В московском издательстве "Водолей" вышел двухтомник "Рассыпанный стеклярус" – собрание уцелевших сочинений Евгения Архиппова (1881–1950). Скромный преподаватель и школьный инспектор, проработавший почти всю жизнь в провинции – Владикавказе, Нальчике и других городах, – Евгений Архиппов был страстно увлечен поэзией, сам писал стихи, собирал выходящие в Москве и Петербурге сборники поэтов-символистов, вел переписку с писателями и оставил воспоминания о своих встречах. Его корреспондентами были Максимилиан Волошин, Арсений Альвинг, Василий Розанов, Андрей Звенигородский, сохранилось в бумагах Архиппова любопытное письмо Александра Блока ("стих – мертвый кристалл, которому в жертву приносишь часть своей живой души с кровью"). Евгений Архиппов внимательнейшим образом следил за тем, что происходило в литературной жизни двух столиц. Он был страстным библиофилом, идеальным читателем, знатоком русской поэзии.

Любимым поэтом Архиппова был Иннокентий Анненский. Архиппов составил его библиографию и много писал о своем кумире. Благодаря Архиппову дошли до нас воспоминания Черубины де Габриак (Елизаветы Дмитриевой). Завершает двухтомник интереснейшая переписка первой жены Архиппова с Василием Розановым.

При жизни Евгения Архиппова была опубликована лишь небольшая часть его сочинений; в советские времена надеяться на публикацию столь далеких от соцреализма текстов было невозможно.

Подготовила к печати двухтомник "Рассыпанный стеклярус" литературовед и поэт Татьяна Нешумова, а средства на его издание собирали любители поэзии. В 2011 году издательство "Эллис-Лак" выпустило подготовленное Татьяной Нешумовой собрание сочинений Дмитрия Усова, друга Евгения Архиппова. Часть бумаг Усова, репрессированного при Сталине, была утрачена, архив Евгения Архиппова, чудом уцелевшего во времена террора, хорошо сохранился. Татьяна Нешумова рассказывает:

– Первый раз я это имя прочитала в статье Михаила Леоновича Гаспарова в альманахе "Лица" в 1994 году: он написал большую статью о забытой поэтессе Вере Александровне Меркурьевой. В этой статье он много раз ссылался на воспоминания Архиппова о ней, а мне запомнилась на всю жизнь ее отточенная формула об Архиппове: "Насмешлив, зол и нежен". Когда я уже стала заниматься Усовым, то оказалось, что архив Усова был сохранен во многом благодаря усилиям Архиппова, так же как и бумаги Меркурьевой. Потом, я, конечно, прочитала статьи об Архиппове, которые написали другие исследователи – Купченко, и Котрелев, и Лавров. Но мне было ужасно жалко, что этот "прекрасный читатель", как вы говорите, сам в печатных книгах практически не представлен, у него было две книжки: до революции он издал библиографию Иннокентия Анненского и сборник статей о русских поэтах "Миртовый венец". После революции он не печатался, но не переставал писать. Когда я увидела в архивах, сколько он переписал чужих строк, сколько написал статей о неиздающихся стихотворцах – тоже в стол или для немногих собеседников, меня совершенно поразила эта деятельность, прообраз того, что мы привыкли называть самиздатом или бук-артом. Он делал восхитительные по внешнему виду книжки, с удивительным почерком, с вклеенными вставочками, каждая – неповторима. Да еще если вспомнить, что к сохранению наследия Черубины де Габриак Архиппов также имеет прямое отношение… Мне показалось страшно несправедливым, что Архиппов остался полузабыт, и захотелось вернуть его современному читателю.

– Он действительно был страстным библиофилом, в мемуарных записях возникает раздражение, даже можно сказать ненависть, к тем, кто берет в руки его книги, любовно переплетенные. И самое большое кощунство, если там следы чужих пальцев появляются.

– Да. Замечательное место есть в письме к Василию Васильевичу Розанову первой жены Архиппова: "Скоро к нам придут гости, и Евгений говорит: – Спрячь книги Розанова подальше, потому что могут попросить". Да, действительно, особенно для первых лет его книжного собирательства это было принципиально. Дальше для него становилось принципиально, чтобы его собственные произведения читал только круг избранных людей. И это не всегда даже было связано с угрозами советского времени, а просто он хотел, чтобы у него был избранный круг читателей. И этот круг читателей и теперь не будет большим, потому что двухтомник вышел небольшим тиражом – 150 экземпляров.

