Пью все только водку дешевую с ямы не беру там могут дрянь подсунуть а в аптеке все честно медицинский спирт разводишь и пьешь муравьем пахнет ну или допустим боярышником или вот взять пустырник да тот же корвалол сердце то у меня не сдает давление низкое сосуды расширены не мерзну я ни <х…я> как <б…ь> ящерица ухожу в лес на два дня на три дня сплю под выворотнями в снегу ямы рою мне все <п…й> .

"Леха" – один из рассказов для книжки, которую пишет Андрей Павличенков об обитателях деревни в Костромской области, где он лет шесть восстанавливает заброшенный дом – терем, как его называют местные жители.

Павличенков – 40-летний финансист, выросший в Москве, окончивший одну из лучших московских математических школ, учившийся в Америке и Великобритании и долгое время работавший в России в западном инвестиционном фонде. Теперь у него свой бизнес – это оставляет время для других вещей:

"У меня всю жизнь отец занимался туризмом и альпинизмом, и я с детства этим занимался, ездил по провинции, видел все, что у нас вымирает, половина нашей страны в провинции находится в руинах, все наследие, что осталось от Российской империи. Бабушка у меня из сибирской деревни, ее деревню затопили в 1973 году, когда электростанцию строили. У большинства людей есть деревня, куда они могут приехать, а у меня нет, потому что остальные мои дедушки и бабушки более-менее городские, а единственная моя деревенская бабушка, которая всю жизнь про свою деревню рассказывала, меня отвезти туда не могла. Поэтому у меня была такая мечта с деревней, немного наивная".

Деревня Асташово появилась так:

"Я ездил в деревню на выходные, было такое популярное хобби в начале 90-х, когда в широком доступе появилась карты нашей родины. До 90-го года не было даже карт, люди по пачкам "Беломора" ходили в походы. Потом появились карты, на этих картах оказались чудеса: руины монастырей на каких-то болотах в Новгородской области. Сейчас люди ездят на джипах, а когда я на первом курсе учился, мы добирались как могли, чтобы смотреть заброшенные руины. А заброшенное в 90-х было все, монастыри, дворцы. Да и сейчас, собственно, все это так же стоит. Отреставрировано не очень многое, остальное разрушается потихонечку. Из-за этого хобби я нашел терем в лесу. Не то что я его нашел, кто-то там до меня был, естественно, это такое открытие, как Колумб – Америку. Колумб открыл Америку, а индейцы там уже жили. Местные жители про это место знают, краеведы местные писали статьи, но пока это все не соединилось с интернетом, информации не было. Так я попал к этим теремам и, конечно, был очень впечатлен. Лес, медведи – там реально медведи кругом ходят, – выходишь на огромное поле, посреди стоит огромный деревянный усадебный дом, без света, без электричества, внутри росписи на стенах, бесконечное количество резьбы, цветные витражи, стекла. Похоже на фильмы об американской готике, где-то в Луизиане среди болот стоит плантация XVIII века с колоннами, примерно то же самое, только в России".

"В Костромской области три северо-западных уезда триста лет до революции жили стройкой, крестьяне были строителями, уходили на заработки. Жили неплохо. В 1861 году, когда крепостное право отменяли, некоторые крепостные были богаче самих помещиков. И освободившись, эти крестьяне-миллионщики стали строить себе дома – все эти понты, чтобы показать соседям, что они из себя представляют. Нормальное новорусское поведение. В трех уездах возникло сто огромных домов. Усадьбы были построены по-крестьянски. Например, дом, который я реставрирую, абсолютно уникальный, такого больше в России нет, его построили в 1897 году по проекту, который изначально предназначался для царя Александра III, охотничий домик для царской семьи. Его построили, но не сделали в доме ни ванной, ни туалетов, все было на улице, нужники – по-простому, по-деревенски".

