Александр Генис: Год назад наш коллега, мастер исторического репортажа Владимир Абаринов подготовил цикл передач “Русские писатели в Америке”, оказавшийся чрезвычайно популярным у наших слушателей. Четыре передачи были посвящены американским впечатлениям Горького, Есенина, Маяковского, Ильфа и Петрова. Сегодня Абаринов открывает новый - зеркальный - цикл: “Американские писатели в России”.

​Владимир Абаринов: В декабре 1866 года молодой американский журналист и начинающий писатель-юморист Сэмюэл Клеменс увидел в газете объявление об «увеселительной поездке по Европе и Святой Земле». Круиз выглядел заманчиво:

"Тщательно выбранный первоклассный пароход, рассчитанный по меньшей мере на сто пятьдесят пассажиров первого класса, примет на борт избранное общество, числом не превышающее трех четвертей его вместимости … Пароход будет обеспечен всеми удобствами, включая библиотеку и музыкальные инструменты… Отплытие из Нью-Йорка - около 1 июня".

Это была коммерческая новинка. Из американцев в то время вообще мало кто бывал за границей, тем более в Старом Свете. Поэтому Клеменс, впоследствии ставший Марком Твеном, легко договорился с двумя газетами об оплате проезда в обмен на корреспонденции. Билет, кстати, стоил дорого – 1250 долларов. По нынешнему курсу это 19 с половиной тысяч.

Репортажи, которые Марк Твен посылал в редакции газет, составили книгу «Простаки за границей, или Путь новых паломников».

Мой собеседник – известный литературовед, историк литературы, профессор Университета штата Висконсин Александр Долинин. Александр Алексеевич, не правда ли, книга написана легким и ироничным пером, несколько снисходительным по отношению к матушке Европе?

Александр Долинин: Это общая ирония по отношению к Европе, к старому миру. Все-таки Марк Твен был американский патриот, и он считал, что Европа уступает демократической Америке. Все эти монархии старые, все эти сословные преграды, вся эта старая культура - в общем, как говорила одна дама на перестроечном телевидении, «папино кино» или «дедушкино кино». А мы люди новые, может быть, дикие, может быть, простаки, но все-таки “мы впереди планеты всей”.

Владимир Абаринов: В августе американский пароход бросил якорь в севастопольской гавани, и пассажиры сошли на берег. Первым, что произвело впечатление на Марка Твена, было необыкновенное радушие русских. У путешественников никто даже не подумал проверить паспорта: «Здесь мы чувствовали, что достаточно быть американцем, никаких других виз нам уже не требовалось». Объясняется эта приветливость тем, что во время Крымской войны США сохраняли благожелательный нейтралитет, а в рядах защитников Севастополя находилось более 40 молодых американских врачей-добровольцев.

Таких разрушений, какие претерпел Севастополь, Марку Твену еще не приходилось видеть.

Ни один дом не остался невредимым, ни в одном нельзя жить. Трудно представить себе более ужасное, более полное разрушение. Дома здесь были сооружены на совесть, сложены из камня, но пушечные ядра били по ним снова и снова, срывали крыши, разрубали стены сверху донизу, и теперь на полмили здесь тянутся одни разбитые печные трубы. Даже угадать невозможно, как выглядели эти дома. У самых больших зданий снесены углы, колонны расколоты пополам, карнизы разбиты вдребезги, в стенах зияют дыры. Тут и там ядра застряли в стенах, и ржавые слезы сочатся из-под них, оставляя на камне темную дорожку.

Так Марк Твен описал представшую перед ним картину.

После Севастополя американцы посетили Одессу, в которой Марк Твен почувствовал себя «совсем как дома». Вот что пишет об Одессе:

"По виду Одесса точь-в-точь американский город: красивые широкие улицы, да к тому же прямые; невысокие дома (в два-три этажа) — просторные, опрятные, без всяких причудливых украшений; вдоль тротуаров наша белая акация; деловая суета на улицах и в лавках; торопливые пешеходы; дома и все вокруг новенькое с иголочки, что так привычно нашему глазу; и даже густое облако пыли окутало нас словно привет с милой нашему сердцу родины, — так что мы едва не пролили благодарную слезу, едва удержались от крепкого словца, как то освящено добрым американским обычаем. Куда ни погляди, вправо, влево, — везде перед нами Америка!".

