Enfant terrible российского набоковедения.

Enfant terrible российского набоковедения. Беседа с Николаем Мельниковым.

К очередной годовщине со дня смерти писателя

Иван Толстой: Литературовед, комментатор, переводчик, преподаватель, Николай Мельников известен в набоковиане как дерзкий ученый, посягающий на многие общепринятые ценности и авторитеты. Ему нравится дразнить, подкусывать и ворошить палкой в научном муравейнике. Разумеется, он время от времени получает от задетых и обиженных сдачи. Но наскоков своих не оставляет. Такой тип характера – полемический. Сегодня мы беседуем с Николаем Мельниковым о его последнем сборнике «О Набокове и прочем» (книга вышла в издательстве «Новое Литературное Обозрение» в 2014 году), и самой свежей публикации в журнале «Иностранная литература». Николай, что, с вашей точки зрения, остается в набоковеднии неисследованным?

Николай Мельников: Наверное, многие аспекты еще остаются неисследованными. Это и взаимодействие Набокова с литературой русского зарубежья, и какие-то личные контакты, и возможные прототипы его героев, о которых, кстати, уже появляются интересные исследования — в частности, последняя интересная работа о том, что Берберова могла быть прототипом Нины из знаменитого рассказа «Весна в Фиальте», — это и литературные связи, и взаимоотношение с англо-американским литературным миром в личных контактах, и какие-то литературные взаимовлияния. Естественно, бесконечен поток работ, которые исследуют аллюзии, реминисценции, пародии, связанные с Набоковым. Вот я тоже грешным делом в своем последнем опусе о Набокове, который был опубликован в 3-м, мартовском номере журнала «Иностранная литература», к этому приложил руку и опубликовал статью «Высмеять пересмешника. Владимир Набоков в зеркале пародий и мистификаций», где подошел к проблеме «Набоков и пародия» с неожиданного ракурса. Если львиную долю набоковедов, как западных, так и российских, интересует то, как Набоков пародировал, мистифицировал окружающих, то я посвятил статью тому, как Набоков выступал в качестве мишени для пародистов. Благо, их было не так много, потому что такой изощренный стилист, конечно же, является очень крепким орешком для пародистов и мистификаторов. Хотя такие находились, и я, в качестве приложения, даю перевод, пожалуй, самой знаменитой, самой яркой пародии на Набокова, которую сделал Питер Лубин. Кстати, он потом стал не литературоведом, а юристом, насколько я знаю. Эта пародия была вкраплена в его статью, где исследовался стиль Набокова, и я опубликовал ее под заголовком «Известный писатель и глуповатый интервьюер». Может быть, потому и хорошо получилась пародия, что она пародирует маргинальный для Набокова жанр – интервью. Скорее даже, его публичную персону, литературную маску, которую мы встречаем в набоковских интервью, предисловиях позднего американского периода, где он излагал свои «твердые суждения» об искусстве, о политике, о себе любимом, о своем детстве, и так далее. И, кстати, похвастаюсь. Автор этой пародии, Питер Лубин, в свое время получил одобрение от Набокова. Даже Брайан Бойд в своей книге «Набоков. Американские годы» открыто это называл эту пародию лучшей на Набокова. В переписке со мной Питер Лубин тоже похвалил мой перевод, так что я надеюсь, что эта вещь порадует любителей Набокова и посмешит их.

Иван Толстой: А Питер Лубин жив?

Николай Мельников: Да, он жив, и он дал мне разрешение на публикацию. Когда я ему послал уже опубликованный текст (он знает русский язык), он сказал, что переводом доволен, хотя он сделал несколько дополнений по поводу тех мест, которые я не откомментировал. А, если честно, очень сложный был текст. Там в гипертрофированной форме пародируется стиль позднего Набокова, с какими-то архаизмами, сциентизмами, с этим витиеватым синтаксисом, какими-то экзотизмами... То есть, там пародируется не только облик Набокова, такого надутого, чванливого, немножко самодовольного барина, «великого мандарина американской прозы», как его называли тогда, но очень, мне кажется, блестяще передается стиль позднего Набокова, Набокова «Ады», «Взгляни на арлекинов!». Там действительно много нужно было комментировать. Если вы посмотрите, там комментарии в подвале постепенно дорастают до середины страницы, а то и выше.

Иван Толстой: Это была мечта самого Набокова.

Николай Мельников: Отчасти я вынужден был идти в этом направлении. Просто многие места без подобных комментариев, расшифровки некоторых аллюзий кажутся несмешными и непонятными – в чем здесь соль? Хотя мне было очень интересно читать эту пародию, но и было интересно ее переводить. Так что, вот, тоже такая проблема, она весьма интересна. Мне кажется, что литературоведение это как медицина: это и наука и, отчасти, искусство. Тут нужно, с одной стороны, ориентироваться на какие-то фундаментальные вещи, а, с другой стороны, знать, когда те или иные области уже вытоптаны, уметь отрывать нечто оригинальное, свежее, незамыленное, чтобы не выхолащивать образ исследуемого автора, а оживлять его, открывать в нем новые грани, не ретушировать, а, наоборот, делать ярче его облик. И, соответственно, его творения должны как-то преломляться в ваших работах.

Иван Толстой: Николай, а Питер Лубин обращался потом к фигуре Набокова, делал ли что-то в связи с ней? Писал о нем? Вспоминал?

Николай Мельников: Насколько я понял, кроме этой статьи, куда была эта пародия вкраплена, ничего он не написал, и потом ушел в педагогику. Он юрист, ушел в совершенно другое направление. Зато оставил такой след. И я надеюсь, что, благодаря этой публикации в 3-м номере «Иностранной литературы», из какого-то просто второстепенного, едва упомянутого биографами литератора, для русских читателей он будет автором одной из ярких пародий на Набокова.

