Александр Генис: Республиканский претендент на пост главы государства Дональд Трамп обещает остановить незаконную иммиграцию в Соединенные Штаты, воздвигнув непреодолимую стену на границе с Мексикой. Причем стена эта будет выстроена на средства самой Мексики. В предложении Трампа - в этой самой стене - можно увидеть символ изоляционизма, который, казалось, Америка давно изжила.

Дональд Трамп — богатейший бизнесмен, ударившийся в политику, и потому не удивительно, что изоляционизм его вдохновлен финансовыми расчетами: если союзники США в Европе и Азии не хотят платить за свою безопасность хотя бы столько же, сколько за них платит Америка, заявляет миллиардер-застройщик, то пусть создают собственный ядерный арсенал и наращивают обычные вооружения, какими бы рисками это ни сопровождалось. Во внешней торговле то же, что и в области безопасности: Трамп убежден, что международные торговые соглашения ведут только к обнищанию американских рабочих. Взгляды претендента воскресили в памяти сильные изоляционисткие настроения, которые существовали в Соединенных Штатах в канун Второй мировой войны.

Обо всем этом рассказывает материл Евгения Аронова.

Евгений Аронов: Сегодня многие проводят параллели между изоляционизмом современным и предвоенным. Сходство присутствует даже лексическое: America First, «Америка превыше всего». Этот лозунг изоляционистов 1930-ых сегодня беспрестанно повторяет Трамп.

Почему могучая страна, чье вступление в Первую мировую войну быстро привело к окончанию страшной многолетней бойни, вдруг дистанцируется от внешнего мира? Ответов много, и все они отчасти верны: потеря веры в свои идеалы; утрата коллективной воли и мужества; стирание прежних различий между союзниками и врагами и превращение тех и других в равноудаленных нейтральных партнеров; неверие в свою способность влиять на события в мире или делать это достаточно экономно, чтобы не обанкротить страну.

Обо всем этом мы беседуем с крупным американским историком, профессором колледжа Williams в Массачусетсе Сюзан Данн.

​Сюзан Данн: Движение «Америка превыше всего», под эгидой которого объединились довоенные изоляционисты, было очень разнородным, и в этом заключалась его сила. В него входили представители разных этнических групп и разного имущественного положения. Единственное социологически значимое отличие изоляционистов от антиизоляционистов было географическое: среди изоляционистов было сравнительно мало южан, вероятно, потому, что в южанах всегда присутствовал сильный воинский дух.

Во всем остальном изоляционисты в социально-экономическом плане ничем не отличались от сограждан. Но психологически отличались сильно: опыт Первой мировой войны вызвал во многих из них глубокий травматический шок, и они не хотели, чтобы Америка вмешивалась в новое и, как им казалось, безрассудное массовое побоище. Они также обвиняли Европу в неблагодарности Америке за оказанную в той войне помощь и в национальном эгоизме, который помешал европейцам претворить в жизнь грандиозные идеи Вудро Вильсона по установлению всеобщего мира.

Их ошибка заключалась в том, что они не видели разницы между теми, с кем Америка воевала в Первую мировую войну, и теми, кто противостоял Западу на сей раз. Изоляционизм не был тогда популистским явлением, он привлек под свои знамена множество левых интеллектуалов — пацифистов, как церковников, так и светских. Среди последних были писатель Синклер Льюис и известнейший историк Чарльз Бирд, некогда друживший с президентом Рузвельтом (после ссоры Рузвельт называл бывшего друга «мышью-мутантом»). Заодно с Льюисом и Бирдом были издатели нескольких ведущих газет, ректоры, преподаватели и студенты ряда элитных вузов, включая будущих президентов Джона Кеннеди (Гарвард) и Джеральда Форда (Йель); Уолт Дисней, целый ряд звезд Голливуда.

Идеологический фронт изоляционизма был очень широким, наряду с левыми в нем были заметны люди из правого лагеря, например, выдающийся предприниматель Генри Форд, которому импонировали порядок и дисциплина, установленные нацистами в Германии (и который долгое время отказывался принимать оружейные заказы от Англии). Форд находился под влиянием идеологов, которые провозгласили фашизм знамением будущего, а демократию отправили на свалку истории.

Другие крупные бизнесмены-изоляционисты были убеждены, что капитализм и свободный рынок не могут выжить в условиях тотальной войной, требующей централизованного планирования. Многие профсоюзы полагали тотальную войну несовместимой с правом на организацию забастовок. Пламенным изоляционистом и германофилом был народный любимец авиатор Чарльз Линдберг. Он агитировал за союз Америки и Германии в борьбе со «всемирным еврейским большевизмом» и считал, что вермахт настолько силен, что воевать с ним бессмысленно.

