труд венецианского первооткрывателя – "Книгу о разнообразии мира". Речь идет о диалоге путешественника с Великим Ханом. "Ведь не исключено, – говорит Великий Хан, – что в момент, когда настанет черед каждого из нас пришвартоваться к последнему причалу, означающему конец пути, мы окажемся в адском городе, и что, спрашивается, велите делать тогда?"
Вот ответ собеседника Великого Хана, назовем его Марко Поло:
Ад живущих находится не в каком-то отдаленном будущем. Если ад этот вообще существует, то он уже здесь, с нами, и мы все вместе своими руками строим этот ад вокруг себя. Есть две возможности не слишком страдать в этом аду, и первая из них вполне доступна большинству людей, а именно: принять этот ад, сделаться частью адской реальности, причем настолько, что ты его вообще перестаешь замечать.
Вторая возможность жизни в аду связана с риском и требует внимания, требует усилия, причем усилия непрестанного, направленного на одну цель, а именно: научиться различать, кто и что в этом аду не является частью ада, сделать так, чтобы не адская реальность длилась во времени, отвести место для этой не адской реальности в своей собственной жизни.
Литература – это преграда на пути фашизма, ибо фашизм – это упрощение, примитивизм, царство общедоступных лозунгов
Так писал Марко Поло до без малого 200 лет до открытия Америки Колумбом, который, кстати, имел "Книгу о разнообразии мира" в капитанской каюте своей "Санта-Марии", сделав на полях фолианта своего предшественника не менее 70 пометок. Так живет в веках литература.
Второй ответ Элен Мерлен-Кажман на вопрос, почему литература сегодня является "зоной, нуждающейся в защите", чисто политический, а именно: литература – это преграда на пути фашизма, ибо фашизм – это упрощение, примитивизм, царство общедоступных лозунгов.
По словам автора эссе, было бы ошибкой думать, что писатели, зачастую далеко не бездарные, всегда оставались в стороне от продвижения фашистских идей. В качестве примера Элен Мерлен-Кажман приводит основателя европейского футуризма Филиппо Тамазо Маринетти, впервые приехавшего в Россию зимой 1914 года, где был встречен, что называется, "в штыки" Велимиром Хлебниковым и его друзьями. Маринетти, будущий секретарь Фашистской академии наук Италии, стоявший на службе Муссолини, написал вскоре после начала Первой мировой "Оду войне". Вот фрагмент, который цитирует автор эссе:
Война прекрасна, ибо, благодаря газовым маскам, мощным мегафонам, огнеметам и танкам, она демонстрирует превосходство человека над машиной. Война прекрасна, потому что она впервые реализует мечту о теле, сделанном из металла.
Война прекрасна, ибо она расцвечивает простую лужайку сверкающими орхидеями пулеметных очередей.
Война прекрасна, ибо она творит симфонию из винтовочных выстрелов, орудийной канонады, затиший в перестрелке, а также из ароматов и запахов разложения.
Тема взаимоотношений между литературой и фашизмом, которую Элен Мерлен-Кажман демонстрирует на примере без конца цитируемой и доказавшей свою несостоятельность фразы немецкого философа Теодора Адорно: "После Освенцима нельзя писать стихов", находит свое естественное продолжение в анализе причинно-следственной связи между войной и тоталитаризмом. Здесь автор эссе ссылается на труды американского историка, выходца из Германии Джорджа Мосса, автора концепции, известной под названием "брутализация общества в результате войны".
Джордж Мосс скончался в 1999 году, но его анализ помогает лучше понять то, что происходит сегодня в России, после аннексии Крыма и вторжения на восток Украины.
Да, конечно, современный сатирик уверяет нас, что "власть сегодня в России не идеологическая, а воровская", да к тому же приходят на ум строки из Бродского, точнее, из его "Письма римскому другу", написанного в далеком 1972 году:
И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники – ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
Если надо выбирать между ворюгой и кровопийцей, и третьего "не дано", то ворюга, как будто, менее страшен, но ведь, возвращаясь от французского эссе о литературе и от "Письма римскому другу" к сугубо российским делам, здесь речь идет о "процессе в развитии", и куда все это заведет – пока не совсем ясно, но догадываться все-таки страшно.
