Иван Толстой: Формально – мой собеседник журналист и публицист, за плечами которого полвека профессии: сперва в Киеве в 1960-70-е годы, затем в Нью-Йорке, во главе Украинской службы Радио Свобода. Старшее поколение слушателей помнит его под радиопсевдонимом Васыль Шулькевич. Но журналистика, повторю, – это формальная привязка. В жизни Юрий Дулерайн – активный фермент, ему интересно всё: люди, поступки, драматические судьбы, юмор, красота окружающего мира, история, политика, местные американские новости и глобальные международные события, человеческая глупость и человеческое благородство. Ничто не оставляет его равнодушным, он чайник, включенный целый день с кратким перерывом на сон (хотя успевает ли он высыпаться, я не поручусь). Юрий Дулерайн регулирует потоки жизни – в буквальном смысле слова: сидя в своем доме под Нью-Йорком, он с помощью интернета пересылает друзьям и подписчикам тонны самых разнообразных новостей и аналитики. Мое, например, утро, начинается с выбора: посмотреть последние новости или заглянуть в столбик файлов, пришедших ночью от Дулерайна. Мой внук уже в пятилетнем возрасте - чуть я хохотну, вперившись в экран, - спрашивал: «Дулерайн?».

Сегодня свободный регулировщик Юрий Дулерайн у нас на связи. Прежде всего, я спросил его о происхождении столь редкой фамилии.

Юрий Дулерайн: По отцу мы происходим из Испании, мы сефарды. Наш предок был каббалистом, он общался с сатаной, пытаясь повернуть его на путь добродетели, и за это был проклят раввинами. Это все мне нашли местные нью-йоркские раввины по своим источникам – энциклопедии «Judaica» и в других источниках. А потом нас, с божьей помощью, изгнали из Испании в 1492 году. Мои предки странствовали по Европе, пока не попали в Польшу, а оттуда, естественно, в состав Российской империи. Это мне все сообщили мои нью-йоркские раввины.

Иван Толстой: Как же звучала ваша фамилия в испанский период?

Юрий Дулерайн: Мой предок, каббалист, завали его Йозеф Делла Рейна, а потом как-то так преобразовалось в Дулерайно. И затем мой предок более близкий по времени, прадед Лазер, когда ему Горбачев разрешил навестить нас в Америке в 1988 году, то от него ОВИР потребовал метрику, свидетельство о рождении, и оказалось, что, несмотря на все войны, оккупации, Бабий Яр, где погибла часть нашей родни, не успевшая эвакуироваться, несмотря на всевозможные пертурбации, революции и прочие погромы, раввинатские книги сохранились. И в этих книгах папа мой узрел, что в 1906 году, когда он родился, ему обрезали крайнюю плоть, как это полагается, и вместе с ней дед Лазер отрезал конечную букву нашей фамилии, и из Дулерайно он стал Дулерайн. И вот так появился на свет наш нынешний род.

Папа мой был смышленый мальчик, работал он на 4-й обувной фабрике, уже вырос при советской власти естественно. Призван был в армию советскую, был послан на учебу, стал офицером и служил в армии до 80-х годов. Его выгнали из-за меня. Потому что киевский журнал «Новины киноэкрана» опубликовал про меня малоприятную статью, где я был назван изменником, провокатором и всякими интересными словами. Папу выгнали из партии, папу выгнали из армии. Когда он приехал ко мне в 1988 году, он горько жаловался на то, что его выгнали даже из медицинского училища, где он преподавал историю. Он был выпускником Военно-политической академии имени Ленина в Москве. Но выгнали его отовсюду, как меня выгоняли отовсюду в Советском Союзе, когда я вырастал.

Иван Толстой: Я думаю, что это вам все за сатанинские связи ваши.

Юрий Дулерайн: Может быть. То есть раввины, которые прокляли моего предка, их проклятие продержалось, или, во всяком случае, протянуло свои щупальцы в нашу современность.

Иван Толстой: У Юрия Дулерайна всё так: смесь истории, юмора и сарказма. Недавно в украинском городе Нежине вышла дулерайновская книга на русском языке – «Киевские записки». Это воспоминания, размышления, элегические прощания с молодостью и друзьями. В книге много фотографий и историй. К эмигрантской части жизни моего собеседника мы обратимся позже, а сейчас я не могу отказать себе в удовольствии почитать некоторые страницы из «Киевских записок».

«Мой друг Валентин Селибер, скульптор, говорил, что при советском режиме в его профессии самое верное дело для заработка - это заказ изваять, как говорилось в каталогах, «Ленина с протянутой рукой». «Ленин с протянутой рукой»? – смеялся Валя. - Это скульптор с протянутой рукой, вот кто». Сам он, однако, никогда не опускался до протягивания руки за верноподданным заказом.