Иван Толстой: Приведу цитату из пародии Питера Лубина «Известный писатель и глуповатый интервьюер».

Вопрос Питера Лубина: Для многих читатели вы — мудрец, разбирающийся во всем на свете, даже в политике. Не кажется ли вам, что, несмотря на ваши дискламации, вы можете оказывать на читателей существенное влияние не только как художник?

Вымышленный ответ Владимира Набокова: Нет, нет. По крайней мере, я надеюсь, что нет. Как я уже говорил, «je ne suis pas un petit telegraphiste”. Я не обращаю внимания на баки с метафизическим бельем. Я обхожу стороной музей больших идей (в котором ты словно прогуливаешься по Университетской авеню). Меня нельзя привязать к какому-либо культу организованного псевдомыслия. Меня не влечет к юродивым. Я не восторгаюсь величием ведических откровений Вишнулэнда. Затхлые истины средиземноморских глубин оставляют меня равнодушным. И нет никакого политического подтекста в том, что заглавие моего последнего русского романа транслитерируется «DAR», а последний английский роман называется «ADA».

Вопрос Питера Лубина: Сомневаюсь, что если не в искусстве, то в своей жизни вы можете настолько безоговорочно отделять себя от текущих событий.

Вымышленный ответ Владимира Набокова: Но я и не делаю этого. Я прекрасно осознаю достоинства американского государства, не говоря уже о том очевидном факте, что оно хранит всех нас от участи быть прихлопнутыми прямо на ножке ядерного гриба. Я был всецело увлечен астральными подвигами отважных парней-астронавтов, которые опустились в зоне низкого альбедо на дно Моря Спокойствия, чье название столь восхитительно – самое загадочное и благозвучное среди названий других лунных морей. И я понимаю необходимость решать такие тернистые проблемы как индустриальный меланизм или последний переворот в Кумквейте. Но общественные движения, манифесты, образцовые мэры образцовых городов — эти аспекты жизни меня не интересуют.

Вопрос Питера Лубина: А что вы скажете о религии? В вашей автобиографии упоминаются обряды русской православной церкви. В комментарии «Бледного огня» вы отсылаете к «бесчисленному множеству мыслителей и поэтов, коих свобода разума, скорее, скреплялась Верой, чем сковывалась ею на протяжении всей творческой деятельности человечества». В самой поэме вы раскрываете религиозное чувство тайны, когда пишете: «Быть может жизнь не текст, а лишь эскиз того, к чему у нас есть только примечания».

Вымышленный ответ Владимира Набокова: О, в России, в годы моей юности я время от времени, захаживал в церковь, главным образом из-за зрительных и слуховых впечатлений: иконы, седобородые священники, медленное покачивание кадила, мелизматические женские причитания. Что же касается более суровых предложений других конфессий, то я превосходно могу торить безо всякой веры. В конце концов, вовсе необязательно путешествовать по Дантовым кругам, чтобы по достоинству оценить его далеко не лаконичные стихи. Я обожаю нежных мадонн и хрупких ангелов. В этом отношении я убежденный омнист. Но в остальном - обязательное прослушивание с безупречным благоговением зачитанных выдержек из Его позднейшего сочинения («Рим: Человек Божий»), скука и суета богослужения, облатки — ко всему этому я равнодушен. Предпочитаю уважать волю анонимного донора бытия.

Вопрос Питера Лубина: Вы писали, что «поэты не убивают», и «Убийца всегда не полноценнее жертвы». В «Отчаянии», «Лолите», «Бледном огне» и «Приглашении на казнь» вы открыто выступаете против человекоубийства. Не кажется ли вам, что ваши воззрения на мораль неизбежно одухотворяют ваши романы? Что вы скажете о глобальной проблеме Добра и Зла в современной литературе?

Вымышленный ответ Владимира Набокова: Никогда об этом не думаю. Как читатель, я никогда не жаловал целомудренные книжки для подростков госпожи Чарской и викторианских романистов моего детства. И меня не ввергает в экстаз проблема зла, которая столь притягательна для французских сосреалистов и на которой американские pizdatel'stvos теперь делают столь процветающий бизнес. Предпочитаю книги, которые не затронуты ни Боудлером, ни Бодлером.

Вопрос Питера Лубина: Раз уж зашла речь о Бодлере, многие ваши герои -сумасшедшие извращенцы, нуждающиеся в определенного рода попечении. Вы часто высмеиваете «венского шарлатана» и толпу «мошенников» из «Зинги-Мондьё», и мне нравится замечание Гумберта Гумберта насчет «тонкого различия» между словами «душеврачитель» и «растлитель». Но разве не правда, что психиатрия и даже ее крайние проявления больше не представляют собой угрозу? И что вы, весьма возможно, пинаете дохлую лошадь? И кое-какую ценность в ней можно найти? Ведь наши лучшие романисты многим обязаны Фрейду, да и вы сами блистательно исследовали в «Лолите» и «Аде» взаимосвязь психики и секса.

Вымышленный ответ Владимира Набокова: Гаплографический каламбур Гумберта (бис!) - одно из немногих его высказываний, с которым я полностью согласен (между прочим, вы его блестяще обрезали). Секс и психиатрия порождают гнетуще унылых постельных партнеров. В действительности, секс — довольно скучная тема, но я пытаюсь сделать ее интересной. Высокооплачиваемые девицы из «Вилла Венера» предлагают услуги на все вкусы, и там мой герой (в перерывах между смакованием или, точнее, погружением в его «Леман-Аду») объедается за шведским столом оргазмов. Эти резорты и курорты, мечта Гумберта, как и срасти Ваниады не имеют ничего общего с гротескным и смехотворными поделками нынешних горе писак и литературных портняжек.

Вопрос Питера Лубина: Над чем вы сейчас работаете?