– Его бумаги поразительно хорошо сохранились, учитывая все политические обстоятельства, но, конечно, в разных собраниях. Сложно было все это собрать воедино?

​– Вы, наверное, знаете, что когда человек приходит в архив, то как-то перед ним открываются двери, его начинает какая-то таинственная сила вести из одной "комнаты" в другую. Наверное, технически самое трудное было разобрать бумаги Архиппова, которые попали к московской собирательнице Торбин, потому что эти бумаги были залиты водой во время пожара в ее квартире. Представьте себе зеленые чернила, которые размыты водой, и можно только на просвет, поднеся к окну, видеть бороздки… По бороздкам ты понимаешь, что он в 30-е годы пишет слово "лимос" ("голод") на греческом, потому что не решается написать его на русском.

Однажды я скачала в электронную книгу дневник Василия Васильевича Розанова, в котором совершенно не ожидала встретиться с Архипповым или с кем-нибудь из его близких, и вдруг Розанов переписывает в свой дневник письмо первой жены Евгения Яковлевича Надежды. Довольно яркое переживание, потому что когда ты ищешь какую-то бумагу и встречаешь ее – это одно, а когда ты не ищешь встретиться с текстом и вдруг встречаешь, то это совсем другое.

Или на одном из московских аукционов мне попалась книжечка, которую Архиппов написал об Иннокентии Анненском для Эрика Федоровича Голлербаха. Представляя себе судьбу Голлербаха, я начинаю думать, какие же пути прошла эта книжечка. Побывала в ленинградском ОГПУ, а потом освободилась из этого плена, потому что Голлербах не раз был арестован, или она пережила владельца, умершего в блокаду, и так очутилась в Москве?

Загадки окружают архипповский архив. Основную его часть после смерти Архиппова вдова привезла в Москву и передала в ЦГАЛИ, а часть архива оставалась у нее на руках. К ней стал приезжать московский книголюб Володин, который часть бумаг увез в Москву. Свое богатство он хранил на чердаке в Гороховском переулке у друзей, потом в начале 80-х бесследно исчез. Часть володинского собрания осталась у друзей, часть попала в руки коллекционеров, а часть обнаружилась таким образом: пионеры пришли собирать макулатуру, очищать чердак, стали выбрасывать бумаги. Один из конвертов (там было написано имя Блока) упал не просто в лужу, а под ноги проходившего по улице филолога Никиты Глебовича Охотина. Он вызвал наряд милиции, сотрудников РГАЛИ, и эта часть архипповского архива была спасена. Такие чудеса.

– Явно вмешательство высших сил!

– Конечно.

– Первый том открывают стихотворения Архиппова. Он сам себя поэтом не считал, называл стихотворцем. Думаю, что его скромность вполне оправданна. Можно его назвать поэтом?

– Готовясь к передаче, я просматривала его стихи еще раз, чтобы найти такое стихотворение, которое я могла бы от начала до конца прочитать и сказать: вот оно мне очень нравится. Этот поиск меня затруднил, хотя некоторые строфы волшебные у него, конечно, есть.

В моей душе, где мирно пепел спал,
Кипящая зола клубится.
Взгляни, взгляни, каким я стал,
Каким уж снам не сбыться.

Или:

Ты идешь Саломеи походкой
Средь прислужниц и слуг.
Никогда не видал тебя кроткой,
Опустившею лук.

Вот эти отдельные удачные строфы совершенно не вызывают сомнений в том, что у Архиппова был поэтический дар. Другое дело – какой. Черубина де Габриак ему писала в 1924 году: "Сейчас ваши стихи могут услышать только те люди, у которых от одиночества до предела обострен слух". Сам Архиппов в 1938 году написал (от имени Регины де Круа, он придумал такого персонажа) "Трактат о рождении стиха". Кажется забавным, что формулы из этого трактата каким-то образом перекликаются со знаменитой формулой Хармса: "Стихотворение должно быть таким, что если его бросишь в окно, то стекло разобьется". Архиппов пишет: "Стих есть изваянное пламя. Всякая другая формула стиха должна быть отвергнута. Отсюда и то, что называют вдохновением, не может быть легким даром, оно всегда носит черты мучительного процесса, в котором и строгое раздумье, и натиск подступающей стихии, вынашивание, выпестовывание ритмов и борьба с ними". И дальше: "Я сажусь переписывать чужие тексты, чтобы заглушить борьбу с подступающим ритмом". Вот то место, которое напомнило мне Хармса: "Отстоянная отрава и раздумья Ходасевича и Мандельштама, отточенный стилет, затаенный в их стихе, от прозрения и умоисступления подводит к темной завесе святилища Танатос". Так что вопрос простой, а ответ на него получился непростой.