Статую учителя мирового пролетариата на бульваре Шевченко, как известно, свалили в декабре 2013-го года в ходе стихийных протестов против правления очередного воровского президента. Энтузиазм толпы можно понять, но вот в Эстонии, если не ошибаюсь, поступили со статуей Ленина в типично капиталистическом духе. Тамошние ребята обстряпали дельце гораздо разумнее, не поддаваясь эмоциям, подобным киевскому возмущению. Там свергнутого идола не лупцевали во гневе кувалдой по башке, а нашли подходящего иностранного покупателя. «Ленина с протянутой рукой» приобрел предприимчивый техасский бизнесмен. Он оплатил транспортировку морем и поставил бронзового Лысачка у входа в свой ресторан. Вот таким образом он из вождя прогрессивного человечества сделал ресторанного зазывалу.

Своей лучшей работой Валя считал памятник погибшим во время войны жителям села Петропавливка на Черкасщине. Это, собственно, целый мемориал. На стеле выбиты имена всех погибших селян, а скульптурная композиция изображает Мать, держащую на руках убитого сына - нечто напоминающее ватиканскую «Пиету» в соборе Святого Петра. Установили мемориал на сельском погосте. Но вообще работам Вали Селибера ужасно не везло. Он, например, сделал бюст Тараса Шевченко, но изваял такого поэта, что приемная комиссия Союза художников отказалась рекомендовать скульптуру государственным учреждениям для приобретения. Валя изобразил Шевченко, которого душил высокий воротник солдатского мундира. Бдительные товарищи в министерстве культуры усмотрели в произведении Селибера протест против цензуры, мол, нет ли там случайно намека на замечательную советскую реальность? Напрасно Валя ссылался на царский режим Николая Первого – «Палкина». Комиссия имела свое мнение. Бюст Шевченко долгие годы простоял в мастерской Селибера. Валя не был диссидентом, но режим усматривал протест в его произведениях. На всякий случай прослушивали его телефон. Когда я по телефону начинал привычно чертыхаться по адресу власть предержащих, Валя в трубку уговаривал меня «не облегчать работу нашим слушателям».

Он стал победителем конкурса на проект памятника в честь 25-летия Корсунь-Шевченковской битвы, предложив поставить гигантский обелиск из нержавеющей стали на месте разгрома гитлеровского вермахта в 1944 году. Селибер, тогда юный лейтенант, сам был участником сражения. Обелиск установили, торжественно открыли, но он упал, не выдержав жестоких морозов, зимой 1971 года. Сталь, из которой его сделали, как оказалось, была низкого качества, типичный советский вариант. Восстанавливать монумент не хотели, ссылаясь на отсутствие бюджетных средств, установили на его месте стандартную композицию - танк Т-34 на бетонном постаменте.

Помню, в 2010 году мы с женой летали в Австралию, где умер друг моей юности Владимир (Генрих) Петербургский. Он завещал Жанне, своей жене, кремировать его, а пепел развеять над водами залива в Мельбурне. Жанна так и сделала. На берегу в парке она поставила, с разрешения городской управы, но собственным коштом, садовую скамью с бронзовой табличкой. На табличке выгравирована надпись, мол, посвящается памяти… и так далее. Посидели мы на этой скамье, выпили по рюмке, покурили, помянули Генриха… Я позвонил в Киев и рассказал Селиберу о скамье в Мельбурне и о желании, чтобы и с моим прахом Ирина, моя жена, поступила точно так же. Валя засмеялся: «У вас в Америке это, может быть, нормальная вещь, но у нас это невозможно. Бронзовую табличку у нас просто сопрут походя уже через пару дней, непременно сопрут», - сказал Селибер. Валя знал, что говорил, ему самому довелось стать жертвой такого воровства.

В 1985 Валя изваял бронзовую скульптуру «Юноши, натягивающего лук», которую установили у входа в Ботанический сад имени академика Фомина… Он дал ей название «Навала» («Нашествие») и посвятил памятник своим однокашникам-студентам Киевского университета, погибшим в ополчении 1941 года при обороне Киева. Но этот монумент постигла печальная участь. Неизвестный злодей украл бронзовый лук, вырвав его из руки Лучника. Годами Валя обивал пороги всяческих инстанций, чтобы восстановить фигуру, но ни Ботанический сад имени Фомина, ни Университет имени Шевченко не желали выделять деньги на несколько килограмм бронзы и на литье, а у Вали не было никаких личных сбережений. В конце концов, Университет согласился оплатить восстановление скульптуры. Валя благодарил Бога, что дожил до возрождения своего детища. Кроме того, Селибер подарил Киеву еще один памятник – великолепную бронзовую мемориальную доску на доме номер 15 в Пассаже, где жил и откуда уехал в изгнание Виктор Некрасов. Он изобразил своего друга Вику в профиль на фоне Сталинграда, в окопах которого Некрасов сидел в 1942 году.