Вымышленный ответ Владимира Набокова: Сейчас я готовлю к печати книгу литературоведческих эссе, в основе которой — мои университетский лекции. Ее рабочее название «Зелье Эйзеля».

Иван Толстой: Так отвечает вымышленный Набоков в пародийном интервью, сочиненном Питером Лубиным и переведенным с английского моим сегодняшним собеседником Николаем Мельниковым.

Давайте обратимся к вашей книге, которая вышла не сегодня и, даже, не вчера, а в 2014 году. Это чуть-чуть даже позавчера для быстро развивающейся набоковской темы. С каждым годом появляются все новые и новые книги и, в общем, этот писатель стоит одним из чемпионов привлечения внимания к себе. Мне кажется, что этот ваш том, названный «О Набокове и прочем», он итожит определенное направление ваших интересов, подводит для вас какие-то собственные итоги, в общем, показывает вас как набоковеда в самом широком смысле этого слова, как человека, интересующегося самыми разными гранями творчества этого писателя. Расскажите, пожалуйста, об этом томе как целом, о том, как эта книга построена, и что вас в ней привлекало?

Николай Мельников: Совершенно верно, книга во многом итоговая, потому что первая моя статья о Набокове, которая здесь опубликована, «Криминальный шедевр Владимира Владимировича и Германа Карловича. О творческой истории романа Владимира Набокова “Отчаяние”», была мной написана, еще когда я был аспирантом, была опубликована в давно почившем альманахе «Волшебная гора» в 1994 году, а книжка вышла в 2014 году, то есть она отметила 20-летие моей сознательной творческой деятельности. И скажу еще, что книга недаром названа «О Набокове и прочем», потому что «и прочем» — это целая часть, добрая треть книги, куда вошли статьи и работы, не посвященные Набокову, раздел называется «О зарубежных писателях». Потому что я не такой узкий специалист, который подобен флюсу, и я не очень люблю, когда меня называют набоковедом. Я грешил и с другими писателями, наряду с Набоковым. Тут и другие есть главные герои, главным образом — англо-американские авторы, такие как Ивлин Во, Энтони Бёрджесс, Вирджиния Вулф, Джон Апдайк, и так далее. Я опубликовал критические статьи о тогда еще только входивших по-настоящему в русскую словесность авторов. (В 90-е годы, мы помним, был бум переводной литературы, когда уже какие-то цензурные и идеологические ограничения были уничтожены.) Да, две трети книги — это главный герой, Владимир Набоков, которым я занимался еще со студенческих времен, писал о нем курсовую на 4-м курсе, потом писал диплом, и вот до сих пор грешу такими набоковедческими опусами. Разумеется, туда вошли не все мои работы о Набокове, потому что у меня были такие работы, где жанр очень строгий: допустим, статья, выдержанная в энциклопедическом жанре (для словаря) или комментарий (я был автором комментария к «Аде»). Поэтому сюда отбирались статьи и работы максимально подходящие к этой разновидности — сборник статей. Задача была как-то этот сборник скрепить воедино, чтобы это не было собрание пестрых глав, а все-таки было нечто концептуально единое. Что было сложно. Как я уже сказал, Набоков — не единственный главный герой, тут много разных «прочих», среди которых — авторы первого ряда. Отсюда были проблемы с группировкой материала, но мне кажется, что я более или менее увязал одно с другим. Благо, автор предисловия, который согласился его написать к этой книге, Виссарион Ерофеев, он как-то объяснил принцип, что все-таки я ориентировался на Набокова, но от этого центра прочерчиваю окружность. Я вбирал в себя и тех авторов, которые с ним так или иначе соприкасались, были его современниками, его рецензентами, были лично с ним знакомы, как Джон Апайк. Поэтому, так или иначе, все равно отсвет Набокова лежит на третьей части о «прочем».

Иван Толстой: Николай, а что вам лично в Набокове наиболее интересно?

Николай Мельников: Я с ним уже долгие годы живу не как читатель и почитатель, а еще как исследователь. Мне, конечно, интересна его личность и его произведения. Я стараюсь не уподобляться тем исследователем набоковского творчества, которые уже творят какой-то культ вокруг этой фигуры и готовы перегрызть глотку любому, кто что-то скажет против кумира, и придерживаются его взглядов на политику, литературу, музыку, на все, что угодно, повторяют его «твердые суждения». Я как-то стараюсь себя от него отделять, хотя мне он очень интересен. Он многогранен: открываешь с возрастом какие-то новые грани его творчества. Я думаю, что это касается всех крупных авторов, которых мы любим, которых мы перечитываем. Потому что он уже классик, причем классик не только русской литературы, но международного масштаба, который соединил русскую и англоязычную литературу… Не скажу, что американскую, потому что он не был собственно американским автором. Человек, который прожил примерно равные промежутки в Германии, во Франции, потом в Америке, потом в Швейцарии, это такой типичный автор космополит, «родовитый космополит», который стал человеком мира и автором мирового масштаба, который не вмещается ни в русскую литературу, ни в американскую, ни в швейцарскую, ни во французскую…

Иван Толстой: Тем не менее, если быть более точным, более предметным, какие аспекты в нем вас привлекают? Какая сторона? Вот вы говорите, и жизнь, и биография, и творчество. Если жизнь, то что именно? Что вас радует, как читателя? Профессионального читателя?