– Вряд ли Архиппову понравился бы Хармс, он ведь не любил ни футуризм, ни Северянина и вообще любое хулиганство.

– Но любопытно: 1938 год, два человека с совершенно разными эстетическими пристрастиями примерно в одно и то же время думают примерно об одном и том же и с разных сторон подходят к близкой формулировке.

– Главным божеством в его пантеоне, конечно, был Иннокентий Анненский, он относился ко всему, написанному Анненским, с трепетом. Я думаю, что в тех двух строфах, которые вы прочитали, тоже, наверное, слышится голос Анненского.

– Конечно, Анненский для него – главная фигура в поэтическом пантеоне. Сам Архиппов пережил раннюю смерть матери и клубок детских болезней, был обостренно чувствительным человеком. Поэтому для него Анненский – поэт мучительных и изощренных, острых соотношений ужаса, красоты, скорби. Такое просветление через боль в Анненском ему важно. Кроме того, он был, конечно, потрясен внезапной смертью Анненского в 1909 году, потрясен его стихами, которые посмертно вышли в книге "Кипарисовый ларец". И думаю, что он как-то соотносил эту двуипостасность: учительство (Архиппов же всю жизнь проработал сначала в гимназии, как Анненский, а потом в советской школе) и склонность к кабинетным занятиям с подобным "раздвоением" Анненского, служившего директором гимназии. Он собрал первую библиографию Анненского, она вышла в 1914 году, он написал о нем статью "Никто и ничей", которая вошла в книгу "Миртовый венец" 1915 года. Он всегда внутренне отмечал годовщину смерти Анненского 30 ноября, посвящал ему стихи.

Сожженные цветы падут, перед портретом
Твоим, склонясь, забудусь сном.
Тебя не встретил я на свете этом,
Увижу ли на том?

Он пишет очень интересный трактат "Религия Фамиры" о герое пьесы Анненского "Фамира-кифарэд".

– Но сын Иннокентия Анненского Валентин Кривич как-то не очень воспринял интерес Архиппова к его отцу и даже не ответил на его письмо.

– Да, Архиппов обижался на это. Но потом, в 1928 году, он познакомился с Кривичем, единственный раз в своей жизни оказавшись в Царском Селе, и эта обида немножко отошла на второй план.

– И с Дмитрием Усовым он ведь тоже виделся всего один раз.

– Да, это, конечно, совершенно удивительная дружба, которая началась заочно и продолжалась 27 лет, притом что встретились они единственный раз – две недели в 1928 году. Усов еще в 1915 году студентом Московского университета написал Архиппову письмо, почувствовав в нем родную душу, Архиппов ответил, и фактически до смерти Усова эта переписка продолжалась. В 1942 году Усов написал Архиппову, что он видит в их судьбе близость со стихотворением Гейне:

На севере кедр одиноко
На голом холме растет.
Он дремлет, покровом белым
Одел его снег и лед.

Все снится ему, что пальма
В полуденной стране
Молча одна тоскует
На знойной крутизне.

(Перевод Д.С. Усова)

Действительно, они практически всю жизнь прожили в разлуке друг с другом.

– Архиппов в силу того, что он жил в провинции, мало с кем из известных писателей часто встречался лично, но сохранилось письмо Блока, переписка с Волошиным. Наверное, самая интересная часть его наследия – это мемуарная проза и попытки автобиографии. Читатель может сразу увидеть, какое огромное влияние оказал на Архиппова Василий Розанов. Вот уже два раза мы это имя упоминали в нашем разговоре. Думаю, что Архиппов ему подражал и иногда не без успеха.