Помню, как на конкурс проектов памятника Леси Украинки Валя представил оригинальное, неординарное, просто удивительное, на мой взгляд, решение. Художник предложил водрузить на пьедестал гранитный расколотый шар, из центра которого вырастал тополь, как символ вызова, брошенного поэтессой современным нормам творчества. Тем самым скульптор, по сути, сам бросал вызов социалистическому реализму. Видимо, поэтому победителем конкурса объявили не Валентина Селибера, а Галину Кальченко, дочь секретаря ЦК КПУ. Скульптура Кальченко и сегодня, спустя несколько десятилетий после установки на бульваре Дружбы народов, поражает зрителя примитивностью замысла и формы. Леся Украинка в интерпретации мадам Кальченко напоминает партизанскую героиню времен Второй мировой войны, то ли Зою Космодемьянскую, то ли Лялю Убийвовк. Между прочим, там же, на бульваре Дружбы народов, вернее, на стыке с бульваром Леси Украинки, до недавнего времени стоял, назло недругам и злопыхателям, жутко реалистический памятник палачам-чекистам. Помню мое первое впечатление, когда я увидел этот памятник из окна троллейбуса, который вез меня и Юру Виленского, моего друга, борцовского тренера. Потрясенный гранитным изображением голов двух молодых людей с физиономиями откровенных убийц, я, с присущей мне идиотской несдержанностью, воскликнул: «Юрка, ты видел этих двух палачей? По-моему, ничего подобного в нашем городе еще не было!». Виленский, парень намного более острожный, резко одернул: «Заткнись! Ты что, не понимаешь, что нас за это могут повязать?».

Все-таки, странно, девицы, как сказал бы незабвенный Остап Бендер. Даже в Москве, где чекисты ныне командуют парадом, они пока что, ко времени публикации моих «Записок», не осмеливались вернуть на старое место печально знаменитый «термометр», так называли памятник Железного Феликса на Лубянской площади. Кстати говоря, стоит вспомнить, что Валентин Катаев, уж на что был лояльный режиму писатель-лауреат, но даже он - в советское время! - не побоялся в «Траве забвения» окрестить Дзержинского (не называя, правда, по имени создателя ЧК) «узкобородым палачом в длинной до пят кавалерийской шинели». Именно таким он и был запечатлен скульптором: узкобородый палач в длинной до пят кавалерийской шинели, стоящий в центре Лубянской площади и простоявший там до самого конца советской власти.

С Лубянкой у меня связано жутковатое одно воспоминание. В ноябре 1973-го мы с Ириной поехали в Москву для оформления выездных документов. Гуляя по столице, мы вышли на Лубянскую площадь, где стоит монументальное здание КГБ, как раз напротив Железного Феликса. Мы шли мимо этого дома, где все окна первого этажа были занавешены белыми портьерами. Занавешены были и стеклянные двери главного подъезда, явно наглухо запертые, поскольку через них никто не входил и не выходил. Мы остановились у тех странных дверей, удивляясь их очевидной не функциональности. Ну, правда, для чего они там, эти двери, если ими не пользуются? Но мы ошиблись. Дверьми пользовались. Внезапно отошла вбок белая занавеска в нижнем стеклянном прямоугольнике левой створки двери и там появилось лицо человека, по-видимому сидевшего на стуле. Судя по погону, он был в звании старшины. Очевидно служба его состояла именно в сидении на стуле, а выглянул он, чтобы отогнать нас своим жутким видом. Он добился своего. Мы были ошеломлены и, честно говоря, испуганы лицом того старшины с его какими-то невидящими, просто мертвыми глазами. Если бы это лицо могло говорить, то оно бы приказало нам идти прочь, не останавливаясь. Так мы и сделали, как бы зажатые с одной стороны - Железным Феликсом, а с другой - живым кагебистом, дверным сидельцем с мертвыми глазами. Чугунного идола на Лубянской площади люди все-таки свалили. Увы, в столице Украины гранитных чекистов терпели еще где-то полтора десятка лет, пока не стащили с постамента, как Ленина в том же Киеве или Дзержинского в Москве. Любопытно было бы узнать, где скульптор Василий Бородай надыбал моделей для тех двух кошмарных харь своего страшного монумента. Не на Владимирской ли улице, дом 33, нашел Бородай походящую натуру? Там при советском режиме располагался Комитет государственной безопасности, а нынче СБУ. Довольно поучительна преемственность судьбы этого дома. До войны там гнездилось ГПУ-НКВД, то есть сталинская охранка, чекисты. В 1941-м году, отступая из Киева под натиском гитлеровской армии, советские чекисты заминировали дома на Крещатике, Успенский собор на Печерке и многие правительственные здания, но оставили в целости и сохранности свою резиденцию на Владимирской, 33. Выглядело это явно как приглашение к танцу и оно было принято нацистами с благодарностью. Немцы сразу же разместили там свое гестапо, поскольку, видимо, по достоинству оценили удобство пыточных камер в подвальных этажах замечательного дома. Осенью 1943-го, отступая из Киева под натиском Красной армии, немцы, подобно чекистам в 1941-м, подорвали немало строений в украинской столице, но штаб-квартиру гестапо обошли стороной – возможно, в качестве ответного реверанса советским коллегам - мастерам заплечных дел. Естественно, чекисты возобновили свою творческую деятельность в освобожденном Киеве там же, где и раньше трудились - на Владимирской, 33. Вот такая удивительная история.