Николай Мельников: Во-первых, многообразие его таланта. В начале 90-х Виктор Ерофеев пытался подогнать это под какой-то метароман — будто он одну и ту же тему реализует, а другой автор — ваш коллега, всё сводил к теме «Лолиты». Мне кажется, что это подход совершенно неправильный. Набоков, наоборот, не замыкался в какую-то тему, в какую-то схему, он, наоборот, в моем представлении, — многообразный протей, который пробовал себя в разных жанрах, в разных родах литературы. Это и поэзия (лирика), и драматургия, и роман, и малая проза, и литературоведение, и критика («нон-фикшн»). Автор, который обращался к разным темам, стилистическим манерам, которого нельзя подогнать ни под один «изм» — это не реалист, не модернист, не постмодернист (прости Господи!), и не романтик. Там всего намешано так много, что получается очень своеобразная, яркая фигура, очень богатая. Вот, если так огрублено говорить, что и привлекает. Человек постоянно менялся, искал новые пути, постоянно развивался и постоянно делал что-то новое. И при этом, естественно, такие уже банальности как языковое богатство, великолепное чувство юмора и неповторимое видение мира. (Но это, думаю, характеристики, присущие всем крупным авторам, да?) Главное — многообразие, сложность, «цветущая сложность», как сказал бы известный автор — Константин Леонтьев. Вот это, наверное, в первую очередь привлекает. Понятно, что когда я еще был студентом, когда он приходил к советскому читателю, тогда это — и ореол запретного плода, потому что он тогда только начал издаваться в толстых журналах: «Москва», «Дружба народов»…

Иван Толстой: А какой текст Набокова вы прочитали первым в жизни? Когда это было?

Николай Мельников: Я тогда был студентом, это был 1987 год. Мне дали на ночь — тогда еще такая традиция сохранялась — прибалтийский журнал (по-моему, «Родник»). Это была «Машенька». Мне повезло — я начал именно по хронологии читать. «Машенька» — самый невинный, такой лирически пронзительный ранний роман. И мне повезло, потому что в 17-18 лет начинать с «Дара» и с «Бледного огня» было бы тяжеловато. А так у меня было вхождение более гармоничное. А потом — пошло, пошло…

Иван Толстой: А как вы считаете, правильно начинать именно вот так, с начала, с раннего творчества?

Николай Мельников: Не знаю. У каждого, наверное, знакомство с Набоковым происходит неповторимым образом, у каждого свой Набоков, естественно, у каждого критика, литературоведа, у каждого читателя. Но все-таки мне кажется, что естественно было бы изучать автора не с конца, а с начала: следить, как он эволюционировал, какие переклички происходят в тематике, в мотивах, как какие-то сюжетные ходы нарабатываются. Это, конечно, идеальный вариант, который не всегда возможен.

Иван Толстой: И это профессиональное знакомство с человеком.

Николай Мельников: Мне сложно говорить, как рядовому читателю, потому что, повторяю, я с ним живу лет двадцать уже не только как читатель, но уже как исследователь и автор. Поэтому у меня такие пожелания, рекомендации.

Иван Толстой: Русский Набоков и Набоков американский это разные…

Николай Мельников: Англоязычный! А то так его и швейцарским можно назвать… И французским…

Иван Толстой: Хорошо, англоязычный… — это разные писатели?

Николай Мельников: Я бы не сказал, что разные. Все-таки, при всем разнообразии его произведений, есть какие-то магистральные темы, есть излюбленные мотивы: тот же мотив бабочки, допустим, или поездов; тема памяти, тема двоемирия, тема безумия, творческого горения. Слишком он был цельной личностью, чтобы с переходом на другой язык мы его считали совершенно другим писателем, ибо мы знаем, что некоторые англоязычные произведения, как тот же кентавр «Pale Fire» — «Бледный огонь» или «Бледное пламя», а правильнее было бы — «Бледный свет» — это продолжение нереализованного замысла, который нашел выражение в таких вещах как «Solus Rex», в частности: тот роман, который он начал во Франции, но не закончил в силу известных причин, потому что был вынужден бежать из Франции вместе с семьей в Америку. И та же «Лолита». Мы помним, что во Франции он написал новеллу «Волшебник», которую прочел перед кругом читателей: там был Алданов, были соредактора «Современных записок», которые пришли в ужас от самого сюжета. И, видимо, Набоков тогда понял, что эта вещь никогда не будет опубликована, потерял ее, потом она была найдена, уже после успеха «Лолиты». Это тот же сюжет.

Иван Толстой: Вы, кстати, верите в эту легенду, в этот рассказ Набокова, что рассказ потерялся и был потом найден?

Николай Мельников: Я просто уверен. Я знаю, что он потом писал издателю «Лолиты», Минтону, и предлагал опубликовать эту вещь, уже после успеха «Лолиты. Как раз в то, что этот текст затерялся, я верю. Другое дело, что сам сюжет, видимо, сидел очень глубоко в сознании Набокова и, в конце концов, он вернулся к нему, и в начале 50-х стал его активно разрабатывать. Другое дело, что я не верю другой легенде. Якобы, когда он писал этот роман, он был недоволен и отнес уже рукопись, чтобы сжечь, но тут Вера остановила его: «Не сжигай!».

Иван Толстой: Гоголь, новый Гоголь народился!

Николай Мельников: Причем и набоковеды, и журналисты очень любят этот миф, хотя сама Вера в одном из интервью это отрицала, говорила, что этого не было. Но мне кажется, что Набоков был уже к тому времени не таким незрелым, сомневавшимся автором, чтобы только окрик жены смог посодействовать тому, чтобы он продолжил работу над романом. Думаю, он всё равно продолжил бы… В этом плане «рукописи не горят». Ведь тот же Булгаков, который сжег первый вариант своего романа «Мастер и Маргарита», всё равно он потом, так или иначе, воспользовался этим материалом и уже писал вторую версию романа. То же самое было и с Набоковым. Ну, красивая легенда. Я думаю, что любое «…ведение», в том числе и набоковедение, оно неизбежно живет какими-то мифами, легендами, поэтому это один из красивых мифов. Пусть живет.