– Может быть, я не думала об этом. Мне нравится думать о том, как Архиппов избирательно относился к тому, о ком ему написать в своих мемуарах, а о ком не рассказать. Потому что судьба подарила ему много встреч, он в гимназии учился вместе с Флоренским и с Эрном, потом с ними же учился в Московском университете. В молодости он работал статистом в Московском художественном театре, видел и Горького, и Чехова на репетициях. Но о Флоренском, Горьком и Чехове он не написал в своих мемуарах, а об Эрне написал большой мемуарный очерк. Или одна мимолетная встреча была у него с Бальмонтом и с Брюсовым, и они попадают в его мемуарный пантеон. Точно так же он очень подробно описал единственную встречу с Михаилом Алексеевичем Кузминым, которая была в 1928 году, подробно описал его комнату, отдельные словечки Кузмина, дал его портрет. Это было для него важно, а та жизнь – в провинции, среди школьных тетрадок, в каком-то смысле как бы не существовала для него, для него было важно ощущать себя в кругу значимых для него поэтов и философов.

– И благодаря Архиппову мы можем сегодня прочитать записки Елизаветы Дмитриевой, Черубины де Габриак, ведь он их фактически создал из писем.

– Это важный сюжет в его жизни. Вместе с Усовым они открывают Черубину, переписываются о ней, договариваются написать о ней независимые статьи, а потом выясняется, что Черубина неподалеку, Архиппов – в Новороссийске, она – в Екатеринодаре. В 1921 году завязывается переписка, Архиппов посылает ей свою статью о ней, она сразу понимает, что это абсолютно уникальный читатель. Спрашивает его: "Хотите быть избранным Евгением моей переписки?" Потом она пишет ему стихотворение, в котором есть такие строки:

Где б нашей встречи ни было начало,
Ее конец не здесь.
Ты от души моей берешь так мало,
Горишь еще не весь.

Архиппов пишет для нее свою автобиографию "Гипсовая маска". В ответ на его откровенность она потихоньку из письма в письмо начинает рассказывать о своей жизни. После смерти Черубины Архиппов, пересматривая ее письма, составляет рассказ о ее жизни, практически не добавляя от себя ни одного слова. И Архиппову же она посылает исповедальный рассказ о ее романе с Гумилевым. Кроме того, очень важно, что Архиппов из письма в письмо просит ее присылать те стихотворения, которых у него нет. Так у него составилось собрание, уникальность которого стала понятна после того, как Черубину арестовали (она несколько раз была арестована в Ленинграде как деятель антропософского движения), ее собственный архив погиб и оказалось, что у Архиппова единственное собрание ее стихов. Он составил из них книгу, которую успел ей показать. Из Ташкента, уже из ссылки Черубина пишет Архиппову: "Книга, вернее то, что вы сделали, правда, чудесна. Я как умершими глазами смотрю на нее".

Когда Архиппов отправляется в свое путешествие в Петербург, Черубина де Габриак из Ташкента пишет ему такие стихи:

Прислушайся к ночному сновиденью,
Не пропусти упавшую звезду.
По улицам моим невидимою тенью
Я за тобой пройду.

Ты посмотри, я так томлюсь в пустыне,
Вдали от милых мест.
Вода в Неве еще осталась синей?
У ангела из рук еще не отнят крест?

Когда Архиппов узнает о смерти Черубины в 1928 году, он пишет стихотворение "Успение", которое отвечает стихотворению Черубины.

Спи! Вода в Неве
Так же вседержавна,
Широка и плавна,
Как заря в Москве.

Так же Ангел Белый
Поднимает крест.
Гений страстных мест,
Благостный и смелый.

Так же дом твой тих
На углу канала,
Где душа алкала
Уловить твой стих.

Только неприветно
Встретил Водный Спас
Сиротливых нас,
Звавших безответно.

О, кто знал тогда,
Что лихое горе
Возвестит нам вскоре
Черная Звезда.

Таким образом, весь корпус черубининских текстов дошел до нас исключительно благодаря Архиппову.

– Возможно, современного читателя удивит или позабавит пышный, вычурный стиль Архиппова. Он воспринимал всю мифологию русского символизма очень близко к сердцу и пытался ей соответствовать. Он был идеальным читателем журнала "Золотое руно".