Поневоле возникает то ли предположение, то ли мысль о корпоративной солидарности двух сил, пусть и противоборствующих, двух систем с похожими лозунгами, красными знаменами, с культом Вождя и Учителя, с ненавистью к инакомыслящим и инако-кровным… Впрочем, тут у нас возникает опасность перехода к иной системе координат. Вернемся на грешную землю.

Не исключено, что памятник чекистам власти предержащие не снимали по той же причине, по какой до сих пор не удосужились установить на бывшем нашем доме номер 10 по Кудрявской улице мемориальную доску с профилем Михаила Булгакова. Семья писателя снимала квартиру в нашем доме в начале 20-го века. Допускаю, что у столичных властей либо бюджетных средств на это не хватало, либо руки не доходили. А, может, и дошли бы руки, но они, возможно, тянулись совсем к другим вещам… Уж не к деньгам ли?»

Иван Толстой: Я прочту еще один фрагмент.

«В сентябре 1971-го московский Театр на Таганке давал гастроли в Киеве. Виктор Некрасов договорился с Юрием Любимовым, главным режиссером этого модернистского и фрондирующего театра, о встрече в спокойной, приватной обстановке, так, чтобы никто не мешал общению. Квартира Некрасова отпала сразу, и не только из-за постоянной слежки, но и ввиду популярности «классика», как часто называли Некрасова друзья. К нему вечно звонили в двери, «заскакивали», заглядывали «на минутку», «по дороге», приводили кого-то знакомиться и так далее. Помню, однажды пришел в явном подпитии московский поэт Геннадий Шпаликов, неся за пазухой котенка, подобранного на улице… Некрасов много раз пытался установить в доме западные обычаи, так, чтобы не приходили без приглашения или предварительной договоренности, но увы, по-моему, единственным западным, вернее, американским обычаем, прижившимся на Крещатике 15, была вода со льдом, которую подавали к обеденному столу. Некрасов завел это после путешествия в США. Над тщетными усилиями Некрасова упорядочить визиты смеялся, казалось, даже его бронзовый бюст с издевательски воткнутой в зубы папироской «Беломор». Бюст стоял на шкафу в сумраке прихожей. В общем, Некрасов и Юрий Любимов, режиссер театра, решили устроить после вечернего спектакля небольшой междусобойчик, как тогда говорили, с участием актеров… После спектакля, помнится, «А зори здесь тихие», Виктор Некрасов сказал мне, что хотел бы встретиться с москвичами, выпить стопку-другую, поговорить «за жизнь», но где это утроить? У себя дома он не хотел, во-первых, из-за прослушек и постоянной слежки, а, во-вторых, из-за частых телефонных звонков. Его квартира прослушивалась и проглядывалась гебистами со всех сторон, поскольку охранка - и не без оснований - считала квартиру писателя центром притяжения оппозиционеров всех мастей, от демократов и еврейских отказников до активистов украинского национального движения и нелояльных к власти литераторов, художников и киношников. Так что Некрасов предложил устроить встречу у нас дома. Удобно: двухкомнатная квартира почти в центре города, на Кудрявской, но, вроде, как бы и на отшибе. К тому же у нас не было ни телефона, ни подслушивающих устройств и никто не мог знать, куда девался Некрасов с таганковцами. Итак, решили собраться у нас - к некоторому, вполне понятному смущению моей Ирины. Смущение объяснялось тем, что место наше, конечно, удобное, но ведь мебели не было практически никакой, кроме тахты и книжных шкафов, да и с закуской не густо было, прямо скажем. Ну, это не беда, сказал Виктор Платонович, как-нибудь утроимся. Устроились. Причем, организацию взяла на себя Галя, жена Некрасова. Она принесла какие-то сосиски, бублики, а дома нашлась картошка и был хлеб, а также кофе. Пришлось импровизировать: сидели на досках, на магазинных ящиках, на детских санках, на табуретках. Порожние магазинные ящики служили также и столом. Была, конечно, водка - с собой принесли, и немудрящая закусь.

