С режиссером Владимиром Лещевым мы встретились на кинофестивале в итальянском городе Бергамо, где показывали его фильмы и открыли выставку его рисунков. Владимир Лещев снимает очень короткие анимационные картины (3-7 минут), но работа над каждой занимает несколько лет: мельчайшее изменение в кадре нужно заново нарисовать, и на выставке представлено несколько таких серий: вот персонаж курит, и рука с сигаретой переходит с одного рисунка на другой. Крошечная деталь приближается, заполняет весь экран, потом съеживается. Многие ли способны в эпоху компьютерных технологий на такой изнурительный труд ради одного экранного мгновения?
Владимир Лещев учился у знаменитого польского аниматора Петра Думалы, первые фильмы делал в Швеции, работал в Японии. Его фильмы – сны, в которых смещены пропорции, а герои вольно шагают по потолку и стенам. Надувные нувориши из фильма "Вилла Антропофф" (у Юрия Андропова действительно был дом под Пярну), собираются на свадьбу, но жених бесповоротно сдувается от кокаина, и африканский беженец входит в будуар, где изнывает покинутая невеста. Рыбаки из "Затерянных в снегах" так увлекаются своим занятием, что не замечают, как рядом садится советская ракета и из нее выбираются космонавты. Или это им только кажется спьяну? Режиссер говорит, что персонажи сами диктуют ему свою волю и даже спорят с ним.
– Я потрясен размахом вашего труда, рождением кино из тысяч рисунков. Я видел документальный фильм, как еще при Мао в Китае снимался знаменитый мультфильм про царя обезьян ("Бунт в небесных чертогах"), там трудилась гигантская фабрика, тысячи людей рисовали эти акварели для фильма. Думаю, что эта техника сейчас умирает, компьютер ее убил. Или вы приверженец старых традиций?
– Я приверженец старых традиций. Для меня ручная работа остается ручной работой. Это передача моей энергетики зрителю. При компьютерной анимации теряется какая-то часть эмоций, которые передаются ручной работой.
– Вы вообще не пользуетесь компьютером?
– Я пользуюсь компьютером для обработки, цветокоррекции, если это необходимо. Конечно, монтаж, композиция – это я делаю в компьютере, значительно облегчает работу. Но с самого начала и до композиции – это ручная работа, рисование на бумаге.
– Предположим, вы делаете пятиминутный фильм. Сколько нужно рисунков?
– Я боюсь ошибиться, но думаю, что больше тысячи точно.
– И сколько уходит времени на это?
– У меня каждый фильм занимает два года работы.
– Даже самый маленький?
– Первые два фильма я сделал в Швеции, я их сделал за один год. Было безумно много работы, я работал по 20 часов в сутки, практически не спал. Но это было такое время, когда каждый день был дорог, у меня было такое желание выжать из этого года по максимуму, чтобы сделать хороший фильм. Я тогда еще не был уверен, что буду делать потом, когда вернусь в Латвию. Это было тяжелое время.
– Это же ваша тема – бессонница.
– Да, тема этого фильма отчасти возникла на основе моих собственных переживаний. Я бы не сказал, что это личный фильм, но все-таки какой-то элемент дискомфорта в этом фильме имеется, постоянное не раздражение, – даже не знаю, как подобрать правильное слово.
– Ваши фильмы сновидческие, онейрические. Можно сказать, что они сделаны где-то на границе между сном и явью, в состоянии, когда долго не спишь.
– В принципе, в каждом фильме, за исключением, может быть, фильма "Вилла Антропофф", я опираюсь на свое подсознание, то есть некоторые вещи я сам не могу объяснить, я их просто использую, потому что они мне кажутся интересными. Их необъяснимость даже привлекательнее, чем вещи, которые можно подвергнуть логичному анализу.
– Я много лет назад пришел к Яну Шванкмайеру и стал его расспрашивать, как он делает мультфильмы. "А вот этот ящик что значит, а вот это что?" Он взбесился и говорит: "Как вы можете спрашивать режиссера, что это значит? Я сам не знаю, что это значит – это мое подсознание". Мне было стыдно, и я зарекся спрашивать режиссеров, что символизирует тот или иной элемент в его фильме, потому что каждый зритель может и должен истолковать это как угодно. На вашей выставке, когда рассматриваешь кадры, возникают совершенно абсурдные идеи. Например, я смотрю на вашего рыбака и думаю – это Никита Михалков. Уверен, что вам это не приходило в голову, когда вы рисовали.
– Нет, абсолютно нет.
