Денис Драгунский, филолог по образованию, стал писателем довольно поздно, в 57 лет. До этого он был политическим аналитиком, входил в руководство партии "Союз правых сил", с 2005 по 2007 год редактировал газету "Правое дело". В то время, по его словам, вместе с исчезновением конкурентных выборов у него наступило разочарование в политике, и он решил писать рассказы. Сначала он размещал их в блоге в "Живом журнале", и, когда их накопилось около двухсот, ими заинтересовалось издательство "РИПОЛ классик".

Первая книга "Нет такого слова" вышла в 2009 году. С тех пор Драгунский издал 15 книг, написал около тысячи рассказов. Недавно он выпустил очередную книгу "Мальчик, дяденька и я", в нее вошли большие рассказы, которые объединяет общее место действия – Рига. Автор говорит, что почти не поднимает социальных проблем, потому что "обожрался политикой". Последнюю книгу Драгунский считает для себя важной, потому что в ней он совершает "открытие собственной заурядности". В какой-то момент человек должен понять, что он такой же, как все, считает автор, что у каждого человека, живущего на планете, тоже есть уникальный набор генов, анализ крови, воспитание, обстоятельства жизни. Поэтому важно перестать чувствовать, что ты всегда прав, а другие неправы, надо избавиться от мизансцены "я в центре", говорит писатель.

Это интервью с Денисом Драгунским было записано в Ульяновске в ходе серии встреч в поддержку книги, состоявшихся в городских библиотеках.

– В вашем эссе 1998 года "Тоска по родине" вы пишете, что в то время не было ни одного фундаментального "текста о России", который можно было бы обсуждать. Теперь такой текст появился?

– Нет. Согласованного, всеобъемлющего текста, текста-представления о России все еще нет. Хотя интересные тексты есть. Например, у Льва Гудкова и Дмитрия Орешкина.

– Нужен текст вроде солженицынского "Как нам обустроить Россию"?

– Не совсем. Солженицын в этом тексте изложил только свою точку зрения. Он сразу давал рецепты, а нужно Россию прежде всего хорошенько описать, наконец-то "понять умом", в чем суть российской цивилизации, – без патриотического захлеба, но и без критической желчи. Но это очень трудно, потому что Россия находится в противоречиях, поэтому человек вольно или невольно находится по ту или иную сторону мысленной баррикады, смотрит на ситуацию с той или иной стороны, и у него текст получается ангажированным, в широком смысле "партийным".

– Все это наверняка перекликается с вашим интересом к философии и теории национального сознания.

– Да, в 2002 году я защитил диссертацию на эту тему. Я уже был "взрослым" совсем человеком, у меня были давние разработки. Это действительно чистая теория, а не пособие, как надо делать национальное самосознание. Это про то, как вообще устроено национальное самосознание. Там есть несколько уровней, начиная от мифов и заканчивая дорогами, инфраструктурой и так далее, – все, что у человека входит в представление о себе как о русском, американце или французе: манера поведения, расписание дня и недели, отпуск. Все французы ездят в отпуск в августе. Американец любит "втопить" педаль газа и проехаться по хайвею. Такие вот инфраструктурные вещи. Дальше читайте законы, конституцию, наблюдайте за бытовыми навыками. Национальное самосознание – это многослойный пирог, где у каждого слоя – своя роль. Целью этой большой работы была демифологизация национальной идентичности, потому что считают, что это что-то загадочное. Ничего загадочного: ее составляющие можно перечислить по пунктам.

– Национал-патриоты говорят, что Россия – это цивилизация. Вы с этим согласны? Или все-таки Россия – часть европейской цивилизации?

– Все зависит от определений. Одни говорят, что цивилизация – одна из ступеней развития, наряду с культурой. Другие связывают цивилизацию с доминирующей религией. Тойнби насчитывает аж 22 цивилизации. Кто-то говорит, что есть европейская и азиатская цивилизации. А есть люди, которые считают, что есть французская и испанская цивилизации. Ну, допустим. Но все эти разговоры должны иметь какой-то смысл. Назвать ли Россию отдельной цивилизацией, отнести ее к цивилизации европейской или православной? Хорошо, а зачем? Встали на кафедру, надулись, а что дальше? Допустим, Россия – особая цивилизация и что теперь?

– Можно оправдать этим некие намерения, амбиции.

– А зачем их оправдывать? Все равно Россия живет в сфере международных отношений. Назовите ее как угодно, хоть восточнославянской цивилизацией, все равно придется производить обмен послами и прочее. Исламская цивилизация отличается от христианской, но это не отменяет соблюдения дипломатических, политических, торговых договоров, не отменяет включенности в глобальную сетку координат.

– Если, как вы полагаете, для национального самоопределения не так важно отождествление с той или иной цивилизацией, то что важнее сейчас для России?

– Дороги важнее. Важнее покончить с этой грязью, с этой размокшей глиной. Потому что Россия плохо связана с собой. Нужно, чтобы можно было легко и быстро доехать из села в село, из города в город. Неважно на чем: на самолете, вертолете, экраноплане. Важно создавать для России деятельность на муниципальном уровне – вести благоустройство, строить детские площадки, открывать библиотеки, клубы по интересам. Этот низовой уровень всегда у нас был заброшен. У нас на всё всегда надо получать какое-то разрешение. Государство дошло уже до того, что волонтерская деятельность должна уже регламентироваться. Чтобы добровольно помочь справиться с аварией или наводнением, нужно быть сертифицированным, зарегистрированным волонтером. Это вообще ерунда. Это только мешает.