С Любимовым пришло человек восемь актеров, был там Высоцкий, а также, помнится, Золотухин, Шаповалов, Смехов, Славина, другие таганковцы. (…)

В тот вечер для нас пел Высоцкий. Олег Лапин, наш друг и сосед по улице, любитель джазовой и бардовской музыки, притащил магнитофон и с большими трудностями добытый какой-то сверхчувствительный микрофон - специально для Высоцкого. Олег предвкушал, как он запишет барда живьем. Конечно, записи его песен у Лапина были, но далеко не безупречные по качеству, и Олег, ревностный коллекционер, мог лишь мечтать о живой записи. Вначале Высоцкий отнекивался, то да се, устал он, да и гитару не взял, мол, мы же прямо после спектакля приехали. Но не отвертелся певец. Кто-то куда-то сгонял, принесли гитару. Однако Высоцкий, будучи, видимо, в не вполне благодушном настроении, сказал, что петь он, конечно, будет, но записываться напрочь не желает. Некрасов пытался уговаривать его: «Володя, это для меня запись будет, это я Олега припросил технику привезти и в хлопоты вогнал». Высоцкий довольно неприятным тоном ответил: «Виктор Платонович, не хочу никаких записей. Я пришлю специально для вас бобину из Москвы. А сегодня, ей-Богу, не надо. Мы тут так хорошо сидим...». Спорить было бесполезно. Обещание Высоцкого прислать записи своих песен так и осталось обещанием. Некрасов никакой бобины не дождался. Я обратил внимание на любопытную деталь: Высоцкий курил «Мальборо», американские, причем, вытянув сигаретину, пачку он прятал во внутренний карман своей кожанки, как бы давая знать присутствующим, что никого не собирается угощать импортным куревом. «Премьер», - иронично прокомментировал Вениамин Смехов. Но пел бард действительно потрясающе, одну песню за другой – «Баньку по-черному», «Сентиментального боксера», «Баньку по белому», другие. От его голоса стекла дрожали, к тому же балконная дверь была открыта настежь, поскольку курили все, так что пение разносилось по всему нашему околотку. Было уже далеко за полночь, и снизу кто-то из соседей заорал: «Выключите вашего Высотского! Спать не даете!».

Иван Толстой: Продолжаем беседу с неутомимым и свободным регулировщиком. Юрий, вот кончилась киевская часть Вашей жизни. Как Вы уезжали в эмиграцию?

Юрий Дулерайн: Из Киева мы через Чоп и Братиславу ехали поездом в Вену. Очень мучительным образом, через очень большие препоны со стороны советских служб - пограничных и гебистских. Начиная с совершенно кошмарных обвинений в шпионаже на киевском вокзале, где у нас обнаружили чертеж советской подводной лодки среди нашей литературы. Они там каждую книжечку проверяли и ликвидировали то, что не положено вывозить за границу, включая даже “Бабий Яр” Анатолия Кузнецова, изданный в московском издательстве “Молодая гвардия”. А потом нашли чертеж подводной лодки и сказали, что это шпионаж, это дело серьезное, пока не пришел какой-то подполковник и не сказал, что это журнал «Наука и жизнь», номер такой-то за 1972 год. И это нас спасло, потому что мой ребенок, оказывается, перерисовал, калечку такую сделал. На выезде они пытались нашего сына десятилетнего, Витьку, посадить в вагон, который отцепляли на границе. Так что мы ехали с приключениями.

Приехали мы в Вену, нас поместили в какой-то пансион «Беттина», где мы жили несколько дней, и со мной вели беседы представители Израиля, потому что мы выехали по израильской визе. Они меня спросили, какая у меня цель в жизни, и я говорю, что, в общем, хотелось бы бороться с советской властью. А они говорят: «Тогда вам в Израиле нечего делать – мы хотим вывезти как можно больше евреев». Короче говоря, мы очутились в Риме, а в Риме нас взяла под крыло еврейская организация, они оформляли наши документы. И там же нас сразу же познакомили с моей любимой антисоветской организацией, которая издавала книги на русском языке и вручала их советским морякам в итальянских портах. Они назывались «АЛИ», а потом я узнал, что это Агентство национальной безопасности оплачивало при Белом доме. И они издавали книжки и распространяли их. Хорошие книжки, которые были запрещены в Советском Союзе. Громадная была комната с книгами, в которой мы потихоньку складывали за пазуху всякие книжки, потому что это были сокровища. Я помню, что Эма Коржавин, поэт, который вместе с нами ехал, потом сочинил стишок:

Унесусь на той неделе

К берегам чужой земли,

И лежат в моем портфеле

Книги, спертые в «АЛИ».

И оттуда уже, самолетом, через 3 месяца, пройдя все необходимые формальности, поездив немножко по Италии – Флоренция, Рим… Невероятно!

Должен еще сказать, что встречала нас в Риме, как ни странно, графиня Олсуфьева, которая, как нам она сказала, переводила Солженицына на итальянский язык. Это все благодаря Виктору Платоновичу Некрасову, с которым мы дружили очень, и он мне дал список всех своих друзей, которые у него были на западе, знакомых, все его связи, и меня сразу взяли под крыло и помогали нам в этом деле, в деле освоения на незнакомой территории. Должен сказать, что я со своей стороны тоже предпринял очень интересный шаг. Я пошел в ЦК Компартии Италии к такому товарищу, который назывался Рако Натале, он был главный редактор журнала итальянской компартии, и я ему сказал (это мне Виктор Платонович Некрасов дал его телефон), с большим трудом переводя (у меня - какие-то зачатки английского, у него – какие-то зачатки русского), что Некрасов в больших затруднениях, потому что ему не на что жить, его преследуют (это был 1973 год, не забудем), и что нужно ему помочь. И Рако Натале ходатайствовал перед ЦК Компартии Италии, они переиздали «В окопах Сталинграда» и переправили в Киев валюту для того, чтобы Некрасову было на что жить. А графиня Олсуфьева нас снабдила роскошными изданиями итальянских мастеров, книги, которые до сих пор со мной. В общем, было очень интересно.