Иван Толстой: Скажите, пожалуйста, в мировом набоковедении, где так много ярких фигур, кто вам представляется человеком прорыва куда-то, кто все-таки копнул Набокова так глубоко, что это осталось в читательском и исследовательском восприятии, кто повлиял на набоковедение?

Николай Мельников: Исходя из того, что мы говорим о моей книге, вопрос провокационный. Вы меня…

Иван Толстой: Нет-нет, что вы!

Николай Мельников: На самом деле, я так скажу: набоковедов сейчас очень много…

Иван Толстой: И поэтому читатель в растерянности. Давайте как бы сослужим ему какую-то добрую службу. Посоветуйте, кого нужно читать и над кем задумываться? Кто умный исследователь?

Николай Мельников: Кроме известного вам автора известной книги, все-таки я ориентирую на фундаментальную биографию Брайана Бойда, которая до сих пор остается непревзойденной по богатству осмысленного материала.

Иван Толстой: Которая не только чистая биография.

Николай Мельников: Она только формально биография. На самом деле, это наполовину биография, наполовину литературоведческое исследование. Другое дело, что уже с позиции нынешней там есть какие-то недочеты, отдельные пробелы. При всем при том, что Брайан Бойд был допущен в святая святых — к набоковскому архиву — непосредственно супругой Набокова, — все-таки сейчас вскрываются некоторые неизвестные тогда архивные материалы, другие работы появляются, которые он просто тогда не мог учесть. Но можно предъявлять некоторые претензии к его интерпретациям, весьма спорным и замысловатым, порой странным, но все-таки это некий фундамент, без которого пока не обойтись любому человеку, который интересуется Набоковым. Поэтому я бы в первую очередь отсылал именно к Брайану Бойду с поправками на то, что мы можем не во всем с ним соглашаться, можем дополнять его работы каким-то новыми статьями и исследованиями.

Иван Толстой: А еще кто?

Николай Мельников: Если брать из отечественных литературоведов, я могу назвать Долинина, который был пионером отечественного набоковедения в начале 90-х годов. Мне казалось, что он много полезного сделал и в своих комментариях, и в своих отдельных работах. Мне нравилась книга Сергея Давыдова «Тексты-матрешки Владимира Набокова». Отдельные работы у Юрия Левинга. На самом деле, если начать называть работы, я не могу сказать, что есть один монополист набоковед, потому что у каждого исследователя, кто обращался к этой теме интересной, можно найти очень интересные и яркие работы, связанные либо с биографией автора, либо с какими-то аспектами поэтики. На самом деле, я бы сказал, что здесь, скорее, будет система полицентричная. Нет одного главного «веда», а есть ряд авторов, которые коллективно делают общее дело. Хотя есть много мусора, много эпигонских, вторичных работ, как и в англо-американском набоковедении, так и здесь. Какие-то спекулятивные работы «Набоков и…» — «Набоков и сельское хозяйство», «Набоков и Тютькин», «Набоков и Пупкин»… Эти работы, конечно, мне не очень нравятся, потому что они во многом построены на допусках, домыслах, субъективных ассоциациях автора. Это уже такое «пара-набоковедение». К сожалению, лепить такие работы легко, поэтому их так много. Надо как-то просеивать их. Не случайно второй раздел моей книги называется «О набоковедах и прочих “ведах”». Там речь идет не столько о Набокове, сколько о Набокове в преломлении набоковедческих работ. По сути, это рецензии на монографии, биографии, которые выходили с 90-х годов. К сожалению, не все радовали, поэтому я тут часто выступаю не как Аристарх, а как Зоил.

Иван Толстой: Вот если можно, давайте немножко остановимся на вашем зоильстве. Дело в том, что набоковская конференция, которая в очередной раз прошла в этом году, в начале июля, она, к сожалению, не предоставила вам место для вашего очередного выступления. У вас существует, насколько я знаю, некий конфликт с организаторами конференции. Вы не могли бы для наших слушателей пояснить это. Вас знают как набоковеда, других знают, как набоковедов, в чем ваше несогласие, в чем вы не сошлись?

Николай Мельников: Речь не идет о каком-то несогласии, а о том, что я написал в свое время разгромную рецензию на книгу профессора из Бостона, который сейчас ведет эту конференцию в Петербурге. Некто господин Шраер.

Иван Толстой: Это известное в набоковедении имя, его книги издаются по-русски и по-английски. В чем было несогласие? Почему вы написали разгромную рецензию?

Николай Мельников: Я могу отослать всех интересующихся к моей рецензии, благо она болтается где-то в интернете. Она была опубликована в довольно известном издании — «Новое Литературное Обозрение».

Иван Толстой: Все-таки, надеюсь, вы для наших слушателей в сжатой форме расскажете суть ваших претензий.

Николай Мельников: Суть претензий к этому сборнику статей господина Шраера заключалась именно в этих необязательных параллелях, странных аналогиях и сближениях с Буниным или еще с кем-то, которые мне казались странными. Когда в качестве моментов сближения между рассказом «Дама с собачкой» и «Весна в Фиальте» привлекаются такие «редко встречающиеся» вещи как «ситуация треугольника желаний» (имеется в виду любовный треугольник) или сходство героинь (которое якобы имеется между ветреной набоковской Ниной и Анной), когда предъявляются такие «сходства» — вплоть до того, что, якобы имя Фердинанд может быть частично анаграммой фамилии мужа Анны Дедериц («ерд..д / д..дер»). Вот эти аргументы меня несколько удивили, что я и отметил в своей рецензии. Некоторые темы, которые поднимались в этой книге, тоже меня не устроили. Главное было в том, что потом я удостоился такого письма, пришедшего на имя редактора журнала «Новое литературное обозрение», где обвинялся во всяческих грехах, в том числе в антисемитизме. В чем уже, по-моему, меня обвинить сложно. И, тем более, ведущего критического отдела Абрама Рейблата. После этого отношения не заладились, и я стал в Петербурге персоной нон-грата. Я об этом не жалею. Я нахожу другие площадки для своих работ, поэтому это такой конфликт, не стоящий внимания просвещенной аудитории. Об этом можно почитать в моей книжке, потому что там эта моя статья воспроизводится, воспроизводится и довольно истеричное письмо господина Шраера, где я обвиняюсь, ни много, ни мало, в том, что я «надругался над памятью еврейского народа» и прочие интересные вещи.