– Сегодня многие охотно цитируют президента, который сказал, что наша национальная идея – это патриотизм.

– Это странные слова. Патриотизм есть в любой стране, большой или маленькой, даже у отдельного племени. Все любят свою родину – более или менее. Будем считать, что это была какая-то оговорка, ошибка, неудачное выражение. Не думаю, что это стоит всерьез обсуждать. И во Франции 18-го века были патриоты – и те, кто был за короля, и те, кто был за Робеспьера. И те, и другие были патриоты. И наполеоновцы были патриоты – жуткие, страшные патриоты. Они столкнулись с русскими патриотами – и что получилось? У французов – "свобода, равенство, братство", а у нас – "православие, самодержавие, народность". Да, это может быть национальной идеей, другое дело, сработает ли она?

– А она вообще нужна, национальная идея?

– Кто знает. Если она есть, значит, она нужна. А если она в какой-то момент исчезает, значит, в этот момент в ней нет нужды. Как некий биологический орган.

– Получается, национальная идея ситуативна, исторически обусловлена?

– Конечно. Она меняется. И русская национальная идея менялась. Была уваровская триада, потом советская национальная идея: сначала – идея мировой революции, потом – построения социализма, потом – построения социализма в отдельно взятой стране, потом – победа в войне, это тоже была национальная идея, потому что речь шла о выживании народа в целом. Потому заговорили о построении коммунизма, потом – о свободе от коммунистов. Независимость стала национальной идеей, причем не только для Прибалтики или Закавказья, но для России. Россия первой, кстати говоря, устами писателя Валентина Распутина заговорила об объявлении независимости. А сейчас я не знаю, какая у нас национальная идея. С коммунизмом не получилось, национальная независимость достигнута. Можно перевести дух.

– Когда в печати или по телевидению говорят о "русском мире", вы понимаете, о чем идет речь?

– Нет, не понимаю.

– В одной из своих статей в "Газете.ру" вы пишете о том, что русская миссия – это самопожертвование во имя "обкатки" опасных политических конструкций. За что же России такая участь?

– Она сама себе выбирает такую судьбу. Ей всегда хочется чего-то необычного.

– Когда вы увидели длинную очередь людей, которые 5 марта несли цветы к могиле Сталина, о чем вы подумали?

– О том, что эти люди сами хотят стать охранниками и палачами. Что это люди, которые жаждут крови. Причем, может быть, сами этого не осознают. Тяжелое впечатление.

– Во время встречи с читателями вы сказали: "Важно испытывать чувство стыда, от которого хочется избавиться, написав рассказ". Получается, что для вас литература – средство личной терапии?

– Получается, что да. Дело в том, что она для всех – средство терапии. Я вовсе не каждый раз это чувствую, я просто знаю, что это так. Иногда бывает чувство стыда, иногда что-то другое, но я сознаю это. Именно поэтому я некоторые вещи не стыжусь писать. Не загоняю их вовнутрь.

– Это терапия для себя или для читателя?

– Я не хочу лечить читателя. Как известно, терапия проводится только тогда, когда человек сам о ней попросит. Я решаю свои проблемы, но при этом мне кажется, что все, о чем я пишу, в каком-то смысле будет интересно и читателю.

– Получается, если читатель берет книгу ваших рассказов, он тем самым просит о терапии?

– Ну нет, это уже слишком. В каком-то общем смысле, может, так оно и есть, но я бы не стал так говорить. Это слишком радикальный подход. Читатель просто соглашается прочитать мою книгу. Есть вещи, которые происходят просто так. Как говорил Фрейд, иногда сигара – это просто сигара.

– Согласны ли вы, что короткие рассказы в каком-то смысле писать труднее, чем "большую" прозу?

– Кому-то – может быть, но мне большую прозу писать труднее, потому что я не привык к ней, мне хочется побыстрее все "свинтить" и сделать покороче. Но если говорить о хорошем тексте, это одинаково трудно: что рассказ, что длинная проза. Можно, конечно, из некоторого бахвальства сказать и такое: если сравнивать две одинаковые по объему книги – сборник рассказов и, допустим, повесть, то из этих двух книг сборник рассказов написать чуть труднее, потому что там должно быть двадцать пять сюжетов, как минимум столько же героев…

– Вы согласны, что в этом деле нужна дисциплина: встаешь пораньше, садишься за стол?..

– В каком-то смысле нужна, но не надо и перемогаться. Все-таки надо писать, когда хочется.

– Наверняка у вас дома было много известных людей, потому что ваш отец Виктор Драгунский был популярным детским писателем…

– Мой папа в основном любил своих друзей детства, которые были люди приятные, и я их помню и люблю, при этом они не были знаменитостями, на которых клюнет читатель глянцевого журнала. Общение с интересными людьми у меня началось, когда я вырос большой и сам стал общаться: с историками, философами, социологами, журналистами, писателями, бизнесменами, учеными. У меня широкий круг общения, я хожу на разные "тусовки" с интересными людьми. При этом есть два-три друга, с которыми мы постоянно общаемся, перезваниваемся, встречаемся – и семьями, и так.

– А тот самый Мишка из "Денискиных рассказов" кем стал?

– Мишка стал бизнесменом. Закончил мехмат, занимался наукой, сейчас у него небольшой бизнес.