И оттуда мы уже летели в Нью-Йорк, и там нас поселили временно в гостиницу. Мы были ошарашены шумом, потому что мы прилетели в воскресенье, и в это воскресенье был в Нью-Йорке День Святого Патрика, это покровитель ирландцев, и в этот день проходил парад по 5-й авеню - повальное пьянство среди ирландцев было, все они ходили ошалевшие от пива, все это было ужасно красочно, смешно и интересно.

А потом мы начали смотреть, как на жизнь зарабатывать. Ирина моя, она конструктор-модельер была в киевском Доме моделей, ее все ужасно отговаривали от того, чтобы она ехала заграницу, предлагали ей даже на 10 рублей в месяц прибавку жалования к ее 90 рублям, но она отказалась. Так она пошла на швейную фабрику и предложила свои услуги в фирму швейную. И ее взяли. Она начала работать швеей - отбивать молотком, потому что очень трудно брала машина кожу, замшу. И это было то, что американцы называют «потогонная система», в физическом смысле слова, потому что не было кондиционеров, были только вентиляторы, а в Нью-Йорке в это время было градусов под 40 жары. И зарплату ей дали минимальную тогда, по-моему, она получала 70 долларов в неделю, но тогда на 10 долларов можно было накупить достаточно продуктов на то, чтобы держаться. Потом мы сняли квартиру в районе Астория, такой греческий район, где я сразу познакомился с греками, и нас приняли очень хорошо. Мебель мы собирали с тротуаров, потому что люди выставляли свою модель на тротуар, чтобы их забирали машины, или отдавали в Армию спасения бесплатно, или просто оставляли на тротуаре - кто возьмет, пока мусор уборщики не приезжали. И вот так мы на первых порах стали там жить.

А я боялся идти на Радио Свобода, я знал, что есть корреспондентский пункт в Нью-Йорке, но я боялся, потому что в Киеве говорили, что на радио полно советских шпионов. Я бы не пошел, если бы нужда не прижала. И я пошел. Оказалось, что там советских шпионов совершенно не было, за мою 30-летнюю работу на радио оказалось, что единственный шпион, который оказался там, это Олег Туманов, который был заброшен на запад. Короче говоря, пришел я на Радио Свобода и меня спрашивают: «Каким языком вы владеете?». Я говорю: «Русским, украинским, чуть-чуть английским». И мне, не спрашивая никаких документов, никаких дипломов, никаких доказательств моей образованности или профессионализма, дали портативный магнитофон кассетный «Маранц» и говорят: «Вот на 45-й улице, где находится агентство советского «Аэрофлота», завтра демонстрация протеста будет против преследования инакомыслящих и правозащитников в Советском Союзе и за свободу выезда советских евреев». На следующий день я пошел, там было человек пятьдесят демонстрантов, держали плакаты с надписью «Let My People Go» - «Отпусти народ мой». И там был Даниэл Элсберг, известный американский диссидент, человек, который напечатал в «Нью-Йорк Таймс» и в «Вашингтон Пост» секретные материалы Пентагона о Вьетнамской войне. Это был 73-й год, война еще не закончилась. И президент Никсон пытался остановить эту публикацию, и даже подал в суд, но суд отклонил, потому что есть 2-я поправка к Конституции, которая говорит о свободе слова, которую нельзя ограничивать. Мой английский был тогда, прямо скажем, не очень адекватный, и я поэтому заготовил несколько вопросов на английском языке, самых простейших – «зачем вы сюда пришли?», и так далее. И я записал разговор с Даниэлем Элсбергом, сказал, что он является каким-то образом родственной душой советским диссидентам. Репортаж мой понравился, я его сделал в двух вариантах – по-русски и по-украински. Пустили его в эфир и мне предложили работу, сказали, что я могу идти либо в Русскую редакцию, либо в Украинскую. Я выбрал Украинскую, она мне понравилась больше, она была мне ближе. Языково мне было одинаково - я все-таки рожденный в Киеве, и украинский язык мне был как второй родной.

Иван Толстой: Юрий, какие самые интересные за годы жизни в Америке у вас были встречи, какие личности, люди вам запомнились? Кто повлиял на вас, кто дал какой-то интеллектуальный, культурный, духовный пример вам своей судьбой, своей личностью, своим отношением к жизни?