Иван Толстой: Еще одна цитата из пародийного интервью Питера Лубина с вымышленным Владимиром Набоковым.

Питер Лубин спрашивает: Скажите: собираетесь ли вы когда-нибудь вернуться в Америку?

Ответ вымышленного Владимира Набокова: Я предвкушаю возвращение к берегам Северной Америки и этим летом собираюсь провести пару недель в уединенном пристанище межозерья южного Онтарио. Там, между озерами Куирк и Панаш (интимная парочка), я планирую до полудня охотиться за бабочками, а после читать моих любимых американских авторов — Вебстера, Скаддера и Грея. Последний, что, наверное, интересно будет узнать читателям, недавно вышел под редакцией ботаника Пастернака, не имеющего никакого отношения к обладателю Нобелевской премии и получившего известность благодаря своей незабвенной саге «Медикаго» — о некоторых представителях старосветского семейства бобовых.

Вопрос Питера Лубина: Не собираетесь ли вы во время этого визита сделать распоряжение о том, чтобы сдать на хранение в библиотеку ваши рукописи?

Ответ якобы Набокова: Нет, конечно, потому что я не храню ни беловые, ни черновые рукописи, ни корректуры. Здесь я беспощаден. Убогость абзацев, незрелые плоды смутного воображения, вялые ямбы интимных переживаний — ничего из этого, даже тень или отблеск, не будет оставлено. Я уже уничтожил все рукописи за исключением позднейших. Не оставил ни карточки, на которых писалась «Лолита», ни наброски к «Дару». <...>.

Вопрос Питера Лубина: Исходя из вашего недавнего опыта, что вы сейчас думаете о литературной критике? Что вы напоследок посоветуете критикам?

Вымышленный Владимир Набоков отвечает: Рассматривать литературу с точки зрения таксономии это, если воспользоваться любимым выражением графа Вронского «not in my line”. Все эти изощренные процедуры, этикетки и бирки цепных псов педантизма подходят для отельных субъектов, но вовсе не для книг. Виктор Шкловский, некогда замечательный критик, автор книги «Ход коня», выдумал однажды термин «остранение» (делать странным). Американские слависты быстро взяли его на вооружение. Но разве он относится только к наивной толстовской Наташе? Его с тем же успехом можно применять к причудливым концептам метафизиков. Каламбуры «остраняют» точно так же как и паронимы и даже липограммы, о чем должны знать гости, пришедшие на определенного рода литературное пиршество. Что не ошеломляет, не огорошивает, не «остраняет» в книге, автор которой — гениальный художник? Нет уж, оставьте термины. Избегайте взятых из учебников истин. Острое перо и живой ум — вот что вам нужно.

Иван Толстой: Так отвечал вымышленный Набоков на вопросы Питера Лубина в его пародийном интервью. Перевод с английского Николая Мельникова, моего сегодняшнего собеседника — настоящего enfant terrible российского набоковедения.

Николай, как вы объясняете тот феномен, на который обращали внимание уже давно, что биографами Набокова почему-то не стали российские исследователи и историки, а стали два человека с одного края земли — австралиец Эндрю Филд и затем Брайан Бойд. То есть, люди, пишущие по-английски. Почему русские в этом смысле отступили, ведь Набокова очень любят в России?

Николай Мельников: Во-первых, вы не правы. Было аж две биографии. Первая — это биография Бориса Носика. Она довольно компилятивная; если говорить честно, при том, что она была великолепно издана, с суперобложкой, с фотографиями, но чего-то нового, по сравнению с Брайаном Бойдом, я там не нашел, хотя честно искал, с лупой. Откровенно говоря, такая компилятивная, вторичная, эпигонская вещь. А вторая была «ЖЗЛ»-ка Алексея Зверева. Я тоже ее рецензирую…

Иван Толстой: И тоже топчете?

Николай Мельников: Да. По названию можно догадаться. Она называется «Повесть о том, как Алексей Матвеевич поссорился с Владимиром Владимировичем». Эта «ЖЗЛ»-ка интересна тем, что там Набоков, главный герой, скорее был антигероем, то есть, было очевидно, что Алексею Матвеевичу Звереву, известному американисту, очень хорошему критику и литературоведу, Набоков кажется как-то незаслуженно возведенным на пьедестал автора первого ряда. И поэтому там, скорее, вещь похожая на «Жизнь Чернышевского» в «Даре». Помимо отдельных мелочей, у меня к этому были претензии. Хотя, между прочим, когда я давал эту рецензию в журнал «Новый мир», мою рецензию взяли как вещь, которая все-таки была более или менее позитивно настроена. Там было два материала, оба ругательных, против этой книги, а в моей были хоть какие-то позитивные слова. Поэтому я еще не самый страшный «антизверевец». Короче говоря, главная причина, почему австралийцы подсуетились первыми, это, во-первых, запрет или полузапрет Набокова в советское время и, во-вторых, близость к архивным источникам. А первый биограф, Филд, непосредственно общался со своим героем, получал от него какие-то материалы эксклюзивные, записывал его высказывания на диктофон. Он обладал определенными преимуществами. Второй, Брайан Бойд, общался с супругой писателя, тоже обладал редко доступными материалами архивными. Поэтому, по объективным причинам, естественно, русская биография не могла появиться в том масштабе, как она появилась сначала в литературном англоязычном литературном мире. То есть, этому есть субъективные и объективные причины.

