Считалось, что Подол — это место, где живут люди не самого высокого пошиба, что там постоянно случается что-то плохое. Были рассказы о голоде, что, мол, на Подоле купили пирожок и в этом пирожке оказался человеческий палец. Все страшное случалось на Подоле. Когда говорили «Подол», «у него подольские манеры», «знаете, она такая типичная подольская мещанка», «язва подольская», то имели в виду нечто яркое, вульгарное. Родственники, к которым я ездила, были евреями, причем они отличались от евреев центральных, те как-то стыдились своего еврейства, во всяком случае его не выставляли, оно из них не выпирало, а там на Подоле ничего из себя не строили, не строили интеллигентов, которых строил из себя весь киевский центр, независимо от национальности. Там вели себяестественно: греки вели себя как греки, там почему-то сапожниками были греки. Я на Подоле наблюдала сочетание украинского, еврейского, меньше греческого и еще меньше татарского. Я помню, знакомая моей тети говорила: «У меня две мечты — сделать бисквит из 20 яиц и быть похороненной на татарском кладбище». Там образ жизни был очень похож на образ жизни, который я видела в селах, где мокрое белье висело, нищенское белье послевоенное, салфетки с маками, с васильками, такие киевские мещанские. Там мальчишки сидели и смотрели на нас недобро, как бы в нашу сторону, и плевались. У некоторых постарше были вставные железные зубы для красоты. Они щурили глаз, чуть романтично, чуть осуждающе. Это было время безотцовщины, матери этих ребят мучились, зарабатывали, чтобы их прокормить, а они были предоставлены самим себе. В подольский двор не то чтобы в пижаме выходили, как повсюду у нас в центре, а выходили просто в трусах.
Как-то мы приехали на Подол, видим, сидит человек среди двора на фонтане, моет ноги, срезает мозоли, другой стоит рядом, с ним разговаривает. Женщина что-то варит на кухне, сама стоит на улице, заглядывает в окно, чтобы посмотреть, что там варится. Там была кухня, отличавшаяся от нашей. Они готовили из дешёвых продуктов. Моя мама немножко презирала, что они все головы покупали. Из свиной или говяжьей головы делали пять блюд или шесть. Мама говорила: «Ты же знаешь их дни рождения, купят голову, наделают все из головы». Эти люди были бедные, как до какого-то времени был беден Подол. Моей тете Гене их соседка казалась очень богатой: сосед был мясник. Мне казалось, что на Подоле живут одни алкоголики, мясники и портные. Этот мясник страшно пил, был тяжелым, грузным человеком. Там было богатство, прущее через край, которое при этом старались скрывать. Какие-то вещи маленькой девочке шили как лилипутке, взрослые вещи, каракулевые воротники, взрослые туфли, она очень странно выглядела.
Много лет спустя я встретила свою лучшую подругу, она была из семьи, жившей на Подоле очень давно, очевидно, с XIX века. Это были евреи, которые не стыдились того, что они евреи, осознавали свое еврейство, но осознавали его благородно, не то мещанское базарное еврейство, а именно интеллигентные. Когда я увидела бабушку моей подруги, если бы я не знала, что это ее бабушка, я подумала бы, что это какая-то герцогиня или королева. Черты выточенные, красивее ее носа я не встречала в жизни. Мы с подругой Ириной ее профиль рисовали. Она рассказывала, что когда была совсем молодая, к ее отцу стал захаживать священник, да, православный священник, в этом заключалась вся сложность сюжета. Священник приходил к отцу, купцу первой гильдии, плакал и говорил, что очень в его дочь влюблен и не может без нее жить. Она пряталась где-то за дверью. Отец говорил ей: «Что ты меня позоришь перед человеком?». Брак этот не состоялся, отец не дал разрешения ей креститься, выходить за священника замуж, но она сама этого не хотела. Она потом вышла за очень простого, некрасивого, неинтересного, правда, очень доброго, безумно непородистого человека, который на том же рынке торговал семечками.
Был какой-то определенный тип подольской красавицы, они были очень грудастые, не очень высокие, такая жгучая красота, черные брови, на грани вульгарности. У нас была такая знакомая, мы ее называли втайне Кармен, кстати, она рассказывала, что директор фабрики, где она работала, говорил ей: «Нина, ты прекрасна, как Кармен». Была там и очень похожая на Нину Бэлла. Это были женщины, уверенные в себе, цепкие, даже, может быть, опасные. Об этой красавице Кармен ее мужу мой дядя говорил: «Ты же знаешь, что твоя жена может поссорить две стены». Мужской идеал — это красивый зубной техник, похожий на Евгения Онегина. Подол несколько сам себя стыдился, он был уязвлен, он знал, что он место такое низменное. В какой-то момент, когда стали Подол расселять, он стал постепенно утрачивать своеобразие, оставшиеся подоляне, независимо от национальности, стали играть в Подол как в новую Одессу. Хотя я знаю Одессу и знаю Подол — это все-таки очень большая разница. Подол стал любоваться собой по-одесски.
Конечно, и в Москве были красивые разрушающиеся домики, но в Киеве это сочеталось с необычным рельефом. Жизнь, как слоеное тесто, осыпалась буквально на глазах, сгнивала необыкновенно живописно. Звуком Подола для меня было безмолвие. При том, что район, конечно, был очень шумным. На Народной площади был базар, который очень хорошо просматривался, это был праздник, а за базаром очень хорошо был виден Саровский монастырь, он ничем не был заслонён. На холмах стоял монастырь, позади монастыря тоже холмы, а дальше уже начиналось небо.
Два мира, которые проходят друг сквозь друга, и оба они мне были видны — это мир еврейского местечка с его колоритом, с его красками, с гамом, шумом, и мир строгого православия. Как бы пустили два фильма одновременно на один экран. Украинская громкая праздничная речь, тут же еврейская старуха выясняет, жирная курица или нет, дует ей в зад, смотрит, такое впечатление, что у старухи страшное горе, потому что у курицы не такой зад, как нужно, она выбирает другую. И тут же за узенькой дорожкой начинается абсолютная монастырская тишина, монахиня идет вдоль забора, шаркает туфлями, и за всем этим ветер, развеивающий штукатурку. Все в пыль уходит, рассеивается.
Инну Лесовую записала Ирина Колесникова
