Второй номер органа российских танатологов, журнала "Археология русской смерти" посвящен "смерти в СССР". Это тема диссертации главного редактора журнала Сергея Мохова. "Почти вся ритуальная сфера культуры скорби и траура, которая сложилась и развивается на пространстве постсоветской России, как и многие другие вещи из нашей повседневности, связана с советским наследием", – говорит Сергей Мохов.
– Центральной является статья казанского историка Светланы Малышевой. Сейчас, насколько я знаю, она пишет на эту тему книгу для НЛО. А первый текст в нашем журнале – интервью с Ниной Тумаркин. Она – историк, написала несколько книг на английском языке, посвященных смерти в Советском Союзе. И, прежде всего, о Ленине. Ее интересует мертвое тело вождя на Красной площади. Есть текст Миши Мельниченко, создателя корпуса дневников "Прожито". Он сделал для нас отдельную подборку по теме самоубийств в советское время, из которой хронологически можно проследить, как менялось отношение к этому явлению. Самоубийства были одной из центральной тем повседневности прежде всего для нарочно маргинализируемых слоев населения, для врагов народа. Там можно встретить описания переживаний человека, близкий друг которого покончил с собой из-за не сложившихся взаимоотношений с тоталитарным режимом. Статья культуролога Анны Котоминой посвящена образу смерти в советских киноплакатах. И завершает эту подборку эссе моего очень хорошего друга, принимавшего участие в создании этого журнала, известного журналиста Сергея Простакова. Это эссе по поводу современной сити-поп-группы "Несмеяна", которая пытается постсоветскую мортальность вписать в музыкальное творчество.
– Нью-йоркский социолог Кэтрин Вердери в интервью вашему журналу отмечает, что рост интереса к умершим в современной России, к перезахоронениям актуализировался с приходом Владимира Путина к власти и ориентации на имперскую модель идентичности. Вы согласны с этим заключением?
– В какой-то мере я согласен с Вердери. Действительно, эта ориентация не только на захоронения, но и в том или ином виде на вписывание мертвого в политическое пространство – одна из характеристик путинского режима. В постсоветское время это волновало меньше, потому что и Романовых у нас перезахоронил Ельцин и т. д. Но в целом тот факт, что при Путине эта проблема пересекается каким-то образом с имперским, имеет место быть. Прежде всего это образ некоей "собирательности". Есть некие "наши ребята", "наше наследие", которое где-то там захоронено. И этого не должно быть. Надо вернуть все на родную землю. Из вражеской земли выкопать и вернуть к нам все наше святое добро. Интересным было предложение Владимира Мединского на эту тему, когда он предлагал перезахоронить Рахманинова, который захоронен в Америке, а там с ним как-то не так обращаются. Надо его выкопать, перевезти сюда и захоронить. Конечно, такая определенная увлеченность этими всеми вещами абсолютно символична, абсолютно показательна в плане публичном. Мне кажется, что это – такие яркие символы, которые используются, прежде всего, как некие эмоциональные конструкции, эмоциональные маркеры. У Вердери есть тезисы, которые она высказывала еще в начале 90-х и которые можно экстраполировать на все остальное, о том, что перезахоронения, такие эмоциональные ритуалы необходимы для того, чтобы конструировать определенные сообщества. То есть проводить некую грань, актуализировать какие-то вещи, позволяющие отделять "своих" от "чужих". Мне кажется, что это надо в таком ключе рассматривать.
– Профессор истории Нина Тумаркин, автор книги "Ленин жив! Культ Ленина в Советском Союзе", в интервью вашему журналу, говорит, что тело Ленина могут предать земле. И это может быть сделано на 150-летие вождя в 2020 году или на столетие со дня его смерти в 2024 году. Вы разделяете ее мнение?
– Мне кажется, что это слишком смелое заявление. Я что-то сомневаюсь, что Ленина будут перезахоранивать и закапывать. Он себя очень комфортно чувствует на Красной площади. И, судя по медиаповодам, которые периодически возникают вокруг него, никаких подвижек к этому нет. Антикоммунизма у нас в риторике яркого нет. Поэтому я не вижу никаких поводов – для чего надо его перезахоронить. Это могло бы быть, если бы население всячески стремилось бы с Лениным что-то сделать. Но это уже настолько наша повседневность, к этому уже настолько все привыкли, что никакого инструментального применения этому перезахоронению нет.
– В приложении к журналу вы предлагаете читателю макет для склеивания Мавзолея Ленина. Этот макет – второй вариант Мавзолея архитектора Алексея Щусева. Это подарок читателю или концептуальная акция?