В Одессе, как до этого в Севастополе, американцам предложили посетить царя, отдыхавшего в Ливадии. Императору была послана телеграмма, и он изъявил согласие принять путешественников. По этому случаю Марк Твен взялся сочинить приветственный адрес. В этом тексте он прежде всего воздавал должное царю как освободителю крепостных крестьян:

Одна из светлейших страниц, которую начертала всемирная история, была вписана рукой Вашего Императорского Величества, когда рука этого Государя расторгла узы двадцати миллионов людей.

Америка, гласит далее адрес, взяла пример у России:

"Мы воспользовались преподанным нам уроком и в настоящее время представляем нацию, столь же свободную в действительности, какою она была прежде только по имени".

Александр Алексеевич, какие чувства, кроме любопытства, Марк Твен питал в тот момент к России, к русской монархии, к тому обществу, которое его окружало во время этого визита?

Александр Долинин: Историки оценивают период между 1861 годом и серединой 70-х как блаженное время для русско-американских отношений, когда и в России с симпатией смотрели на Америку, и в Америке с симпатией смотрели на Россию. Тут мышление аналогиями, популярное во все времена, сыграло свою важную роль. Совпали освобождение рабов Линкольном во время Гражданской войны и ликвидация крепостного права в России. В Америке это воспринимали как параллельные явления – проецировали свое на чужое, а чужое на свое. В Александре они прежде всего видели освободителя - аналог Линкольна. Марк Твен приезжает в Россию в 1867-м, а в 1866-м, за год до этого, было покушение Каракозова на жизнь Александра II. Оно произвело в Америке очень сильное впечатление, и даже американский Конгресс послал телеграмму Александру II, в которой сравнивал его с Линкольном. И когда Марк Твен приезжает в Крым и встречается с Александром, то он видит перед собой вот этого русского Линкольна, спасшегося от недавнего покушения, и, конечно, он относится к нему с величайшим уважением и почтением.

Владимир Абаринов: Ну а потом Александр был человек очень обаятельный, приятный в общении. И говорили по-английски, это тоже важно.

Александр Долинин: Да, конечно, конечно. Говорят, между прочим, что даже будущая королева Виктория принцессой влюбилась в Александра II, когда он был в Англии в 1830-е годы.

​Владимир Абаринов: Марк Твен с явной симпатией описывает встречу с царской семьей, их внешность, манеру держаться, костюмы. Но он не был бы Марком Твеном, если бы не добавил в рассказ долю своего фирменного сарказма.

Александр Долинин: Конечно, особенно в молодые годы, когда он еще не чувствовал груз ответственности за все на свете, как это было в конце XIX века, когда, собственно, и возникает институт властителей дум, писателей, чье мнение узнает весь мир, и это, конечно, на него давило. К старости он старался быть серьезным и говорить весомо и потому говорил намного хуже, чем прежде – решил, как многие люди, облеченные таким грузом ответственности, что каждое его слово очень важно, ибо оно весит много. Но тогда его слово ничего не весило. Это был американский веселый юморист, и ничего на него не давило. Авторитет русского монарха для него был, в общем, пустышкой, над которой можно и посмеяться. Он мог, конечно, написать адрес и поговорить с царем, он был вежливый человек, но серьезно он к этому не относился, я думаю.

Владимир Абаринов: Кстати, обычно пишут, что царская цензура почистила текст, касающийся России. Но мы с вами знаем, что предварительной цензуры тогда уже не было, так что это сделали редактор или переводчик.

Александр Долинин: Наверно. Я никогда этим не занимался. А большие купюры?

Владимир Абаринов: Ну, например, вычеркнули фразу «Наконец царская фамилия сердечно распрощалась с нами и отправилась считать серебряные ложки». Или другое место: «Все сняли шляпы, и консул заставил царя выслушать наш адрес. Он стерпел это не поморщившись, затем взял нашу нескладную бумагу и передал ее одному из высших офицеров для отправки ее в архив, а может быть и в печку».

Александр Долинин: Этого нет по-русски?

Владимир Абаринов: В первой, журнальной публикации - нет.

Александр Долинин: А, ну тогда конечно. Тогда много убирали из иностранных текстов всяких таких иронических замечаний по поводу русских монархов и русской монархии. Это неудивительно. Довольно много я видел текстов того времени о России, переведенных с разных иностранных языков – конечно, они все смягчены.

Владимир Абаринов: И бывало даже, что заменяли на другую страну. Вот в романе Марка Твена «Американский претендент» Россию заменили на Турцию.

Александр Долинин: Да что вы говорите! Этого я не знал, это занятно.