Евгений Аронов: На руку изоляционистам играла и Великая депрессия, чьи последствия администрация Рузвельта долго не могла устранить и которая очень сильно пошатнула веру американцев в свои экономические и политические институты. В такой атмосфере людям не до внешней политики, все их мысли сосредоточены на сиюминутном, на быте. До последнего момента Америка была против восстановления всеобщей воинской повинности. Более того, на массовом разочаровании общественными идеалами спекулировали всевозможные мифотворцы; так, большое влияние на американцев оказали квазиисторики, доказывавшие, что в Первую мировую войну страну исподволь вовлекли производители оружия, обуреваемые жаждой сверхприбылей. Рузвельту пришлось приложить титанические усилия, чтобы преодолеть это заблуждение и убедить Конгресс утвердить предоставление военной помощи Англии.

Движение «Америка превыше всего» самоликвидировалось спустя три дня после нападения японцев на Перл-Харбор. Но его идеи полностью не исчезли. Если бы послевоенная политика Сталина не была столь вопиюще захватнической, американцы бы полностью ушли из Европы, и НАТО никогда бы не появилась на свет. Только откровенная агрессия Ким Ир Сена против Южной Кореи заставила Америку вернуть на полуостров своих солдат. Любая военная акция США после 1945 вызывала общественные протесты, сами сильные — во время Вьетнама.

Сюзан Данн: Сможет ли изоляционизм снова утвердиться в Америке в той же степени, что и тогда в конце 1930-х годов? Или это был уникальный эпизод в истории страны? Вопрос сложный. Допускаю, что может. Политически мое поколение сформировали протесты против войны во Вьетнаме. Американцы очень скептически относятся ко всяким внешним интервенциям. Опасаются ограничений на свободу слова, которые неизбежно начинают муссироваться во время крупномасштабных военных акций. Побаиваются восстановления всеобщей воинской повинности. Кстати, до октября 1940 ее не было, и то, смотрите, какое сильное было недовольство в народе интервентскими настроениями Рузвельта. Современная молодежь тоже, как мы видим, способна на антивоенные демонстрации, хотя, сдается, у них нет того запала, который был у нас.

В пользу того, что изоляционизм может повториться, говорит еще одно обстоятельно. Рузвельт сумел сломать сопротивление законодателей и добиться от них ассигнований на перевооружение армии и помощь Англии, поскольку Англия занимала совершенно особое место в сердцах американцев. И в смысле кровного родства, и духовно как прародительница нашей демократии. «Мы мыслим по-английски», любил повторять Александр Гамильтон. Даже инстинктивная антипатия американцев к империям не смогла поколебать привязанности к Британии.

Но этнический состав Америки с тех пор сильно изменился. Это во-первых. Во-вторых — в мире сегодня нет страны, в отношении которой значительный процент нашего населения испытывал бы те же чувства, что тогда в отношении Англии - и готов был бы пойти на огромный риск ради ее спасения.

Евгений Аронов: Раскол между довоенными изоляционистами и интернационалистами, как их тогда называли, прошел по церквам, университетам, даже отдельным семьям. «Американцы не станут покидать пределов своей страны ради поиска чудовищ, которых надобно убить», говорил шестой президент и первый, между прочим, официальный посланник США в России Джон Квинси Адамс. Говорил в начале 19-го века, когда Америка еще не могла серьезно конкурировать с европейскими державами.

Уверенный в могуществе своей страны 32-й президент Франклин Рузвельт спустя полтора века звучал уже совершенно иначе, призывая соотечественников не отворачиваться от Англии: «История доказывает, что наши свободы могут уцелеть во время войны. Но они никогда не уцелеют, если мы капитулируем».

Оба высказывания в той или иной степени актуальны в Америке по сей день. Комментирует профессор Гарварда Стивен Уолт.

​Стивен Уолт: Мало кто сегодня в американском экспертном сообществе или среди политического класса исповедует тотальный изоляционизм образца эпохи, предшествовавшей Второй мировой войне. Под тотальным изоляционизмом я имею в виду позицию, согласно которой Соединенные Штаты должны сосредоточиться исключительно на защите своей территории и самых ближайших к ней подступов. Никаких альянсов с дальними странами, никаких миротворческих или прочих военных операций за океаном, может быть, даже никаких военных поставок за рубеж.

При этом, изоляционизм вполне совместим с открытой иммиграционной политикой. Внешнеэкономические связи — тоже, пожалуйста. Но при этом неучастие в международных организациях и малый военный бюджет. Ну и уж точно никаких военных экспедиций или размещения персонала вдали от границ Америки.

Евгений Аронов: Тотальный изоляционизм — это одна крайность. Какова позиция на другом конце спектра?

Стивен Уолт: На противоположный полюс я бы поместил так называемый «либеральный гегемонизм». Его девиз: Соединенные Штаты - единственная сила, способная поддерживать в мире цивилизованный порядок, способствовать продвижению демократии и прав человека, препятствовать распространению оружия массового поражения. Это точка зрения, как мне кажется, и определяла нашу внешнюю политику на протяжении последней четверти века, политику гиперактивистскую.