Юрий Дулерайн: Было несколько таких человек. Во-первых, мне очень помог и вдохновлял меня на работу Мыкола Герус, это был тогда шеф корпункта Украинского отдела в Нью-Йорке. Впоследствии я стал его наследником на этой должности шефа. Он сюда попал ребенком, был вывезен за рубеж в конце войны, то есть он фактически в совершенно розовом возрасте попал. И в лагере для перемещенных лиц был, и потом он попал в США, где закончил университет, где играл в украинском театре, он был артист. Он мне очень помогал, в том числе, освоиться перед микрофоном Радио Свобода. Он мне говорил: «Юра, пишите, что хотите, на любые темы, что вам на сердце ляжет». И я начал писать очерки о Киеве. Мне очень понравилась вот эта неформальность в обращении и то, что не было такого ощущения, что на тебя смотрят сверху вниз, как на новичка, как на приехавшего, как на вчерашнего советского. Были всякие интересные люди, которые туда приходили. Однажды пришел Эдуард Лимонов, пришел проситься на работу в нашу Украинскую редакцию. Он сказал, что он украинец, что у него фамилия Лимонов, но что его настоящая фамилия Савенко, что в Москве он занимался шитьем брюк и он был подпольный поэт или неформальный поэт, или непубликуемый поэт. И Герус говорит: «Напишите что-нибудь, принесите что-нибудь на украинскую тему». Но он больше не появлялся. Были люди, которые мне помогли на первых порах. Был один перебежчик из Советского Союза Борис Оршанский. Он был капитаном, он был в оккупационных войсках в Германии. Влюбился в немку. А им было запрещено жениться на «местном контингенте». Он женился на местной немке и удрал. И вот он стал работать на радио вскорости, когда оно образовалось.

Очень хороший был человек Володя Юрасов, комментатор Русской редакции. Оршанский тоже в Русской редакции был. С Юрасовым мы подружились, он подарил мне свою книжку «Параллакс» о своей жизни. Он был подполковником советской армии, уполномоченным, перевозившим немецкие заводы в Советский Союз после войны по репарациям.

Иван Толстой: Юрий, а была у вас какая-то обратная связь со слушателем? Писали в редакцию? Доходили ли вести о том, как воспринимаются передачи Украинской службы в Украине и, вообще, в пределах Советского Союза?

Юрий Дулерайн: Это называется фид-бэк, обратная связь. Были опосредованно, не прямо, потому что это были 70-е годы, связи прямой не было, но передавали через диссидентов украинских просьбы, чтобы мы больше рассказывали об украинской истории, чтобы говорили правду о том, что было в Украине в годы революции, Гражданской войны, Второй мировой войны. Но прямого контакта с нашим слушателем не было. Я помню, в Киеве Некрасов меня всегда просил, чтобы я ему нашел на его маленьком японском «Хитачи», приемничке коротковолновом, Радио Свобода. «Хитачи» имел 13, 16 и 19 короткие волны, которых на советских приемниках не было, потому что это были самые популярные волны, на которых было легче всего поймать «вражеские голоса», так называемые. Кроме того, в русской редакции мы получали сообщения от диссидентов из Москвы, от генерала Григоренко, я помню, который слушал нас. Он слушал и по-русски, и по-украински. Он, когда приехал, заявил, что он - украинец, и стал говорить по-украински пытаться, генерал советский. В общем-то, когда прекратили нашу глушилку, это Горбачев прекратил, я помню, что больше всего, конечно, нас вдохновляло то, что нас слушают, и мы знали, что нас слушают, и нам говорили, что нас слушают, говорили американские дипломаты, которые приезжали, заходили к нам в Нью-Йорке и рассказывали о том, как советская аудитория воспринимает Радио Свобода, и как нас считают более достоверными и более интересными, чем «Голос Америки» даже.

Иван Толстой: Юрий, я знаю, что в русской диаспоре, в Нью-Йорке и в других городах, помимо радио были и издательства, и редакции, которые печатали газеты и журналы. А как это было на украинском языке? Были ли свои издательства и своя периодика?

Юрий Дулерайн: Никакого сравнения здесь быть не может. На украинском языке была только газета «Свобода» очень низкого качества. Она на украинском языке выходила. Украинский язык там был, конечно, ужасный, и там не было притока свежего из Украины в ту область.

Была англоязычная газета еженедельная «Ukrainiаn Weekly», она до сих пор выходит, я ее до сих пор выписываю. Я сошелся с украинцами местными. В основном, это были литераторы, поэты, Тарас Гунчак, профессор университета, выходец из Западной Украины, другие… Но жизни литературной украинской… Был журнал «Сучастность»- «Современность», но это толстый журнал был, и он публиковал вещи о Советском Союзе, об Украине, но это был не очень массовый журнал, он еле дышал, пока не кончилась советская власть. Потом этот журнал переехал в Киев и там уже издавался на русском языке. Была газета «Новое Русское Слово», я там писал международные комментарии раз в неделю, у Якова Моисеевича Седых, он же Яков Цвибак, владелец этой газеты. Он был литературным секретарем у Ивана Бунина. Был 80-й год, если я не ошибаюсь, когда начали приезжать новые люди, когда приехал Петя Вайль, Саша Генис, Сережа Довлатов, Борис Шрагин, замечательный публицист, была Люда Алексеева, которая вела программу вместе со Шрагиным, была Лариса Силницкая, приехавшая из Праги. Она была замужем за чехом, Франтишеком Силницким, историком. И она начала выпускать журнал «Проблемы Восточной Европы». Я в насмешку называл его «Проблемы сточной Европы». Но они не обижались. Очень интересный был журнал.

