Об Анне Ахматовой вспоминает московский литератор Галина Корнилова. В 60–70-е годы она ведала отделами поэзии в "Литературной газете" и журнале "Знамя".
– Я жила в коммуналке на Арбате, у нас была передняя, где все гасили свет, чтобы не было перерасхода. Я в потемках бреду к телефону, беру трубку и слышу ее голос: "Галя, это говорит Ахматова, я хотела бы вас видеть".
...Появилась Анна Андреевна. Зрелище незабываемое. Она была в длинном хитоне сиреневого цвета. У нее была такая поза, которую никто из наших современных людей принять уже не может. Она умела поднять голову, расправить плечи и явиться так, что все падали. Высший шик такой. Глубоким, спокойным голосом сказала: "Это ко мне. Пойдемте". Мы судорожно пальтишки сбросили, пошли за ней. Она села на диванчик, мы перед ней на стульях. Краем глаза только рассмотрела, что у нее там рукописи лежат. "Что вы хотите?" Я ей объяснила, что мы хотим. Показываю журнал, собралась, чтобы не дрожать. Она сказала: "Ну хорошо, я тогда могу вам почитать стихи, а вы подумайте, что брать". И она стала читать.
Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград…
Я слышала стихи, но у меня что-то было с головой, этот голос завораживал, я слушала интонацию голоса. Ощущение такое, что я где-то витаю в этом голосе, не могу от него оторваться. Это такой магнетизм необыкновенный. И она продолжала, посматривая. Она была потрясающе умная. Мы считаем, что она такая возвышенная поэтесса. Эта женщина из такой нищеты выбилась, из такого неблагополучия жизненного. Георгий Иванов ее не любил, и она его ненавидела. Когда я однажды к ней пришла, она трясла французскими журналами, ей Эренбург присылал: "Этот негодяй, этот мерзавец!" Я говорю: "Кто?" Она говорит: "Иванов. Он пишет в своих несчастных "Петербургских зимах" обо мне". Я говорю: "Поэт Иванов?" – "Да какой он поэт, – говорит она, – это ничтожество". Она просто бесновалась, она имени Иванова слышать не могла. Он знал ее отношение к Гумилеву, что она стоит как жена. Как ее брат Виктор написал: "Когда она вышла замуж за Гумилева, вся семья очень обрадовалась, а потом опять пошло-поехало. Аня у нас пошла в папу. Папа всю жизнь интересовался женщинами, больше ничем, вечные романы, масса поклонников, страстный роман". Я вообще считаю, что это драма такая. Женщина, которая так воспела любовь, у нее такие замечательные стихи. А потом я все думала: почему? Может быть это вообще свойство поэтессы? Не знаю. Я как-то ей сказала: "Анна Андреевна, я сейчас прочла, как Блок ездил со своей мамой в санаторий, вышел за газетами, на платформу прошел. "Меня бес дразнит – на ступеньках вагона сидит Анна Ахматова". "Да?" – говорит. Хотя она прекрасно знала этот текст, но ей было приятно, что ей это напоминают.
– Она вспоминала о Модильяни?
– Говорила. Она взяла журнал, из тех, что присылал ей Эренбург, и сказала: "Что они несут, эти зарубежные, что только они несут. Я и Модильяни – какая чушь, какая чепуха". Это я слышала.
– То есть не было такого страстного романа?
– Конечно, был. Она не хотела, чтобы это знали. Это же дико в глазах нашей традиции: человек едет в свадебное путешествие, а потом только муж отлучился, она едет обратно к Модильяни, устраивает бурный роман, и он ее рисует во всех видах. Как обнаружилось это все? Когда мне про это кто-то говорил из тех, кто был в Италии, меня это бесило, пока не устроили выставку, где Анна Андреевна во всех видах. Ну что тут можно говорить? Тут уже замолчать, и все. Она лихая была. Она прожила очень тяжелую жизнь. Всего она добилась, стала великой поэтессой, ее все любят, ее все читают. Но упаси бог от такой тяжелой жизни. Судьба к ней была очень тяжела. Она была одна. Я говорила, ее подругам говорила: "Я поеду к сыну, к Лёве, я с ним хочу поговорить. Как так можно?" Они говорят: "Он вас выкинет. Знаете, какой он человек, он вас с площадки спихнет просто. Не суйтесь туда, пытались уже, он ни с кем разговаривать не хочет. Он вас просто искалечит". Человек, который сидел столько лет в лагере, он тоже совсем обездоленный человек. Во-первых, она его оставила у бабушки в деревне, он там жил четыре года, мальчик, она за четыре года приехала только один раз всего. Маленький ребенок совсем. Что-то откладывается у ребенка на всю жизнь. Отец его очень любил, он очень любил дом Гумилевых, когда это все развалилось, он оказался нигде. Вот она жила в Фонтанном доме последние годы с Пуниным. Там вообще ситуация дикая. Собирались за столом, сидит жена, сидит Анна Андреевна, сидят дети Пунина, и приходит еще ее сын, садится за стол. Пунин говорит: "Масло не есть, это только Ире". Масло никто не трогает. Я там была несколько раз, в Питере, у меня ощущение, что формально к ней относились неплохо, с едой помогали.