Позиция, находящаяся между тотальным изоляционизмом и либеральным гегемонизмом, получила название «балансирование». Она допускает вооруженную интервенцию со стороны США, но только в ответ на угрозу подрыва стабильности в трех критически важных регионах — Европа, северо-восточная Азия и Персидский залив. В ситуациях неэкстремальных «балансирующая» держава полагается на региональных игроков как на гарантов стабильности.

Эта позиция явно напоминает ту, которой на протяжении нескольких веков придерживалась Британская империя. Этого же принципа придерживались Соединенные Штаты в отношении Европы до 1945 года: две вооруженные интервенции на континент были предприняты только после того, как стало абсолютно ясно, что без этого вся Европа окажется под пятой Германии. Такой же была политика Вашингтона в зоне Персидского залива до начала 1990-ых годов: мы балансировали, скажем, между Ираном и Ираком, помогая слабому ровно в той мере и в течение ровно того времени, которое ему требовалось для того, чтобы сравняться с сильным и не допустить его единоличного господства в регионе.

Евгений Аронов: Где бы на шкале изоляционизма — антиизоляционизма вы бы поместили демократов и республиканцев, показавших наилучшие результаты в нынешнем избирательном цикле?

Стивен Уолт: Хиллари Клинтон, с моей точки зрения, - типичный либеральный гегемонист. Она поддерживает гиперактивную политику США во всех регионах, считает, что без Америки цивилизованный миропорядок немыслим, нисколько не чурается применения военной силы: она выступала и за войну в Ираке, и за интервенцию в Ливии. На протяжении всей своей политической карьеры Хиллари была «ястребом».

Берни Сандерс уходит от подробного изложения своих взглядов на внешнюю политику, но очень не похоже, что он разделяет мнение Клинтон о том, какой должны быть роль Соединенных Штатов в мире. Говоря о республиканцах, выбывший из борьбы Тед Круз не успел сформулировать конкретные подходы по основным внешнеполитическим вопросам. Мне лично кажется, что его взгляды были достаточно эклектичны: иногда — вполне «ястребиные», например, в том что касается «Исламского государства» или ядерного соглашения с Ираном, порой — вполне «голубиные», как в случае вмешательства в гражданскую войну в Сирии - он был настроен категорически против.

Ну и, наконец, Дональд Трамп. Он тоже эклектичен, если правомерно вообще говорить о его внешнеполитических убеждениях. В отношении НАТО, Японии, Южной Кореи и особенно Ближнего Востока он звучит как изоляционист. Одновременно Трамп очень задирист, он явно склонен преувеличивать военно-дипломатическое могущество Америки, которая, в его представлении, способна, скажем, диктовать условия торговых соглашений Китаю.

В принципе, американские избиратели в массе своей не требуют, чтобы их политики имели четкие внешнеполитические взгляды. В этом отношении мы все немножко изоляционисты, поскольку на президентских выборах ставим внутренние проблемы страны намного выше внешних.

Евгений Аронов: Сломать хребет изоляционизма в конце 1930-х Франклину Рузвельту помогло руководство Республиканской партии, которое, несмотря на нелюбовь к реформатору-демократу, разделяло его ненависть к нацистам. Экспансионизм России, Китая и даже радикальных исламистов не вызывает у сегодняшних политиков столь же универсального отторжения. Неожиданные успехи Дональда Трампа и Берни Сандерса на нынешних выборах и фиаско таких представителей истеблишмента, как Джеб Буш или Марко Рубио, свидетельствуют, что некогда мощный центр в обеих ведущих политических партиях треснул — и треснул основательно. Тот самый центр, который на протяжении семидесяти с лишним лет, прошедших с окончания Второй мировой войны, поддерживал активную внешнюю политику. Сегмент электората, который ныне влияет, а в будущем будет, возможно, и определять идеологическую платформу демократов и республиканцев, - либо изоляционисты, либо — полуизоляционисты.

Тенденция эта была бы не столь печальной, если бы реальный расклад сил в мире поменялся сообразно сдвигам в идеологическом климате Америки. Но трансформации в сравнительной военной мощи стран западного лагеря до сих пор не произошло. Франция и Англия не отважились без помощи США выступить даже против весьма слабой Ливии Муаммара Каддафи. Российская армия, как утверждает авторитетный исследовательский центр RAND, способна за какие-то 36 часов дойти до Риги и Таллина.

В связи со всем этим обозреватель New York Times Росс Даутат рассматривает такой невеселый сценарий. Конец следующего десятилетия. В Белом доме — президент левого уклона а ля Берни Сандерс, в Конгрессе — много депутатов-двойников Дональда Трампа. Европейцы настоятельно призывают Америку, по-прежнему первую военную державу мира, срочно помочь с разрешением кризисной ситуации, скажем, свергнуть укрепляющийся радикальный исламский халифат в Северной Африке или предупредить утечку оружия массового поражения из рассыпающейся послепутинской России. Вашингтонский истеблишмент устремляет взор через океан и произносит шепотом: «Не сейчас».