– У нас была идея определенной концептуальной акции. Мы хотели сделать Мавзолей обезличенным и предлагать читателям в наборе еще несколько вариантов из известных нам политических лидеров, которых туда можно положить. Но решили все-таки ограничиться, чтобы не подвергать себя определенному воздействию со стороны вполне понятных товарищей. Этот макет Мавзолея я нашел случайно в одном журнале за 1927 год. Его предлагалось собирать детишкам, пионерам. Нам представилось интересным предложить читателям выйти за рамки простого чтения, формальной практики, отработанной практики, в формат прямого взаимодействия с тем, о чем они читают.
– А вы не наблюдаете в сегодняшней России признаки проявления идей Николая Федорова, которыми так увлекались некоторые большевики, в частности Леонид Красин? В основе этой концепции лежал тезис о том, что "коммунизм может физически преодолеть смерть". Не сменился ли сегодня коммунизм православием, с его концепцией будущего всеобщего воскрешения мертвых?
– Да, определенное "федоровское" бессмертие незримо присутствует. Не зря Владимир Владимирович так любит Ильина и прочую религиозную русскую философию. Мне кажется, что и до Федорова он доходил, и читал... Но я сомневаюсь, насколько это инструментально применяется. Действительно, на каком-то символическом уровне, на уровне общей культуры это имеет место. Что касается православия, то оно в моем представлении – большая бизнес-модель, как говорит Симон Кордонский, "промысел". Большой промысел по освоению и зарабатыванию ресурсов. Мне кажется, что там никакой речи про бессмертие и нет. Может быть, имеется в виду бессмертие символическое и общее. "Наша структура 1000 лет живет и столько еще будет жить!" Я не философ, не искусствовед, не культуролог, но я бы не видел в этом чрезмерного символизма какого-то общего направления. Просто нужно понимать, что в России, где культурно-символическое поле вообще отсутствует или крайне бедно, любые такие вещи оказываются на виду. Они не тонут в конкуренции идей. Они всплывают и где-то сразу присваиваются так, как это произошло, например, с акцией "Бессмертный полк". Это вполне логичные шаги власти.
– Давайте еще поговорим о большевистской России. В начале 30-х годов большевики активно поддерживали кремацию умерших, было создано даже Общество развития и распространения идеи кремации в РСФСР, на кладбищах предполагалось устанавливать плакаты с изображением циклов разложения трупов, похороненных в земле, чтобы привлечь людей к кремации. Но венцом утилитаристского подхода к смерти стало заявление члена ЦК партии Михаила Ольминского в июле 1924 года, который высказался за осмысленное использование своего тела после смерти – транспортировку его без всякого ритуала на фабрику для извлечения жира для технических нужд и изготовления удобрений. В то же время параллельно существовал Институт крови, где на полном серьезе проводились исследования с целью достижения бессмертия. Как все это сочеталось?
Мы видим уже какие-то родоплеменные вещи, как фигура Ветерана, как общий образ Деда
– Надо понять, что мы не можем говорить, несмотря на всю тоталитарность и определенные черты тотального, о некоем едином целом. Ранний Советский Союз представлял собой огромное количество акторов с совершенно разными идеями. Был Луначарский, который занимался вполне определенной культурной политикой и имел свое мнение. Был Богданов, который очень быстро умер, и его идеи очень быстро сошли на нет, с бессмертием и прочими вещами. Были и другие люди. В этих противоречиях нет ничего удивительного. Не было кого-то одного, кто бы проводил общие представления о культурной политике. Действительно кремацию долгое время в 20–30-х годах пытались насадить. Насаживали довольно тяжело, не очень эффективно. И вполне могли существовать такие инициативы, с которой выступил Ольминский. Все-таки в коммунистическом будущем, каким его видели в 20–30 годах, все подчиняется строгой функциональности и логике, несмотря на то что сам Советский Союз был погружен в тотальный миф и тотальные символы.
– Вы упомянули акцию "Бессмертный полк". 9 мая мы видели, как десятки тысяч людей несли фотографии своих умерших родственников. Как вы понимаете эту акцию? Какой философский смысл в ней заложен?