– И "Золотое руно", и "Аполлон"… Рощи эпиграфов почти в каждом сочинении и в каждом стихотворении, которое он решает поместить в свою книгу… Конечно, надо настроиться на такое старинное чтение, чтобы читать его сочинения. Но, мне кажется, мемуары и автобиография читаются легко, не так, как статьи или стихи. Статьи и стихи в этом смысле сложнее, здесь надо тоньше настраиваться.

– Как же человеку с такими взглядами, абсолютно не соответствующими советскому времени, человеку, который переплетал Анненского в парчу и игнорировал все происходящее в социальной жизни, вообще удалось уцелеть? Как он прожил сталинские годы?

​– Это же всегда жребий, кто его счастливый вытащит, тому повезло. Здесь нет закона. Но, может быть, то, что он оказался в провинции, то, что он перестал печататься, жил просто советским школьным учителем, сыграло свою роль. Хотя и здесь не обошлось без кривых поворотов и скачков. В 1929 году Архиппова обвинили в газете, что он якобы служил при царском дворе, чего не было, его немедленно уволили из школы, он потерял работу и не сразу восстановился. Ему пытался помогать Волошин: он написал Луначарскому. Письмо Луначарского с резолюцией "прекратить безобразия в отношении Архиппова" потерялось в советских канцеляриях. Тогда за Архиппова вступился советский писатель Федор Гладков, с которым они в Новороссийске в начале советской власти пересекались. Вот это сыграло роль, и Архиппов опять стал школьным учителем. Более того, он даже получил орден Ленина, что совсем необычная вещь для школьного учителя...

Он постепенно старел, должен был распродавать свое книжное собрание. Один за другим уходили самые близкие друзья. Обступающая глухота, необходимость зарабатывать кусок хлеба и невозможность спокойно заниматься тем, что ты хочешь, и единственная связывающая с большим миром ниточка – переписка с его университетским другом, замечательным поэтом и интересным чудаком князем Андреем Владимировичем Звенигородским. В этой переписке меня больше всего умилило, что Звенигородский уже в послевоенные годы послал Архиппову таблицу, которую составлял 7 лет: он записывал первую строчку какого-нибудь классического стихотворения, вспоминавшегося ему, когда он просыпался, и день, когда это случилось. Потом эту таблицу послал другу, чтобы тот вспомнил авторов этих стихотворений. Несколько лет Архиппов изучает эту таблицу, к концу жизни он уже не всегда помнит некоторые стихи или их авторов. И кажется, что для него это самое важное переживание послевоенных лет. А о войне он ничего не написал, в переписке военных лет он игнорирует войну, хотя ужас, что было, конечно.

– Вообще игнорирует советскую жизнь в своих записях.

– Да. Потому что хочется построить "мир иной" и жить в этом мире, и невозможно описывать ад, в котором ты находишься. Для того чтобы выразить свое отношение к советской действительности, Архиппов в литературной анкете, которую в начале 30-х годов он рассылал друзьям, спрашивает: можно ли сейчас перечитывать Данте? Перечитываете ли вы Данте? Подразумевается, конечно, ответ, что мы находимся внутри первой части "Божественной комедии", внутри ада советского.

– Двухтомник вышел тиражом 150 экземпляров – очень печально, это свидетельство падения читательского интереса и к поэзии, и к истории русской литературы, и вообще к книгам как таковым. Но, с другой стороны, очень трогательно, что этот двухтомник выйдет на средства читателей. По-современному говоря, метод краудфандинга был использован для того, чтобы собрать деньги на его издание…

– Я воспринимаю это как чудо. Потому что мне за месяц удалось собрать значительную сумму денег. Нашлось столько людей, которые поверили в то, что эти книги для них могут быть интересны.

– Подозреваю, поскольку вы уже произнесли имя князя Андрея Звенигородского и в самом двухтомнике есть намек, что его наследие заслуживает внимания, что вы теперь готовитесь к третьему подвигу: после Усова и Архиппова – выпустить уцелевшее собрание князя Звенигородского?

– Это моя мечта. Я сейчас занимаюсь тем, что составляю книгу воспоминаний и дневников Льва Владимировича Горнунга, знаменитого своими фотографиями Ахматовой, Пастернака, Тарковского. А к Звенигородскому я мечтала бы приступить, но сложность заключается в том, что большая часть его архива находится у частных лиц, и эта часть не всегда доступна.