Иван Толстой: Николай, биография Алексея Зверева, которая вышла в серии «ЖЗЛ», она издается и переиздается. Чуть-чуть меняется оформление книги, но это все тот же текст, поскольку автор покойный уже. Тем не менее, она завоевала какое-то достойное место в набоковиане? Вот те две рецензии, которые были не приветствующими, не поддерживающими, они оказались эпизодом, или в целом эта книга как-то замята и задвинута? Потому что я очень мало встречаю ссылок на нее и разговоров о ней.

Николай Мельников: Получается, что наиболее интересным в этой книге был субъективный, очень субъективный взгляд опытного критика, литературоведа и американиста Алексея Зверева, а по части фактологии она очень сильно уступает брайанбойдовской монументальной биографии. Поэтому ссылок на нее вы не увидите. На Носика вы ссылок не увидите точно, потому что там некоторые пассажи — это просто вольный пересказ из Эндрю Филда или из Брайана Бойда.

Иван Толстой: Причем, почему-то, с топтанием всех научных исследований, всех предшественников. У Бориса Носика такая манера всех оплевать, а затем выйти, якобы, в белых одеждах.

Николай Мельников: Хотя, если честно, я скажу в оправление Бориса Носика — мне нравится его перевод романа «Пнин». Как не относиться к его компилятивной биографии, а как переводчик... Он же в свое время был и переводчиком Ивлина Во. Вот бы чем занимался! Видимо, у него была эта жилка переводческая. И, поэтому, как переводчик он меня вполне устраивает. А как аналитик, как ученый… Получается, что это не его стезя. Зато он подсуетился и был первым! Конечно, набоковеды серьезно его книгу не рассматривают и очень скептически относятся к книге Зверева. Поэтому я и не мог назвать какую-то одну работу какого-то одного автора. Образ Набокова это, скорее, плод коллективного творчества — каждый свой кирпичик вносит какой-то публикацией, комментарием, статьей. Какой-то супер-пупер монографии, может быть, и к счастью, пока нет.

Иван Толстой: Готовите ли вы какие-то свои кирпичики, продолжаете ли вы исследовать Набокова?

Николай Мельников: Открою небольшую тайну. Готовится специальный номер журнала «Иностранная литература» (где я имею честь состоять в редколлегии), готовится специальный номер, приуроченный к 40-летию со дня смерти Набокова.

Иван Толстой: То есть, через год?

Николай Мельников: Да. Скорее всего, это будет номер или «литературный гид», где мы хотим как-то отметить эту дату. Потому что Набоков — любимый автор журнала, и переводы его произведений — и «Пнин» и рассказы — появлялись на страницах этого журнала. Были публикации, в частности, мои: переписка была опубликована Набокова с Эдмундом Уилсоном с моими комментариями и предисловием.

Я хочу сделать следующее: во-первых, открыть номер какими-то набоковскими материалами. Понятно, что там не будет новых романов и рассказов — они все переведены. Но все-таки есть традиционная рубрика в журнале «Вглубь стихотворения», где даются несколько альтернативных переводов одной и той же вещи. Закажем нескольким переводчикам, пусть они переводят, в разных манерах, какой-то стихотворный текст. Посмотрим, как это у них получится. Такой небольшой конкурс. Во-вторых, я нашел парочку еще не переводившихся интервью Набокова и его критических статей. И планируем дать эпистолярный блок — те письма, которые еще не переводились на русский язык. Набоков будет представлен, главным образом, нон-фикшн текстами. А львиную долю займет такой раздел, традиционный для этого журнала, «Писатель в зеркале критики». Если помните, в 2000 году я издал большую антологию «Классик без ретуши. Литературный мир творчества Владимира Набокова», которая была построена сугубо по хроникальному принципу: от первых русских книг, от стихотворных сборников («Горний путь»), потом романы («Машенька», «Король, дама, валет»), которые были отмечены блоками статей русских эмигрантских авторов. И вторая часть была посвящена англоязычному Набокову («Истинная жизнь Себастьяна Найта», «Под знаком незаконнорожденных»), где были представлены по хронологическому порядку рецензии, статьи англо-американских авторов. Естественно, из этого ряда выпал такой блок статей англо-американских, франкоязычных, немецкоязычных, посвященных переводам русских вещей Набокова на английский, французский и прочие языки, потому что это ломало бы концепцию, ломало бы хронологию. Эти книги переводились в произвольном порядке. Сначала переводится на английский роман «Камера обскура» (авторский перевод, который еще в 1938 году вышел), потом, после успеха «Лолиты», «Приглашение на казнь», «Дар», а «Машенька» уже году в 1970-м. Это ломало бы всю композицию. Но здесь я решил восполнить этот пробел западной набоковианы и построить критические статьи вокруг переводов русских произведений Набокова. Нам тоже было бы интересно посмотреть, как русские вещи Набокова воспринимались, когда он был еще никому не известным автором (какие-то куцые, маловыразительные микро рецензии, которые появлялись на газетно-журнальных задворках 30-х - начала 40-х годов), и как уже писали о нем, как о «матером человечище», всемирно известном авторе, когда уже выходили его романы, после успеха «Лолиты»: перевод «Защиты Лужина» или «Дара». И там тоже, мне кажется, наберется такая интересная подборка. Надеюсь, это будет интересно не только набоковедам, но и всем любителям набоковского творчества. И планирую дать небольшой блок воспоминаний — те воспоминания, которые еще не переводились на русский язык. Уже кое-что переводится. Надеюсь, это будет интересно.