"От этой культуры фактически ничего не осталось. Есть подобные красивые дома в городах, но такого заброшенного, посреди глуши, в лесах, в России больше нет. А туда очень сложно даже добраться, деревня давно заброшена, дом стоит фактически посреди леса, туда приезжают на лето художники из Москвы. Когда я начал им заниматься, я сотрудничал с Архнадзором, пытался в Москве защитить какие-то памятники от сносов. Это была полная безнадежность, потому что спасти в Москве ничего нельзя: земля дорогая, на ней нужно что-то строить, реставрировать невозможно, потому что во многих случаях совершенно непонятно, что делать с домами, которые стоят под снос, хотя они и замечательные, и все это культурно-историческое наследие. Люди, которые их защищают, часто не могут предложить никаких внятных альтернатив. А властям в Москве по большей части безразлично это наследие, как и по всей стране. И у меня была идея где-то в глубинке, где земля ничего не стоит, спокойно, с толком отреставрировать что-то. И вот я уже около шести лет вожусь с этой реставрацией. Все оказалось гораздо сложнее, чем я думал".

"Проще отреставрировать, наверное, дворец, чем деревянный дом конца XIX века. Камень вообще реставрировать проще – у тебя есть стены, на которых штукатурка, лепнина и так далее. Деревянный дом – если в нем все, как в моем тереме, сгнило, – полностью разбирают, до основания, переделывают фундамент, а потом собирают сруб обратно с заменами. У нас в срубе 60% бревен старых, 40% бревен – новых. Дальше: на нем порядка пяти тысяч деталей резьбы. Это не лепнина, которую можно сделать на месте, резьбу нужно долго изготовлять в столярке. И это место в лесу, туда не было дороги, реставрация посреди "ничего". Мы сейчас думаем о ремонтных работах в Погорелово, в другом тереме, абсолютно уникальном, и мы даже не можем представить, как это сделать. Потому что реставрация без дороги – это, примерно, как работать на обратной стороне Луны".

"Есть общая проблема "деревянной" реставрации в России: бюджет реставрации Большого театра, думаю, больше, чем бюджет всей деревянной реставрации в России за последние 20 лет – это с Кижами, а если выкинуть Кижи, то он больше всей "деревянной" реставрации в России за последний век. Деревом в России никто, по сути, не занимается. В России была собственная архитектура, и она всегда была из дерева, камень в России – пятнышки среди моря дерева. А сейчас в России из дерева строится гораздо меньше, чем из кирпича и пеноблоков. Пропорции изменились в 10 раз по сравнению с тем, что было раньше. Культуры строительства из дерева нет, культуры реставрации тоже особой нет, потому что бюджетов на реставрацию нет. Что люди в России считают ценным? Большой театр, дворцы под Петербургом, храмы московского Кремля – то, где Россия копировала Европу. А то, что Россия строила сама собой из дерева – это люди игнорируют, по большой части, разве иногда Кижи в разговоре всплывут. Россия – очень странная страна, она все время пытается переплюнуть Европу, но никакого переплевывания не получается, получаются догонялки с Европой. Если показывать мой терем иностранцам, у них просто челюсть отвисает, потому что ничего подобного в Европе нет. Иностранцы в этом тереме видят Россию, а русские мимо проходят, пытаясь доказать, что в России строили европейское лучше, чем в Европе".

​Из рассказа "Сказка"

"В деревне я реставрирую дом. Старый, большой дом. Некоторые называют его терем. Из-за башенки. Высота у нее пять городских этажей. Сверху у нее шпиль, а на шпиле люстра. Деревянный круг, обшитый железом. К кругу прицеплены металлические висюльки, которые бренчат на ветру и весело сверкают на солнце…

Терем я нашел в лесу. Развалившимся, как и все вокруг. Почернелым, с пустыми окнами, падающей башенкой. Ведьмин вертеп из сказки. Взялся за него, начал реставрировать.

Появился народ. Его вроде бы и нет больше, народа: исчез в городах и в интернете. Но он есть. Приходит в гости. Издалека, рядом-то никто не живет.

– Четко скажи, что ты затеял? – вопрошает народ.
– Да вот, красоту жалко. – отвечаю я.
– А говорят, у тебя казино будет? – не унимается народ.
– В лесу-то?
– Да хоть бы и в лесу! Ты, ежели чего, смотри в оба! Мы народ такой. Захотим – спалим нна. – сообщает народ и оставляет, в качестве примирительного жеста, ведерко пойманных в соседнем ручье раков.

Приходит Семеныч, человек с трактором, двустволкой и присказкой "<Х…й> - в руль!". Он тут охотник. Его никогда не бывает мало. Он живчик, вроде шарика ртути, говорит без умолку, матерится, гогочет, балагурит, сам же и смеется своим шуткам. Весу в нем центнер, но кажется, что больше.