Владимир Абаринов: А дальше в книге имеется самопародия и на встречу, и на адрес, который начинался словами «Мы, горсточка частных граждан Америки, путешествующих единственно ради собственного удовольствия, скромно, как и приличествует людям, не занимающим никакого официального положения...». Эта фраза стала дежурной репризой матросов:

Хлопочущие у топок в недрах корабля кочегары, словно извиняясь за свои черные лица и неказистую одежду, просят не забывать, что они горсточка частных граждан Америки, путешествующих единственно ради собственного удовольствия. Когда в полночь на корабле раздается крик: «Восемь склянок! Вахтенные левого борта, подъем!» — вахтенные левого борта, зевая и потягиваясь, появляются на палубе все с той же неизменной присказкой: «Есть, есть, сэр! Мы — горсточка частных граждан Америки, путешествующих единственно ради собственного удовольствия, скромно, как и приличествует людям, не занимающим никакого официального положения...» И всякий раз, как я слышал, что какой-нибудь матрос объявляет себя горсточкой частных граждан Америки, путешествующих единственно ради собственного удовольствия, я от души желал ему свалиться за борт, чтоб в его горсточке стало хоть одним гражданином меньше.

Со временем отношение Марка Твена к России стало меняться. Он превратился в единомышленника народовольцев, страстно оправдывал террор. Александр Алексеевич, как произошла эта метаморфоза?

Александр Долинин: Опять-таки Марк Твен здесь не уникален. Изменение его отношения отражает изменение отношения к русским делам в Америке вообще. Надо сказать, что русские радикалы сделали очень много для изменения общественного мнения на Западе. В 1880 году в Америку был послан представитель «Народной воли», который привез туда обращение «Народной воли» к американскому народу, и смысл этого обращения заключался как раз в том, что народовольцы представляли себя как русских демократов, как, собственно говоря, русских американцев, братьев американской демократии.

Владимир Абаринов: Это Степняк-Кравчинский, видимо, был?

Александр Долинин: По-моему это был такой Лев Гартман.

Владимир Абаринов: Ну конечно. Участник покушения на царя на железной дороге в декабре 1879 года.

Александр Долинин: Да-да-да. Он в Америку явился. А Кравчинский вел такую же и очень активную пропаганду в Европе. Так что многие русские эмигранты на Западе старательно работали над тем, чтобы изменить отношение к Александру II и вообще к русским делам. И тогда после Тургенева возникает острый интерес к нигилизму, к терроризму русскому, к попыткам убить Александра II. И вот здесь общественное мнение начинает склоняться потихонечку, особенно в Америке, в антимонархическую сторону, и Марк Твен вместе с всеми начинает симпатизировать русским молодым террористам, которые боролись с монархией, с репрессивным режимом. «Сибирь», «кандалы», «угнетение» - все это становится ключевыми словами этого, выражаясь современным языком, дискурса.

Владимир Абаринов: Степняк, кстати, тоже приезжал в Америку в 1891 году, встречался с Марком Твеном и подарил ему свою книгу «Подпольная Россия», которую Марк Твен прочел и высоко оценил. Но был еще один человек, оказавший огромное влияние на Марка Твена в этом отношении. Это Джордж Кеннан, который совершил несколько путешествий в Россию и ездил по Америке с публичными выступлениями об ужасах царской каторги. Для пущего эффекта он выходил на эстраду в кандалах. На одной такой лекции Марк Твен будто бы вскочил с места и выкрикнул: «Если такое правительство нельзя свергнуть иным способом, тогда слава Богу, что существует динамит!»

Александр Долинин: Да, он был очень впечатлительный, даже, говорят, плакал после одной из лекций Кеннана. Но это уже после убийства Александра II, в царствование Александра III происходит, когда уже весь контекст меняется. Это уже монархическая русская автократия, угнетение, чудовищная каторга, политические заключенные, несправедливый суд – весь набор претензий к российскому политическому строю становится центральным в Америке. И Марк Твен, конечно же, поддерживает это новое антирусское настроение. И тут его слово и его отношение начинают уже иметь больше влияние на умы. Мы уже говорим о конце XIX века - ведь он в то время уже властитель умов, его суждения распространяются и обсуждаются так же, как, скажем, суждения Эмиля Золя в это же время. Возникает сам институт писателей как властителей дум, и Марк Твен становится одним из этих мировых властителей.

Владимир Абаринов: Он много пишет о деспотизме самодержавия. Но вот роман «Янки при дворе короля Артура». Это ведь предшественник романа Стругацких «Трудно быть богом».

Александр Долинин: Ну да, один из ранних сюжетов передвижения во времени.

Владимир Абаринов: Не только. Это еще и роман о невозможности цивилизовать извне архаичное общество.

Александр Долинин: Исправить не получается, да. Все равно серые начинают и выигрывают.