– Я знаю, что вы японофил, у вас есть японский фильм "Дождливые дни". Как возникла эта любовь?
Я был в Непале, провел замечательный месяц среди буддистских монахов, медитировал, слушал лекции ламы. На многие вещи у меня открылись глаза
– Наверное, это случилось после первой поездки в Японию. Я тогда еще об этой стране практически ничего не знал. Японские друзья меня как-то очень умело ввели в культуру этой страны, мне она очень понравилась, заинтересовала их жизненная философия. После этого я стал больше интересоваться японской культурой, кино, пересмотрел все фильмы Куросавы. Причем был поражен, что "Семь самураев" или "Расемон" как будто бы затмили гениальный фильм "Додескаден". Он мне показался наиболее близким тому, что я делаю, открыл мне глаза на новую страницу японской культуры. Естественно, поэзия Басё, Исса Кобаяси. Да, мне очень интересна Япония, страна и люди.
– Думаю, что российский зритель, увидев ваши фильмы, проведет параллели не с Японией, а с советской анимацией. А вы учились у Петра Думала. Но это совсем другая традиция, ничего японского нет.
– Там нет ничего японского и ничего даже близко стоящего с Россией, совершенно другая школа.
– Надо сказать, что учитель на вас очень мало повлиял.
– Да, наверное, это неплохо, когда влияние учителя на ученика неочевидно. Когда ученик берет от учителя то, что нужно взять, а не копирует своего мастера. Я думаю, что да. Хотя учителей у меня было много. Не непосредственных учителей, но от которых я много что взял. Я был просто очарован фильмами Норштейна, наверное, через это многие проходили. Я только позже узнал, что на самом деле он русский режиссер, потому что в Латвии он был настолько популярен. "Ежик в тумане" был переведен на латышский язык, многие до сих пор латыши считают его своим фильмом, что очень удивительно. Конечно, Татарский, Ковалев, замечательная студия "Пилот".
– Ваша студия "Луноход" – оттуда?
У меня нет ничего общего с Россией, поскольку я там никогда не жил
– Когда я создавал студию, нужно было найти какое-то название. Я, честно говоря, не очень обладаю фантазией на какие-то бренды, я просто исходил из того, что это был первый аппарат, посланный на Луну, передавал информацию неизвестной части нашей Вселенной, кроме того это случилось ровно в тот год, когда я родился. Я тоже делал первые шаги по совершенно мне неизвестной тогда планете, с тех пор я эту информацию все время передаю зрителю, все, что я открываю, все, что нахожу, я просто вкладываю в видеоряд, в анимацию, делюсь своими впечатлениями, переживаниями, открытиями со зрителями. Мне кажется, что "Луноход" самое подходящее название.
– Это 1970 год?
– Да, это была осень 1970 года.
– Вы родились в Риге?
– Нет, в Даугавпилсе. Это такой русский город в Латвии. Я прожил там довольно немного, потом мы переехали в Ригу. Я все равно чувствую какие-то корни в этом городе, часто там бываю.
– Вы – латышский русский, вам эта культура ближе?
– У меня нет ничего общего с Россией, поскольку я там никогда не жил. Да, в советское время мы туда часто ездили с друзьями – это было забавно и интересно. Приезжая в Россию, я не чувствую себя связанным с этой страной. Мне очень много что импонирует в русских людях и в России. И я много вижу недостатков – что происходит сейчас, как живут люди. Это, к сожалению, грустно.
– То есть обаяние "русского мира", которое очень многих захватило сейчас на бывших окраинах империи, вас не очаровывает?
– Нет. Мне очень нравится глубинка, я с удовольствием езжу в маленькие российские города. Осенью в прошлом году был во Пскове спустя много лет. С удовольствием посетил монастыри, церкви, пообщался с людьми. То есть не так все плохо, конечно. Безусловно, конечно, я русский человек – это часть моей культуры.
– Я имел в виду политический ура-патриотизм.
– Нет, этого я не понимаю. Мне всегда казалось, что Россия, да, это мощная держава, великая страна, но она всегда была для меня такой пацифистской.
– Ну ничего себе!
– Во всяком случае, страна, которая не лезла за пределы своей границы. Конечно, были исторические моменты, связанные с войнами, но как-то у меня такой стереотип сложился.
– Сама история Латвии доказывает обратное.
– Я говорю сейчас о досоветской России.
– Империя создавалась до советского периода.
– Там, конечно, все очень сложно. Агрессором я бы Россию не назвал именно до советского периода.