– О каком-то философском смысле в этой акции тяжело говорить. Мы видим, что эта акция, а мы знаем ее историю, родилась как именно низовая инициатива. Про "Бессмертный полк" можно очень много говорить. С разных позиций. Но касаясь истории, выражаясь опять-таки в терминах Симона Кордонского, это ресурсное государство, промысловое государство, сословное государство, которым является Россия, подчинено очень простой логике. Где-то кто-то что-то изобрел, значит, это надо присвоить и подчинить в своих интересах. Поэтому никаких разговоров о том, что это всенародная низовая акция, уже нет. Она действительно могла таковой стать. Она могла развиваться в своей спонтанной логике. Но акцию присвоили и придали ей вполне конкретный вид. Мы видим уже какие-то родоплеменные вещи, как фигура Ветерана, как общий образ Деда. И язык этой структуры настолько примитивен потому, что мы знаем, что ветеранов на самом деле осталось немного. Люди, которые начинали и заканчивали войну, умирали в 60–70-х годах, и ветераны, которые сейчас сидят, это представители очень разных слоев, кругов, которые проходили войну. Я не исключаю, что через какое-то время Залдостанов, байкер по кличке Хирург, тоже станет ветераном и будет ходить с медалями. Это абсолютная карнавализация этого дела. Ветеран стал неким общим образом предка. Некий образ охранителя консервативной составляющей этой некоей традиции. Потому что если говорить о каком-то смысле этого события, то войну мне кажется логичным и продуктивным видеть как переживание горя, стыда, памяти за все, что было, и все, что с нами произошло. А здесь мы видим, что никакого горя не присутствует. Это некий карнавал, полный радости с различного вида ветеранами. При этом характерная черта: отсутствует индивидуальная память, индивидуальная история, что массовость этой акции и показывает. Мы не видим личных трагедий. Мы не видим личного горя семьи. Личного переживания. Мы видим только сотни тысяч людей, слившихся в такую одну простыню с невообразимым количеством портретов людей, имеющих самое разное отношение к войне. Тысячи людей, сам разговор которых построен не на личном горе, переживании, а на каких-то этих коллективных вещах: "Мы отстояли! Воевали! Обязаны Должны!" и т. д. Как в этой логике функционирует тот же "Бессмертный барак", интересно посмотреть. Когда определенным людям предоставляется право на это карнавальное горе, карнавальную скорбь, а другим – нет. Еще один момент, который можно выделить во всем этом, – это попытка связать настоящее и прошлое через некую предметную сферу. Это искусственное встраивание. Когда мы видим, как детей одевают в военно-полевую форму, вешают на них какие-то медали, строят коляски в виде самолетов или танков, сами одевают пилотки и т. д. На самом деле это все уже давно отошло от модели личного семейного переживания и горя в некий предметный карнавал, в искусственную попытку связать прошлое и настоящее.
– На днях в Александро-Невской лавре, в рамках Антикризисного форума, выступил директор Института экономических стратегий Российской академии наук Александр Агеев. Он предложил подумать над возможностью предоставить избирательное право 27 миллионам советских граждан, погибшим в ходе ВОВ. По словам Агеева, "таким образом, погибшие смогли бы влиять на текущие дела в стране, к развитию и спасению которой они имели непосредственное отношение". Как вы можете прокомментировать подобное предложение?
Избирательное право в стране, в которой оно в принципе отсутствует, мертвые серьезно не изменят
– Я не знаю, честно говоря, как такие вещи вообще можно комментировать, потому что это, с одной стороны, совершенно шизофренический бред по всем параметрам. Мертвые и так влияют, к сожалению или счастью. В нашей культуре они монолог ведут. С другой стороны избирательное право в стране, в которой оно в принципе отсутствует, мертвые серьезно не изменят. Но, если говорить о том, для чего это произносится, то понятно, что здесь нет никакого инструментария, никакого права они не хотят передавать никому. Это некая эмоциональная кодификация. Попытки вброса таких эмоциональных вещей для того, чтобы подобные эмоции постоянно циркулировали и эти сообщества постоянно пересоздавались и переформатировались. Есть "мы", есть "они", есть "наша славная победа", "они незримо с нами", "мы все их помним" и т. д. На самом деле таким заявлениям не стоит придавать никакого значения. Это пиар-шизофренический бред.
– Известно, какой теме будет посвящен третий номер журнала "Археология русской смерти"?
– Да, это спонтанная мемориализация. Номер готовит Анна Соколова, член нашей редколлегии. Спонтанная мемориализация – это то, как мы переживаем утрату и чувство, связанное с горем и т. д., которое имеет такую трагическую природу. Авиакатастрофы. Стихийные мемориалы. Например, как "Немцов-мост"… Какие-то обсуждения в интернете. И заканчивая какими-нибудь крестами у дороги, которые ставятся в память о погибших у дороги людях. Номер будет посвящен этому.
