Отрывки из передачи.
— Куда ни ткнусь я, среди воспоминаний бывшей своей литературной жизни всюду выведено одно слово — страх. Забавно, что я столкнулся с этим буквально при первом же своем литературном свидании. Мне было лет 17, шел 1952 год, лет пять я уже писал стихи и пытался разобраться в окружавшей меня литературе. В подсвеченный каплями дождя вечер шел я по Невскому и у Екатерининского сквера столкнулся с человеком, которого немедленно опознал. Это был известный в ту пору ленинградский поэт Виссарион Саянов. Отношение мое и моих приятелей к нему было положительное, без восторга, но положительное. И вот я подошел к этому человеку в круглых очках и с обвисшими моржовыми усами и поздоровался. «Здравствуй, мальчик, — невесело ответил он. — Чего тебе?». И тут я прочел наизусть строфу из его старого стихотворения « Ночь в «Трокадеро», может быть, лучшего стихотворения Саянова. «Это меняет дело, — пьяновато сказал Саянов. — Ты должен быть угощен». Мы перешли Невский и вошли в кафе «Квисисана», ныне ужен не существующее.
Саянов решительно прошел в глубину зала, где его поджидало два или три человека за овальным столом. «Мальчик со мной», — сказал Саянов, и этим как бы было узаконено мое положение. Мне даже чего-то плеснули в рюмку. Компания Саянова была пьяна, разговор у них не клеился, возникали паузы. «Ты, конечно, пишешь стихи? Я вот тоже жизнь убил на это. Сейчас все стихи — пустое дело». Мысли Саянова как-то прыгали. «Все? Неужели все? — изумился я. — Но ведь...». Саянов не дал мне договорить: «Потом, потом объясню тебе». И он крикнул что-то в сторону своих пьяных собеседников. Было видно, как ему не хочется говорить за этим столиком о стихах. Каким-то чудом он понял, куда я загибал и запретил мне это. И я понял и замолчал до конца застолья. Часа через два мы снова оказались на мокром сверкающем Невском. Саянов нагнулся ко мне и почти в ухо произнес: «Ты хотел про него спросить, про Пастернака?». «Да», — ответил я. И это было действительно так. «Зачем же в кабаках при всех этих людях говорить о Пастернаке? Это гений, а гений не в счет. И потом думай, что говоришь там, где нельзя говорить, что думаешь». Это саяновскую шутку я запомнил навсегда.
Через многие годы я переехал в Москву и поселился на Арбате рядом с домом Вахтанговского театра. Там во втором подъезде со двора была квартира Павла Григорьевича Антокольского, где я и стал бывать по самым разным причинам, и личным, и литературным. Хочу припомнить только один эпизод. В гостях у Павла Григорьевича была компания поэтов и среди них женщина, которую он боготворил во всех отношениях — и за стихи, и за особую пленительную манеру поведения, за красоту, за особый вкус, буквально за все. Она, как и полагалось, верховодила за этим столом. Надо еще добавить, что я зашел в тот раз к Антокольским не один, а со своим пятилетним сыном Борисом. Гости по какой-то причине развеселились, раскричались, и кто-то попросил Бориса влезть на стул и прочитать первое пришедшее ему в голову стихотворение. Мальчик немедленно на стул забрался и что-то произнес.
И вдруг Антокольский явственно помрачнел. «Не надо», — сказала верховодящая нами женщина. Борис слез со стула и все было забыто. Потом она рассказала мне. Надо только помнить, что Павел Григорьевич Антокольский был совсем маленького роста, почти мальчик. Долгие годы своей жизни он был связан с Азербайджаном, переводил ведущих поэтов, редактировал антологии. И вот однажды он был привезен на дачу к Багирову, человеку близкого сталинского окружения, хозяину республики. Кажется, Багиров видел Антокольского в тот раз впервые, во всяком случае, когда кто-то из ответственных москвичей представлял Антокольского, Багиров внезапно сказал: «Поэт? Знаменитый поэт? А почему лилипут? А ну-ка залез на стул, поэт». И Антокольский залез на стул. «Теперь сам вижу, — удовлетворенно сказал Багиров. — Можешь слезать». Но это еще не было концом муки Антокольского. Через полчаса, когда начались тосты, Багиров вдруг вспомнил о Павле Григорьевиче и сказал: «Эй ты, маленький, ты говорить будешь со стула». И Антокольскому пришлось залезть на стул снова. Потому-то вид мальчика, декламирующего на стуле, был ему так неприятен.
И совсем уже причудливый образ этого всеобщего страха припоминается мне в связи с Владимиром Луговским. За письменным столом Луговского, прикрепленная к нижнему стеллажу, висела гравюра одной из химер Нотр-Дам. И никогда бы я ничего не узнал, если бы однажды Майя (жена Луговского? —прим. ред.) не перевернула гравюру. На другой стороне ее находился знаменитый рисунок Юрия Анненкова — портрет Анны Андреевны Ахматовой. Оказалось, что Луговской боготворил Ахматову, и в былые годы этот портрет всегда висел над его столом. Но грянули ждановские постановления и держать этот портрет в доме стало небезопасно, любой зашедший на огонек приятель мог сообщить куда следует. И тогда Луговской придумал трюк с химерой. На обороте портрета он наклеил французскую гравюру и даже обрамил ее, все оказалось в полном порядке. Пока он был один в кабинете или дома были только свои, над столом Луговского царила Ахматова. Раздавался неожиданный звонок, портрет переворачивался и на кабинет взирало никому неинтересное чудовище парижского собора. Прошли годы и этот двойной портрет так и остался склеенным, как память о буквальном двурушничестве, поразившем нашу литературу, и о несчастной, поистине трагической судьбе Луговского.
Вопрос еще и таков: отпустил ли этот страх нашу литературу сегодня?
Русский эротический фольклор.
Охальные песни.
«Родной язык» с британским журналистом, валлийским помещиком Фрэнком Уильямсом:
«В валлийском языке есть уникальные сочетания согласных. Надо правильно произносить их, чтобы считаться местным. Англичане этого не могут. Так что валлиец узнаваем. Когда я был в средней школе, мне было ясно, что я не англичанин, что я — валлиец, человек более низкого сорта. Для меня лично валлийский язык стал символом сопротивления английскому миру, англоязычном миру, потому что мы в Уэллсе жили как-то тайно от англичан».
«Красное сухое».
Что и как пьют в Финляндии.