– Тогда были другие подходы, другие представления о границах.
– Мы можем тогда назвать агрессором и Швецию, и Польшу, естественно, Германию. Кто только не был в той же Латвии.
– Да, границы Европы перекраивались бесконечно. Сейчас Норштейн, один из ваших учителей, многих шокировал, выступив с пропутинскими заявлениями о том, что Крым нужно было отнять у Украины. Интеллигентная публика в России потрясена его высказываниями. Вот уж от кого не ожидали...
– Это бывает. У нас тоже в Латвии есть люди, которые для всех ассоциировались с крайними националистами, осуждающими все, что связано с Россией, с Советским Союзом, и в то же время недавно прозвучали высказывания в поддержку оккупации Крыма, как это сейчас называется – присоединения в добровольно-принудительном порядке. То есть это тоже многих шокировало: как так? Я не хочу это комментировать, пусть останется на совести. Может быть, я просто что-то не понимаю, я не углубляюсь в эти вещи.
– Бог с ними, это не имеет никакого отношения к кино. Вы себя считаете художником, который делает мультфильмы, или аниматором, который использует живопись в качестве подручного средства? Не знаю, можно ли такое разделение допустить.
Я говорю: нет, по-твоему не будет. Персонаж говорит: нет, будет. Тогда мы находим компромисс
– Я бы не разделял. Я не задумываюсь, кто я такой – художник, аниматор, режиссер. Сложный вопрос. Я люблю рисовать, люблю живопись и люблю перекладывать ее во время, добавлять движение. Я получаю от этого огромное удовольствие, когда вижу, как картина статичная оживает, в ней что-то происходит, она начинает разговаривать, посылать какие-то сообщения. То есть в процессе работы над фильмом у нас идет обоюдный контакт. Это не односторонний контакт с моей стороны. Я рисую персонажа, заставляю его двигаться, и очень часто он мне подсказывает, что я должен с ним сделать, как я должен к нему относиться, куда я должен его поставить. Он мне подсказывает всё время, у нас происходит диалог, иногда даже спор, я говорю: нет, так не будет, по-твоему не будет. Он говорит: нет, будет. Тогда мы находим компромисс. Это интересный процесс на самом деле, это процесс медитации, я вне этого мира, я в другом мире нахожусь, когда работаю.
– Единственный фильм, который как-то выпадает из этого цикла, – это "Вилла Антропофф", наверное, потому что вы его делали в соавторстве и это не ваша идея.
– Идея у нас напополам с эстонским режиссером Каспаром Янцисом, моим хорошим другом. Мы очень разные, он представитель эстонской школы – это сатирический подход, юмор специфический. Там был компромисс, я подошел к этому как эстет, отдав ему возможности писать сценарий. Конечно, мы его вместе создавали, писали, обсуждали. По большей части сценарий писался Каспаром. Долгий очень процесс был, это самый длинный фильм, который я когда-либо делал, он занял у нас в общей сложности чуть больше трех лет, несмотря на то что делался на двух студиях, параллельно, то есть было очень много людей вовлечено. Предпродакционный процесс, до того, как мы начали анимацию, был очень долгий и мучительный, разделенный расстоянием, нам нужно было встречаться, обсуждать, встречались часто на фестивалях, жили в одной комнате, было такое забавное время. Но каким-то образом сделали. Фильм получился – наверное, для меня это выброс наболевшего, где-то все время сидело, хотелось высказаться. Сначала начиналось все как сатира на Советский Союз, потом это переросло в общеевропейскую проблему. Что интересно, что фильм стал особенно актуален даже сейчас.
– Конечно, в связи с беженцами.
Есть мир более реальный, чем наш современный, развитый, капиталистический
– Приходилось слышать вопросы от зрителей после фильма, не являюсь ли я расистом. Я не знаю, что ответить, потому что, конечно, нет. Мне кажется, что человек, который задает такой вопрос, в принципе сам не так далеко стоит от расизма. Давайте перевернем все наоборот, давайте сделаем главного героя представителем европейской расы, а всех остальных выходцами из Африки – это разве не расизм? Это тот же самый расизм. Я не разделяю людей по цвету кожи, просто я хотел показать, что есть мир более реальный, чем наш современный, развитый, капиталистический, что есть более естественный мир, где люди живут в бедноте, у них ничего нет, у них войны, у них проблемы. Но та жизнь, которой они живут, более естественна: какая она была тысячи лет назад, она на таком уровне и осталась. У них есть чему поучиться нам, европейским, западным прагматикам.