Владимир Абаринов: А вам не кажется, что это не столько про Англию, сколько про Россию? Есть такая версия. Ведь британская монархия была в то время уже гуманной.

Александр Долинин: Может быть, в этом есть доля истины, но не думаю, что это прямая проекция. Ведь речь там идет не о современном строе, а о такой обобщенной картине деспотического режима. То есть там вполне может быть и русская составляющая, и британская, да и французская – какая угодно. Формально, конечно, это король Артур, но ведь и король Артур – это сказочная фигура, вполне мифическая, вовсе не связанная с реальной эпохой и реальной исторической ситуацией. То есть все прелести монархии, все прелести недомыслия, все прелести мракобесия представлены там в сгущенном виде, и, конечно, вполне можно думать о том, что и Россию имел в виду Марк Твен, но не впрямую.

Владимир Абаринов: Есть еще такое наблюдение, с которым Марк Твен сам соглашался - что он с годами превратился из либерала в радикала. Вот отрывок из его письма другу:

"Какие поразительные перемены возраст производит в человеке, пока он спит! Когда я в 1871 году кончил читать «Французскую революцию» Карлейля, я был жирондистом; с тех пор, перечитывая эту книгу, я каждый раз воспринимал ее по-новому, ибо мало-помалу изменялся под влиянием жизни и среды; и вот я снова закрываю эту книгу и обнаруживаю, что я — санкюлот! И не какой-нибудь бесцветный, пресный санкюлот, а Марат".

Александр Долинин: Да, и чем старше он становился, тем радикальнее он был. Обычно с возрастом люди становятся более миролюбивыми, а он, наоборот, всячески поддерживал акты террора русского. Я, кстати, не знаю, Владимир Константинович, может, вы знаете – ведь в это время возникает европейский анархизм, тоже взрывы бомб, ирландский террор, все это отразилось, скажем, у Джозефа Конрада в его романах. А вот как Марк Твен не к русскому, а к европейскому террору относился, не знаете?

Владимир Абаринов: Когда мы записывали это интервью, я не знал ответа, а потом постарался его найти. В августе 1898 года, когда в Женеве анархист Луиджи Лукени убил австрийскую императрицу Елизавету, Марк Твен с семьей был в Австрии. Он наблюдал похороны императрицы с балкона своего венского отеля и написал небольшое эссе под названием «Достопамятное покушение», но не опубликовал его. Этот текст – вполне холодное, бесстрастное рассуждение о безумии современного мира и о том, что, пожалуй, нет на свете ни единого человека, чей мозг был бы «полностью здоров».

Вообще надо сказать, что к концу жизни Марк Твен впал в глубокую депрессию, я бы даже сказал, мизантропию.

Александр Долинин: Да-да, о его последних писаниях специалисты по Марку Твену говорят, что это глубоко мизантропические произведения. Пессимизм его растет чрезвычайно. И доверие к прогрессу – еще Первая мировая война не началась, а Марк Твен уже начинает сомневаться в ценностях поступательного развития.

​Владимир Абаринов: Мы подошли к еще одному русскому эпизоду в жизни Марка Твена. Апрель 1906 года. В Нью-Йорк приезжает страшно популярный Максим Горький. Марк Твен приглашен на парадный, в смокингах, обед в качестве свадебного генерала. У него исключительно трудный период в жизни. Он похоронил любимых дочь и жену, у него большие проблемы с бизнесом, он весь в долгах. Но он говорит все полагающиеся по протоколу слова (Горького он в то время еще ни строчки читал, но комплиментами наградил), соглашается войти в комитет по сбору средств на русскую революцию, а проще говоря – на партию большевиков.

​А потом вдруг грянул скандал: оказалось, что дама, с которой Горький проживает в отеле в одном номере, - не законная его жена, а так называемая гражданская. Обоих выселяют из отеля, история попадает в газеты, и Марк Твен отзывает свое согласие и резко высказывается о поступке Горького. Вот отрывок из его высказываний:

"Он прибыл с дипломатической миссией, требующей такта и уважения к чужим предрассудкам… Он швыряет свою шляпу в лицо публике, а потом протягивает ее, клянча денег. Это даже не смешно, а жалко. Что касается его патриотизма, он пожертвовал высокой целью спасения народа ради пустяка. Он совершил ужасную ошибку и вдобавок отказывается ее признать. Взрослый политик должен понимать элементарные вещи".

И еще:

"Нарушить обычай много хуже, чем нарушить закон, потому что закон — песок, а обычай — это скала, сплав меди, гранита, кипящего железа".