Обходит дом, по-хозяйски оценивает сделанную работу.

– Ты, барин, думаешь, в сказку попал. А это ни <х…я> не сказка. – говорит Семеныч. Он знает, что я знаю, что за глаза меня зовут барином. И не люблю этого. Рассмеявшись, Семеныч уходит".

В Асташово Павличенков "не живет, а бывает постоянно", как он говорит. Хвалится начинающимся туризмом, мол, раньше терем видели единицы, максимум – десятки людей, а в этом году ожидаются две тысячи человек, хотя это 520 километров от Москвы, 28 километров от "асфальта", а последних двух километров дороги нет вовсе. Помимо реставрации терема, Павличенков помогает обитателям деревни:

"Чем-то помогаю, но не могу сказать, что я какой-то ангел для них. Мне кажется, основная ошибка, которую делают люди, – считают, что в провинции люди какого-то второго сорта. Если ты общаешься с ними, то звонки от лесника Иваныча такие же важные, как звонки от председателя совета директоров крупной компании, потому что у лесника Иваныча тоже может быть сейчас что-то важное. Например, снегоход мог поломаться и застрять посреди леса, и нужно по телефону организовать спасение лесника Иваныча из леса".

Рассказы о жителях деревни появились так:

"Если ты пытаешься сделать что-то в России за пределами крупных городов, самое первое, что нужно, – установить контакт с местными жителями. Потому что большая часть проектов в российской глубинке обламываются конфликтом с местными жителями. Это вполне логично, потому что для большинства местных Москва и москвичи – абсолютно враждебная среда. Чего они хорошего видели от Москвы? Если взять нечерноземье, единственное, что они хорошее видели от Москвы, – это брежневская программа нечерноземья, когда им присылали много денег. Все остальное: сначала из Москвы приезжали помещики, которые их обдирали, потом в Москве завелись большевики, которые при Ленине ввели продналог, потом Сталин устроил коллективизацию, потом Хрущев слал безумные указы отнять у крестьян коров и заставить их сажать кукурузу. Единственный человек в Москве, который что-то хорошее сделал, – это Леонид Ильич Брежнев, и еще Путин немножко. Примерно Леонидом Ильичом Брежневым и ограничивается любовь жителей русской глубинки к москвичам. Поэтому надо устанавливать дружеские отношения. Потихоньку я начал общаться с местными жителями, дружить и стал лучше понимать их жизнь. А из-за этого стали возникать рассказы о жизни, которая не похожа на что-либо, что происходит в больших городах".​

​Из рассказа "Деревня"

"Ты в деревне. Здесь не происходит ничего. Ничего такого, о чем напишут. И о чем не напишут, тоже. По крайней мере, до следующей среды. В следующую среду, перед Троицей, электрик Чухлин забудет привязать себя поясом. В пяти метрах от земли он вспомнит о нем, испугается, оторвет руки от столба и останется висеть вниз головой. Чухлин будет звать на помощь до обеда, а после обеда упадет головой в крапиву. Он никогда больше не будет лазать на столбы, даже под банкой. И через пять, и через десять лет о нем будут говорить:

– Вот идет Чухлин, электрик, который не лазает на столбы. Никогда, даже под банкой. Лет этак пять, или семь, а, может, и все десять назад он сиганул со столба головой вниз. Дурак он, Чухлин, и пьянь, пропадает мужик, а электрик хороший, только бесполезный, потому что на столб его не загонишь.

Ты в деревне, а значит ты не нужен никому. Устойчивый интернет здесь на кладбище. Как и в офисе, все продумано: лавки, столы, прохлада. Пусто, только за двадцать могил собрались любители тишины и водки".

Текст "Леха", с которого начинается это интервью, как объясняет Павличенков, – просто расшифровка записанного на диктофон монолога:

"Мне показалось интересным записать поток сознания человека, который живет один в лесу. В принципе это распространенный достаточно персонаж в России. В деревне бомжей нет, потому что – живи не хочу. Как в мультфильме "Трое из Простоквашино", – если в деревне дом стоит пустой, заходи кто хочешь. Поэтому в деревне бездомных в обычном виде нет, но есть много людей, которые остались одни в деревнях, пьют, как-то живут. Я записал поток сознания такого человека на диктофон и ничего более-менее не менял. "Бич" – есть слово в русском языке для таких людей. Еще я пытаюсь записывать воспоминания людей, которые помнят войну, – пока они не ушли. Поколения людей, которые воевали, уже нет, но есть те, кто помнят войну, коллективизацию, эти ужасы. Когда терем заработает, там будет музей личных историй. Историю пишут люди, которые ее делают. История глазами деревенского жителя в России не написана, она не та, что описана в учебниках".