– Вы бывали в Африке?
– Нет, к сожалению, не бывал. Но, кроме Японии, мое второе увлечение – это афромузыка, мне очень нравится блюз, я обожаю регги.
– Я даже не обратил внимания на то, что ваш персонаж чернокожий, настолько это было неважно. Главное – что люди надувные, европейский мир сдувается. Честно говоря, у меня нет, как у многих, особенно у русских сейчас, ощущения, что Европе грозит опасность, что европейская цивилизация рухнет под потоком этих "реальных" людей. Мне кажется, это чистая фантазия.
– Я думаю, что это вызвано комплексами. И, естественно, связано с историей. Например, то, что происходит в Латвии сейчас: большинство людей радикально настроены против беженцев. Это вызвано опять же историческими фактами. Латвии пришлось пережить столько оккупаций. Когда люди бежали от советской власти, страна была обнищавшая именно благодаря тому, что практически не осталось местных жителей. Потом в советское время ее заселяли выходцами из других частей Советского Союза. Когда возобновилась республика, ситуация была такая, что латышский язык был фактически на грани вымирания, потому что большинство говорило по-русски, латышское население составляло каких-то 50%. Сейчас люди опасаются, что они опять будут подвержены этому вымиранию. Уже сейчас хватает экономических проблем, очень многие люди уезжают на Запад работать, там остаются.
– Ну и слава богу, это нормальный процесс, границ вообще не должно быть.
– Я просто пытаюсь обосновать эту фобию, эти страхи. Их можно понять, хотя я, конечно, с этим не согласен, я не думаю, что действительно проблема такая.
– Наш разговор услышат молодые аниматоры и скажут: вот человек снимает два года пятиминутный фильм, но он же не может заниматься только этим, значит, он чем-то другим зарабатывает. Как жить аниматору, который делает такой маленький некоммерческий пятиминутный фильм два года? Снимаете рекламу?
Мне очень повезло, что я могу получить средства от государства на фильм
– Нет, я уже давно не занимаюсь рекламой. Я живу тем, что я делаю, – я делаю свое авторское кино. Я считаю, что мне очень повезло, что я могу получить средства от государства на фильм. То есть фактически я живу на государственные деньги, которые выделены на фильм. Но я уже вырос из того времени, когда хочется все время больше и больше. Мне не нужно хватать звезды с неба, мне не нужны дорогие машины, я живу в однокомнатной квартире. Я просто счастлив тем, что у меня есть. То, чем я занимаюсь, мне приносит громадное удовлетворение, я не чувствую какой-то нагрузки. Говорят, когда деньги портят человека, – когда они есть, их всегда хочется больше, и от этого человек теряет покой, становится раздражительным, у него появляются страхи за будущее. Я, наверное, живу сегодняшним днем. Я сегодня работаю, у меня есть хлеб, у меня есть чай. Что будет завтра – мы не знаем.
– Буддистский подход.
– Я был в Непале, провел замечательный месяц среди буддистских монахов в монастыре, медитировал, слушал лекции ламы. На многие вещи у меня открылись глаза, я вернулся оттуда другим человеком, с совершенно другими взглядами. Считаю, что много от этого получил, я очень доволен этим. Мне ничего не нужно больше в этой жизни, главное, чтобы все были живы-здоровы, чтобы не было войны, и я мог делать то, что мне нравится.
– Чтобы были акварельные краски, кисти и бумага.
– Чтобы они, желательно, были подешевле.
– То есть латвийское государство спонсирует некоммерческую анимацию, просто дает деньги художнику? Это здорово.
– Да, это здорово. Я считаю, что мы в этом плане привилегированные. Потому что я знаю, какая ситуация во многих странах Европы, даже в богатых странах, возьмем ту же Швецию или Германию...
– А в Америке если вы такое расскажете...
Я подхожу с той же философией буддизма: будет завтра, будем решать и думать, что делать
– Я не представляю, как люди, занимающиеся авторским кино, вообще выживают в Америке, где фактически нет ни одного фонда, не то что государственного, даже частные фонды не поддерживают, все на плечах самих режиссеров, они каким-то образом должны искать деньги, собирать пожертвования. Это ужасная ситуация. И у нас, конечно, не все так радужно. Это не значит, что я подготовил проект и сразу получил деньги, начинаю работать. Конечно, все зависит от качества проекта. Там есть свои рамки, существует определенная бюрократия. Должен признаться, что, когда я готовлю новый проект, я абсолютно не уверен в завтрашнем дне, я не знаю, что будет, если у меня не окажется денег на этот фильм. Хорошо, я опять же подхожу с той же философией буддизма: будет завтра, будем решать и думать, что делать. В конце концов, это не мой принцип не делать рекламу, просто мне это не нравится. Это отнимает уйму сил, энергии.