– Что она любила?
– Водку любила пить, водочку любила. Она ела немного, в общем, любила застолья. Умела ли она сварить что-то? Не знаю, не уверена. Однажды она, правда, сварила луковый суп при мне. Она приехала из Парижа тогда, когда она путешествовала, в Париже купила луковый суп в этих штучках. Она говорит: "Сейчас я пойду варить луковый суп". Вот она в кастрюльку насыпала этого супа, получилось, якобы мы ели луковый суп. Это был единственный раз, она при мне варила, а так ей кто-то помогал. Анна Андреевна шить, ничего этого не умела, всегда юбка у нее была разодрана, если она не принимала, если без гостей, дырявое белье у нее было. Она приехала из-за границы, открыла чемодан, тоже сидело много молодежи: "Я привезла подарки всем, сейчас буду раздавать". Вытаскивает из чемодана красные трусики, трусики в воздухе: "Кому?" Я говорю: "Мне". Чтобы скорее кончить трепетание трусиков над нашими головами. Она такие вещи вытаскивала и всем раздаривала. Это, между прочим, очень характерно для нее, она внешне всегда такая чинная, но на самом деле она вовсе не аристократ, она такая одаренная плебейка, которая играла всю жизнь перед ее почитателями аристократку. Очень одаренный человек из низов, который сумел сделать себя. Она сделала себя красавицей, но с ее данными она могла бы быть и некрасивой, но она сумела стиль найти из своей странной внешности, потом что у нее было честолюбие. Известно, что она в 12 лет сказала матери: "Здесь будет висеть доска обо мне". И мать сказала: "Как я тебя дурно воспитала". А доску-то повесили.
Слаб голос мой, но воля не слабеет,
Мне даже легче стало без любви…
Я пришла к ней, очарованная ее стихами, а вышла от нее, еще получив урок. Знаете какой? Мужественности, грубо говоря. Потому что этот человек пробился сквозь жизнь. Она людей мгновенно понимала, только приходит человек, она его раскалывает. Она все знала и понимала. Она жила в своем кругу, как большинство поэтов, она жила в кругу своих стихов, своих друзей. Она как-то сказала: "Галя, я бы хотела, чтобы вы привезли Булата Окуджаву". А в это время незадолго до этого Булат развелся с Галей, со своей женой, которая трагически после этого погибла, женился на Оле и жил какое-то время в Питере. Я ему тут же позвонила: "Булат, тебя хочет видеть Анна Андреевна". Он говорит: "Слушай, я боюсь". – "Уж тебе-то бояться?" – "Когда?" – "Через два дня". Он приехал с Олей, я их встречала с поезда, веду к Анне Андреевне. Булат, вижу, придавлен совершенно, и у него не было гитары. Если бы была гитара, вечер был бы, конечно, другой. Он с Олей сидит и молчит, подавлен, молчит. Говорит Оля. Провал полный. Потом все кончилось, я пошла их провожать на электричку, думаю: как это все ужасно. Прихожу, Анна Андреевна по-прежнему сидит королевой в своем кресле и говорит такие слова: "Ваш Булат замечательный, но жена у него никуда не годится". При мне пришел Арсений Тарковский, красивый тогда такой, читать стихи. Он ей читал стихи, а я скромно сидела в стороне. Он ушел, она говорит: "Галя, как вам понравились его стихи?" Я сказала: "Анна Андреевна, мне не очень". – "Мне тоже не очень".
– Скажите, какие отношения были у Анны Андреевны с Мариной Цветаевой?