Иван Толстой: Скажите, кто-нибудь брал на себя труд проследить, во что превращаются русские романы Набокова на английском языке в его собственных переводах или переводах других переводчиков — сына или некоторых американских исследователей? Известно, что Набоков, если требовал точности в переводе классики, и сам вроде бы следовал этому в «Евгении Онегине» в своем собственном переводе, то весьма вольно смотрел на то, во что превращается «Лолита», другие тексты, когда он сам работал над ними. Он пользовался этим параллаксом, легким сдвигом значения, ракурса, и так далее. А вот когда это делалось с русскими его текстами в английских вариантах? Есть такие наблюдения и исследования?

Николай Мельников: Исследования были, причем, довольно давно. Была такая автор Джейн Грейсон.

Иван Толстой: «Nabokov translates himself”…

Николай Мельников: У меня одна дипломница писала работу о переводах Владимира Владимировича, в том числе, стихотворных. Тема переводов и авто переводов периодически затрагивается русскими и англоязычными набоковедами, но вы правильно отметили эту тенденцию, что от других переводчиков, будь то Майкл Скэммел или Гленни, Набоков требовал твердого буквализма. А когда сам переводил свои вещи, он уже позволял какие-то вольности, пируэты — изменения не только в плане стилистическом, но и образном и даже сюжетном. Кстати, пожалуй, не всегда к лучшему. Мне кажется, он запорол концовку романа «Отчаяние», когда в русском варианте — финал очень пронзительный, «открытый финал», когда Герман говорит: «Пожалуй, произнесу небольшую речь». «Их сотни, тысячи, миллионы…» — речь перед растущей аудиторией враждебного мира. А в английском варианте он в впрямь какую-то речь произносит: «Хватайте полицейских, снимается фильм…». Снижается градус… Мне кажется, пожилой Владимир Владимирович порой не всегда хорошо правил Владимира Сирина. Кстати, некоторые люди очень ругают его автоперевод «Лолиты», тоже находят там какие-то упрощения, искажения. Но это уже спорный вопрос, автор, естественно, имел право передавать свой текст так, как он считает нужным, приспосабливая его для аудитории иноязычной. Что мы видим и в «Других берегах». Так что эта проблема, конечно, исследуется авторами. Другое дело, мне кажется, что остается неисследованным — и это очень интересный сюжет для специалистов подобного рода, — то, как переводятся англоязычные произведения Набокова на русский язык. Потому что к теперешнему времени уже почти все англоязычные романы и рассказы Набокова имеют не по одному переводу. У нас есть «Истинная…» и «Подлинная жизнь Себастьяна Найта», у нас три перевода романа «Пнин», у нас есть две «Ады», и так далее. Почти каждый роман и рассказ имеют по два-три перевода. Отчасти, но только отчасти, правда, я писал об этом. У меня в этот сборник вошла статья о «Полном собрании рассказов» Набокова, где, к сожалению, все англоязычные рассказы были отданы только одному переводчику — Геннадию Барабтарло. Думаю, по тому, как названа статья, вы догадаетесь, как я к этой затее отнесся. Статья называется «Владимир Набоков и взбесившиеся лошади просвещения». И, конечно, мне показалось, что далеко не все переводы Барабтарло достойны такого итогового сборника, и логичнее было бы организовать конкурс из имеющихся переводов и отобрать лучшие. Потому что, к сожалению, такая манера нарочитой архаизации Набокова, вплоть до искажения теперешней орфографии, которую, почему-то переводчик считает советской (хотя она была, как мы помним, задумана задолго до прихода большевиков к власти), всякие такие изыски стилистические, откровенные ляпы, на которые я обращаю внимание, — мне кажется, всё это не красит сборник, который претендовал быть итоговым. Эта проблема открытой остается. То, кстати, о чем вы спрашивали в начале нашей беседы: мне кажется, это очень интересная область, а именно: проблема переводов Набокова, принципов перевода, анализа существующих переводов, потому что сам Набоков был переводчиком, начиная с юности, когда он переложил весьма вольно «Алису в Стране чудес» и роман «Кола Брюньон» Ромена Роллана.

Иван Толстой: «Николка Персик».

Николай Мельников: Вначале он придерживался принципа вольного перевода. Видимо, оптимальный у него был подход где-то в начале 1940-х, когда он переводил стихотворения Пушкина, Тютчева, Фета и, кстати, как я понял (у меня ведь дипломница на эту тему писала), это были весьма неплохие переводы. И когда он уже сломался на этом буквализме при переводе «Евгения Онегина», переложил «дорожной прозой», без онегинской строфы, что, как мы помним, вызвало бурную полемику в англоязычном литературном мире и на чем он поссорился со своим другом и покровителем Эдмундом Уилсоном. Я думаю, тут дело было не только в зависти, а в том, что принципы буквалистского дубоватого перевода многих покоробили, в том числе и людей, лично незнакомых с ним. Мне кажется, тут есть, о чем говорить. Стоит ли при переводе Набокова следовать его принципу буквализма или как-то пытаться найти другие? Вот это может быть тема для конференций, симпозиумов, статей, сборников. Для нас она актуальна, для русских читателей, потому что половина Набокова, извините меня, это англоязычные вещи. Можно закрывать на это глаза, заниматься только сиринскими произведениями, но, естественно, это обедняет общую картину. Потому что, еще раз повторяю, Набоков - это и не русский автор, и не американский, и не швейцарский, и не французский, это очень сложный феномен, который оставил след и в русской литературе, и в англоязычной, и даже во французской литературе.

Иван Толстой: Как вы отвечаете на традиционный, очень часто задаваемый вопрос: русский ли писатель Владимир Набоков?

Николай Мельников: Родовитый космополит русского происхождения, учившийся в Англии, живший в Германии... Я могу повторить то, что он примерно говорил в своих интервью. Конечно, он и русский, и американский, и швейцарский — какой угодно. И русский тоже…