"Я столкнулся с миром, который меня поразил, удивил. Я стал писать про деревню по нескольким причинам. Во-первых, я испытал некоторый шок от увиденного и пережитого, в основном, от неравенства. Русская деревня была нищей, она, по большей части, и осталась нищей. Разница между городом и деревней огромна. Плюс разница в подходе к жизни. В деревне все друг друга знают, ни у кого ни от кого никаких секретов нет и не может быть. В основном, все, чем занимаются в деревне, – это наблюдение, вместо телевизора, театра и всего остального, за жизнью соседей. По этой же причине любой приехавший в деревню по определению чужак".

"В принципе большой кусок русской литературы – это книги о деревне, сначала Тургенев написал "Записки охотника", потом Бунин писал про деревню, потом были "деревенщики", но они писали о себе, они сами были из деревни. А то, что я пишу, скорее выходит похожим на жанр Тургенева: приехал барин из Москвы и смотрит, как живут крестьяне. Хотя я очень стараюсь не быть барином, но параллели с учетом терема напрашиваются".

"Деревня — это очень стабильный мир, который медленно меняется. В деревне свои понятия времени. В городе ожидаешь, что все постоянно должно двигаться, что-то происходить. В деревне время течет гораздо медленнее, чем в городе, и с этим ничего не сделаешь".

Павличенков живет как бы в обход столичной жизни: в его фейсбуке можно найти приглашение на какую-то выставку в Москве, но больше столицецентричного практически ничего нет. Есть рассказы о поездках в Иран и на Кубу, что-то об Англии, где учатся его дети, об альпинизме, и очень много деревни:

"Моя жизнь такая, как есть, скорее всего, потому что сейчас это стало возможным. В XIX веке Тургенев мог жить в Москве, мог быть в Баден-Бадене или у себя в Литовино в деревне, но нельзя было быть во всех этих трех местах за две недели. Сейчас это возможно, и это накладывает некоторое дополнительное сумасшествие на жизнь".

"Куба и Иран – поездки по работе. Две страны, которые открываются внешнему миру. В Иране отменили санкции, Куба потихоньку переходит от социализма к чему-то еще, они еще не решили, к чему. Это потенциально интересные места для инвестиций, поэтому назовем это инвестиционным туризмом. Я по-прежнему занимаюсь бизнесом, инвестициями, финансами. Альпинизм – это хобби. Кострома – нечто большее, этому я отдал много лет, много сил, гораздо больше, чем люди предполагают. Вопрос даже не в деньгах, не во времени".

"У меня была гораздо более столичноцентричная жизнь в начале нулевых, но с тех пор многое поменялось. В начале нулевых Россия была бурно развивающейся страной третьего мира, перспективной для инвестиций, но с тех пор стала гораздо менее перспективной и динамичной. За последние десять лет в России было все меньше интересных проектов для бизнеса и все меньше смысла что-то делать в Москве. И так получилось, что Москва по большей части выпала из моей жизни. При этом я считаю, что Россия устроена неправильно, такая огромная страна должна быть децентрализована, в ней должно быть что-то помимо Москвы, а вместо этого Москва продолжает высасывать из страны людей, таланты, капитал, все на свете. Асташово – вполне осознанный проект. Если бы этот терем стоял в Москве, я бы, наверное, не стал им заниматься, – и потому, что это было бы дорого, и из-за кучи бюрократической волокиты, и потому что у меня не лежала бы душа делать это в Москве".

"У меня разные отношения с разными местными жителями, но большая часть из них мне благодарна, потому что я сохраняю то, что для них является символом. Поэтому, наверное, люди со мной более открыты, чем если бы я просто приехал и стал как-то вмешиваться в их жизнь. Может быть, мне прощают чуть больше, чем они прощали бы другим людям. По большей части, люди, с которыми я встречаюсь в глубинке, более честные, более открытые, они, может быть, чуть проще и наивнее, чем горожане, но с ними намного проще и приятнее общаться. Для меня очень важная составляющая всего этого деревенского опыта – общение с людьми. Да, бывают неприятные моменты, но неприятные моменты бывают везде, что в Москве, что за границей, что в деревне. В городе у любого человека – миллион масок, я не исключение, а в деревне у людей нет масок, потому что все равно не спрячешься".