– Вообще-то, Анна Андреевна ее не любила. Такой случай. Анна Андреевна в Комарово прочла мне стихи, по-моему, "Нас четверо". Она обращается к своим ушедшим друзьям-поэтам. Я говорю: "Анна Андреевна, а как же Цветаева?" Она говорит: "Цветаева, да, Марина". И появляется строфа новая "Нас пятеро".
– То есть она вспомнила?
– Это я ей напомнила. А этого не было. И там же:
Двух? А еще у восточной стены,
В зарослях крепкой малины,
Темная, свежая ветвь бузины...
Это – письмо от Марины.
Конечно, где я работала, я прежде всего печатала Ахматову. Тут же я напечатала ее элегии, большую подборку. Я работала в "Знамени" заведующей отделом, я ее регулярно печатала. Потом я ее как-то спросила: "Анна Андреевна, я задумала напечатать питерских поэтов, такую сделать большую подборку". – "Это очень хорошо, правильно". Я поехала собирать питерских поэтов. Как мы договорились с Анной Андреевной, они должны были прийти ко мне в гостиницу. И вот пришли красавцы. Я говорю: "Ребята, у меня такая идея, может быть, я напечатаю, почитайте стихи". И вот они мне все читают по очереди, я сижу и довольно уныло слушаю, потому что я понимаю, что эта петербургская школа, прекрасная школа петербургских поэтов, но это все очень неинтересно, потому что гораздо лучше все это Гумилев описал, сама Анна Андреевна, что это такие литературные мальчики. А поскольку я давно занимаюсь поэзией, я такое видела. Последний остался рыжий. Я говорю: "Теперь вы". И он начал читать, и я обалдела.
Потому что искусство поэзии требует слов,
я – один из глухих, облысевших, угрюмых послов…
…Мне звонят несколько ее подруг сразу подряд: "Галя, вы собираетесь к Анне?" Я все время к ней приходила. Я говорю: "Да, я еду завтра на похороны, хочу к ней заехать". – "Только не говорите, что умер Пастернак, мы от нее скрываем". Я говорю: "Конечно, не буду говорить". Я была на похоронах, на электричке поехала домой, а потом поехала в больницу. Палата огромная, много людей. Халат надела, мы вышли, сели, такой длинный коридор, комнатка открытая, пальма и лавка со спинкой. Мы сели. "Галя, откуда вы ко мне приехали?" – говорит она. Я не могу ей врать, я говорю: "Анна Андреевна, я приехала с похорон Пастернака". Я думала: боже, сейчас она упадет в обморок, у нее будет инфаркт, я ее погублю просто. Вдруг она поворачивается ко мне и говорит: "Рассказывайте". Я ей рассказывала все, как я шла, я первый раз была в Переделкино, как я находила дорогу, как я пришла в этот дом, как гроб несли, как сидела какая-то девочка, плакала. Как понесли гроб, мой муж Володя Корнилов тоже нес этот гроб, как корреспонденты сидели на деревьях, подробности все. А еще, когда я шла по Переделкино – это было дикое состояние, были закрыты окна все, как будто вымер поселок, никто не выходил, люди все закрылись в домах. Но было очень много молодежи, были иностранцы, были простые люди. Вынесли гроб, и огромная толпа шла через поле. Вышел мужик, сказал: "Вот он один с нами здоровался. Он, когда выходил гулять, он мне руку подавал, а больше из писателей никто". Я все это рассказала. Она сидит, молчит. Потом говорит: "Это настоящие русские похороны. Такое надо заслужить".
– А как умерла Ахматова?
– Они не знали, что делать с ней. В доме шел ремонт, она уже очень плоха была, куда ее девать. И тогда Нина придумала санаторий, хотя, конечно, ее трогать было нельзя. Мы пришли в этот день, когда она уезжала, с Толей Найманом. Она оделась, подошла машина, ей уже трудно было ходить. Толя ее взял под руку, а я сзади шла со стулом, на площадках ставили стул, она сидела. Подвели ее вдвоем к машине, она даже не повернулась ко мне, она какая-то была другая совсем, ясно было, что она кончается. Она сильный очень человек, она держалась, но было видно, это был совершенно трагический ее отъезд, последнее прощание.
Но я предупреждаю вас,
Что я живу в последний раз.
Ни ласточкой, ни кленом,
Ни тростником и ни звездой,
Ни родниковою водой,
Ни колокольным звоном –
Не буду я людей смущать
И сны чужие навещать
Неутоленным стоном.