Иван Толстой: Юра, а как вы восприняли, каким глазами вы посмотрели на новую Украину уже в 90-е годы, после распада Советского Союза? Ведь вы приезжали в Киев, правда?

Юрий Дулерайн: Да, я впервые приехал в Киев в 1993 году, ровно через 20 лет после того, как из него уехал. Меня назначил Роман Купчинский, который был первым украинцем, который меня встречал в Нью-Йорке, который был ветеран Вьетнамской войны, разведчик, и он же был литератором сам, и впоследствии он стал директором Украинской службы Радио Свобода, моим другом был. И он меня послал в Киев - директором вновь открывшегося офиса Радио Свобода украинского, в Киеве, на улице бывшей Ленина, потом Богдана Хмельницкого. И я там просидел лето и осень 1993 года. Зарегистрировался я в МИДе, получил карточку, как полагается, с фотографией, аккредитационную, получил слежку за собой со стороны местной службы безопасности, бывших гебистов, которые помещались в том же здании, где когда-то было КГБ при советской власти.

Киев на меня произвел впечатление очень большое, потому что я же там родился, этот город был мне близок, и мне было больно смотреть на вещи, которые там происходили. А происходило то, что там была совершенно безалаберная застройка, в частности, они уничтожили половину исторической Владимирской горки, где стоял Святой Владимир с крестом. Они половину этой горки срыли и поставили там какое-то уродливое здание, Музей Ленина там был, потом его сделали концертным залом. Вместо денег были какие-то купоны, стояли молодые люди на всех углах и меняли эти купоны на доллары, пока не стала на Украине гривна. Бедность была страшная, и когда я встречал своих друзей, которых оставил 20 лет назад, и они тоже бедствовали, я помогал им, как мог, конечно. Впечатление было такое, что город не знал, куда идти. Беспорядочность застройки, отсутствие назначенных или определяемых каких-то целей. Все затмила коррупция повсеместная, это взяточничество невероятное. Мне это объяснять сегодняшнему москвичу не надо. То, что творится в России, вот то же самое 20 лет назад я видел в Киеве, где шагу нельзя было пройти, чтобы не дать на лапу. Но в то же время появились рестораны очень хорошие, в том числе и иностранные, и представительства фирм иностранных, которые тоже придавали какой-то европейский дух Киеву. Например, американские фирмы имели представительства, автомобильные компании были приставлены, немецкие, французские компании. Это 1993 год был, всего два года независимости.

Что было еще поразительно для меня, это такое чувство, что люди перестали бояться. Вот никто ничего не боялся, потому что страх при советской власти был довольно ощутимый, а тут люди перестали бояться, и это было, конечно, большим плюсом. Для меня самым интересным было работать с нашими корреспондентами, с журналистами. Мы набрали людей, которые были бывшие радио, газетные и телевизионные журналисты, при советской власти, все воспитанники советских университетов и институтов, это выпускники Факультета журналистики, например, Киевского университета, и мне приходилось рассказывать какие-то вещи, которые у нас, в Америке, считаются само собой разумеющимися, а там они были незнакомы. То есть, понятие корреспондента постоянно путали с понятием комментатора. Там не было так, чтобы давать прямую информацию, без всяких своих оценок, без своего собственного отношения. А вот давай информацию, расскажи, что было. Они всегда давали объяснение, давали указание, как понимать то или иное выступление того или иного министра или хозяйственника. И приходилось им говорить, что корреспондент, репортер должен рапортовать, он не должен комментировать. Трудно получалось объяснить многим из них, но, в общем, это были талантливые ребята, и многие из тех, кто работал у нас, стали известными в Украине людьми - кто пошел в правительство, кто открыл собственное дело, кто издателем стал сам. В общем, это были интересные ребята и это было интересное время. Малорадостным напоминанием о советской власти было то, что меня пасли - за мной ездила «Тойота» с СБУшниками. И я помню, я уже уехал из Киева, и однажды в Нью-Йорке встретил бывшего директора СБУ, Марчука. Спросил у него: «Зачем вы за мной стыдили там?». Все-таки я был рабочий журналист, день и ночь сидел в офисе или ездил на задания, но никогда ничем не занимался посторонним, зачем меня нужно было пасти, зачем меня нужно было контролировать таким образом? Он говорит: «А вам не приходило в голову, что они вас охраняли?».

Иван Толстой: Чему вас научила Америка?

Юрий Дулерайн: Самостоятельности, прежде всего, свободе мысли, свободе решений, свободе в отношениях с людьми. Если можно так сказать, то просто свободе жизни.