Некоторые русские комментаторы обвиняют Марка Твена в трусости, в ханжестве. Но мне кажется, что дело тут даже не в предрассудках, которым хочешь не хочешь надо покоряться, а в том, что для Марка Твена семейные узы были святы.

Александр Алексеевич, как вы понимаете всю эту ситуацию и реакцию Марка Твена?

Александр Долинин: Я думаю, что вы совершенно правы. Семейные узы были для Марка Твена очень важны. Плюс к этому надо еще, наверно, учитывать особенности брака Марка Твена. Его жена была, в общем, его цензором. Женщина из высшего общества, в отличие от Марка Твена, женщина явно пуританских взглядов, под влиянием которой он смягчал очень многие вещи в своих писаниях, она задавала ему правила общественного поведения. Он у нее учился и этим правилам следовал. Он был предан ей и никогда не спорил с ее суждениями. То есть это не только преданность семье и горе по поводу ее потери – это еще моральные правила поведения.

И никакое это не ханжество – это викторианские представления о должном, о правильном, о хорошем и плохом, о том, как надо себя вести, что можно, а что нельзя. Марк Твен, как и подавляющее большинство американцев того времени, был человеком с моралистической пуританской жилкой. Поэтому то, что делал Горький, для него был обман, это было нечестно, неправильно, и он, исходя из своих представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо, его и осуждал. Это не ханжество. Ханжество – это двоемыслие, правда? Я думаю одно, но говорю другое.

Владимир Абаринов: А сам втихомолку делаю то же самое.

Александр Долинин: Да-да-да. А он был в этом смысле абсолютно честный и последовательный человек. Ведь никаких таких разоблачающих его историй за сто с лишним лет после его смерти биографы, как ни старались, найти не смогли.

Владимир Абаринов: Горький затаил обиду на Марка Твена. В наброске, который он никогда не публиковал, он называет его «шарлатаном», «самодовольным обманщиком» и, что самое интересное, «американским Лукой». Правда, после каждого определения стоит вопросительный знак.

Александр Долинин: Утешителем. Обманщиком-утешителем. Понятно. Интересно, что Марк Твен считал обманщиком Горького, а Горький – Марка Твена.

Владимир Абаринов: После истории с Горьким Марк Твен, похоже, вообще прекращает интересоваться русскими делами, хотя подписывает петиции с требованием освободить Бориса Чайковского и Брешко-Брешковскую. Он никогда больше не был в России и не изъявлял желания поехать туда, хотя много ездил по всему свету. Возможно, понимал, что его могли не пустить или выслать, как выслали Кеннана. У него, кстати, есть рассказ 1902 года под названием «Запоздавший русский паспорт» - о том, как в Россию приезжает американец без визы, и ему за это грозит Сибирь.

Но активного участия в поддержке русской революции Марк Твен уже не принимает. Видимо, он разуверился в революции так же, как в прогрессе. И это опять тема романа «Янки при дворе короля Артура». Ведь американцы до сих пор страдают этим идеализмом – им кажется, что хомо сапинс рождается демократом, и стоит только помочь угнетенному народу, как он устроит у себя в стране демократию. А Марк Твен пишет в «Монологе короля Леопольда» - короля Бельгии, на чьей совести чудовищные зверства в Конго:

Если бы люди были людьми, разве допустили бы они, чтобы существовал русский царь? Или я? А мы существуем, мы в безопасности и с божьей помощью будем и далее продолжать свою деятельность.

Александр Долинин: Людям свойственно проецировать себя и свое миропонимание на других. Американцы действительно бóльшие демократы, чем кто-либо еще на планете Земля. Им кажется, что стоит только свергнуть императора Леопольда или Николая II или Александра III, и все будет хорошо. Увы, так не получается.

Владимир Абаринов: Рабы вместо свободы выбирают себе нового рабовладельца.

Александр Долинин: Да, или как там у Леца: пробил головой стенку камеры – ну и что? Оказался в соседней.

Владимир Абаринов: Как бы после нашей передачи русские патриоты не записали Марка Твена в русофобы.

Александр Долинин: Ну наверно, если они по-прежнему пекутся о России, которую мы якобы потеряли, то да.

Единственная кинопленка, запечатлевшая Марка Твена. Этот короткий фильм снял Томас Эдисон, посетивший Марка Твена в его усадьбе «Стормфилд» в Реддинге, штат Коннектикут. Помимо самого Марка Твена, здесь можно видеть его дочерей Клару и Джин и зятя, мужа Клары Осипа Габриловича – иммигранта из России, пианиста, дирижера и композитора.