– И убивает мозг.
Мне все очень тяжело дается, каждый кадр, каждый рисунок для меня очень большая ответственность
– Убивает мозг, да. Нет никакого результата, удовлетворения от этой работы, потому что это одноразовый продукт, который прошел неделю-две по телевизору, доставил кучу раздражения зрителям, поскольку – кто любит рекламу? Рекламу сделать остроумно очень сложно, если ею занимаются непрофессионалы. А мы художники, мы не придумываем рекламу, как ее сделать, как донести до зрителей, чтобы она была интересной, смешной – это все разрабатывается в агентствах. К сожалению, там профессионалов раз-два и обчелся.
– В Латвии очень сильная школа анимации. Сигне Баумане, например.
– У нее свой язык, она выделяется на общем фоне, совершенно уникальна в этом плане. Сейчас много новых интересных режиссеров появилось. В последние 10 лет латвийская анимация очень быстро развивается, это связано опять же с финансовой поддержкой, которая улучшилась за последние годы.
– У вас уже должна быть своя школа, ученики, вы уже классик почти.
– У меня нет учеников. Конечно, есть студенты, с которыми я занимался, с которыми встречаюсь, они мне благодарны за какую-то информацию, которой я поделился. Но в таком классическом понимании у меня студентов, учеников нет, я не преподаю.
– А хотели бы?
– Наверное, нет. Все-таки тоже большая ответственность. Это для меня то же самое, как делать детское кино. Я уже сколько лет думаю, что нужно сделать детский фильм. У меня уже выросли дети. Когда они были маленькие, я думал, что нужно сделать фильм для них. Так я и не собрался, так и не решился, так и не сделал. Они уже выросли, дочка уже взрослая. Дети – это самый сложный зритель для меня. Как ни странно, фильм "Пропавшие в снегу" детям очень нравится, хотя на самом деле типично взрослый фильм, с алкоголем и всем остальным. Дети что-то в нем находят, смеются, воспринимают его по-своему.
– Делаете сейчас новый фильм и наверняка не первый год?
– Сейчас только что закончил фильм, готовлюсь начать новый, который год целый уже готовлю, писал сценарий, подготовительный процесс год шел.
– Сколько минут, или вы заранее не представляете формат?
– Я очень четко представляю длину фильма. Я думаю, что это будет семиминутный фильм. Я не могу сделать больше, поскольку я работаю как в каменном веке, мне все очень тяжело дается, каждый кадр, каждый рисунок для меня очень большая ответственность, занимает много времени, я вкладываю туда так много, что я не готов делать большие фильмы.
– Такой семиминутный фильм сложнее снять, чем какой-нибудь телесериал. Интересно, конечно, посмотреть весь фильм, кадр за кадром. Может быть, когда-нибудь сделаете такую выставку.
– У меня была мысль взять одну секунду из фильма и сделать из этой секунды выставку, эти кадры.
– Секунда – это сколько картинок?
– Обычно это 12 рисунков, бывает 24. Интересно, когда на стене будет одна секунда, 12 рисунков, которые между собой фактически не отличаются. А что такое одна секунда? Это миг. 12 акварелей.
– Одно крошечное движение. Без всякого шаблона, просто рисуете заново с нуля?
– Конечно. У меня был очень интересный опыт, когда я делал свой студенческий фильм в Швеции непосредственно под камерой, у меня не было никакого видеоконтроля, то есть я не мог видеть, что я уже сделал. Сейчас все эти технологии допускают такую возможность, ты можешь прокрутить уже снятый материал, что-то даже исправить. Тогда это была камера, и я вслепую под ней писал маслом. Что там получалось, я узнавал через две недели, когда получал материал из лаборатории. Эти две недели были для меня стрессом, потому что я не мог продолжать работу, я не мог перестраивать сцену, я должен был ждать. Это был изумительный опыт. Вслепую делаешь что-то, и потом в конце концов через две недели получаешь материал на пленке, смотришь. И это магия, как это все начинает двигаться, работает.
– Только настоящий буддист способен на такой труд.
– Я не настоящий буддист.
– Настоящий буддист только сам Будда, все остальные – ученики.
– Да и Будда не буддист.
