Столетие первой супрематистской выставки в Петрограде, которую дружно считают одной из самых важных выставок в истории всего модернизма, послужило причиной для череды юбилейных торжеств. Музеи Австрии, Франции, Испании, Швейцарии открывают экспозиции, посвященные супрематизму и его влиянию на современную культуру. “Без Малевича, считают искусствоведы, мир был бы иным, ибо мы на него смотрели бы иначе”.
Оглядываясь на сто лет, мы видим, как резко оборвалась красная нить, проходящая сквозь тысячелетия западного искусства. Виной тому был прогресс. Свидетели и участники перманентной научно-технической революции, мы привыкли считать именно себя ее героями и жертвами. Но на самом деле мы – лишь наследники тех поистине судьбоносных открытий и изобретений, которые сто лет назад потрясли все основы жизни, изменив душу и тело человека, его судьбу и характер. Хемингуэй писал, что, только увидев, как выглядит земля из иллюминатора аэроплана, он понял живопись кубистов. Технология ХХ века рождала новое восприятие. На протяжении жизни одного поколения совершилось столько перемен, сколько их – ни до, ни после – не знала история. Торжество телефона и телеграфа, изобретение грамзаписи и радио, рождение авиации и кино – все эти технические новшества меняли фундаментальные координаты нашего бытия: скорость жизни, плотность среды обитания, интенсивность контактов, форму и направление мысли.
Разрыв между модернизмом и предыдущим искусством был даже более радикальным, чем тот, что отделял языческую и христианскую культуру
В ХХ веке мир стал другим. И пусть нас не обманывают старинные фотографии со степенными буржуа и дамами в кринолинах. В этой патриархальной среде с ее дремучей обывательской традицией рождалось дерзкое искусство художников, сумевших добиться того, к чему их призывал апостол модернизма американский поэт Эзра Паунд – "сделать мир новым".
Так технический прогресс подготовил самый революционный в истории всего мирового искусства переворот. ХХ век родил свой стиль – модернизм.
Сегодняшнему зрителю легко забыть, что разрыв между модернизмом и предыдущим искусством был даже более радикальным, чем тот, что отделял языческую и христианскую культуру. В конце концов, кого бы ни изображала статуя – олимпийского героя или святого мученика, у нее были руки и ноги. Про произведения художника-модерниста этого не скажешь.
Модернизм стремился воздействовать на систему восприятия, на наш ментальный аппарат, конструирующий картину мира. Художник не отражал и не заменял, а сгущал, выпаривал реальность. И каждый из гениальных мастеров действовал по-своему.
Пока художники творили новый мир на холсте или бумаге, в том числе – нотной, они назывались модернистами. Когда их революционная активность выплескивалась из эстетической в социальную сферу, они становились авангардистами. Теоретическая разница невелика, практическая – огромна. И нигде она так не была заметна, как на отечественном театре действий.
То, что у западного модерниста – художественный прием, у русского авангардиста – шаг на пути к тотальному преображению бытия. Путь от частного к общему, от арифметики к алгебре, от многих к одному часто назывался прогрессом. Не удивительно, что именно русские художники заменили кривую линию прямой.
Казимир Малевич радикальней Пабло Пикассо. Пикассо возвращал искусство к архаической, доисторической, пракультурной выразительности. Малевич вел искусство не назад, а вперед – в геометрическое царство интеграла. Супрематизм Малевича – яркая точка в долгом русском пути к утопии. Оттого и излучает такую энергию его квадрат, что в нем сконденсирован громадный социальный, художественный и философский опыт. Малевич сократил историю культуры до элементарного, но универсального квадрата, ведь природа не знает прямых углов. В этом суть не социального и не художественного, а антропологического переворота Малевича. История человека как венца творения завершилась. Началась история человека как творца – рукотворный апокалипсис.
Конечно же, будетляне видели в Октябрьской революции лишь репетицию революции вселенской. Им мешали не частности общественного устройства, а сама неизбежная сложность социальной организации. Революция и художник не сошлись в вопросах масштаба. Первая ограничивала свои притязания "мировым пожаром", второй претендовал на пост Демиурга. Не удивительно, что их любовь кончилась разводом. Коммунизм, быстро переболев детской болезнью левизны и расстреляв ее возбудителей, сам был не прочь включить себя в традицию. Тоталитаризм заимствовал у авангарда лишь страсть к упрощению. Утопия оказалась псевдонимом тривиальной диктатуры.
Провал социальных проектов авангарда – одна из самых обнадеживающих страниц страшной истории ХХ века. В целом человечество оказалось неподходящим материалом для радикальных экспериментов. Утопия была и остается мечтой отдельной личности, но не общества, которое всегда найдет способ применить самую дерзкую идею к своим утилитарным целям. Кофейный сервиз с супрематистским дизайном – вот лучший символ этого блистательного поражения: вместо космической революции – революция косметическая.