​Из рассказа “Село Заингирь”

"Что ели в сорок шестом? Да лучше не вспоминать. Всё ели, что жевать можно было. Весны ждали. Пришла весна – копали картошку гнилую с поля. Потом щавель ели, крапиву, липу – свежий лист. Из липы пироги пекли, получались как белые булки. Липовый лист сушили и толкли. Хлеб липовый безвкусный конечно. Но жевать можно было. Песты ели – хвощ. Песты вещь была хорошая. Было бы молоко или яйца, да с пестами, так замечательно. Делаешь с ними заливное, как из яблок – яблочницу. Но молоко и яйца у нас отбирали".

В ответ на вопрос "заметили ли в деревне кризис последних лет, а до того процветание 2000-х годов, а до того перестройку" – Павличенков говорит, что в деревне замечают все, особенно перестройку и девяностые: "Заметили дай боже, потому что в деревне развалилось абсолютно все", и предлагает совершить экскурс в историю двадцатого века с точки зрения северо-западной костромской деревни:

"К революции начал складываться вполне себе средний класс, который занимался не сельским хозяйством, а "отходом" – поездками на заработки в Питер. Революция, гражданская война, – крестьян обложили жуткими налогами, больше, чем при царе. Потом пришел товарищ Сталин и запретил "отход" как явление кулацкое и противоречащее колхозам. Тогда все толковые местные жители старались остаться в Ленинграде. Им устроили новое крепостное право, отняли паспорта. При Сталине люди в этой местности жили хуже, чем за 50 лет до этого. В войну была жуткая нищета, после был голод 1946 года, мужиков в деревне нет, одни женщины, их обложили непомерным продовольственным налогом. Не как голодомор, массово не умирали, но был голод и высокая детская смертность".

"Хрущева в городах заметили по ХХ съезду, а в деревне – по безумной дури с сельским хозяйством. Сталин не отменял приусадебное хозяйство, а Хрущев начал бороться со "своими" коровами, курами, покосами. При Хрущеве гонения на церковь "на местности" были сильнее, чем сталинские. Большая часть церквей закрылась в Костромской области при Хрущеве. Хрущев, с точки зрения местных жителей, не лучше Сталина. При этом никаких достижений цивилизации в деревне при Хрущеве не появлялось. Гагарин уже летал в космос, а люди в Костромской области сидели при керосинках, потому что электричество в деревню провели в 1967 году, уже при Брежневе".

"Брежнева в деревне заметили и полюбили. Сначала появились достижения цивилизации, электричество и прочее. Брежнев – это, конечно, золотой человек, залил нечерноземье огромными деньгами. Программа мелиорации, десятки миллиардов долларов по всей стране закопали. Грубо говоря, им оплачивали все, они могли в принципе ничего не делать. Это был принцип при Брежневе: можешь ничего не делать, все равно будешь получать какие-то деньги".

"При Горбачеве все развалилось, абсолютно все, причем диким, невероятным образом. Рядом с нами контора совхоза. При раннем Горбачеве у этого совхоза было 300 голов скота, техника, трактора, клуб с паровым отоплением, бригады из Чечни строили новую ферму, мост, дорогу провели в 1986 году. И потом в 1990 году все в один день закрылось, стадо умерло за одну зиму. В 1992 году приехали какие-то люди, вытащили все из клуба, паровое отопление сдали на металлолом. В этом месте жили человек 200 или 300, сейчас не живет никто, один инвалид, и почти все, что было построено при Брежневе, разломали за несколько лет до руин, до фундамента. В Чухломским районом, которым я занимаюсь, когда-то жило 50 тысяч человек, при Брежневе – примерно 20 тысяч, сейчас – 10 тысяч. Населения для нормальной экономики уже недостаточно".

"При Брежневе мужики пили – больше пьянства, чем при Брежневе, не было. Пили по большей части от советской депрессии, от того, что, если ты пьешь, о тебе государство все равно заботится. При Горбачеве государство перестало заботиться об этих людях вообще, и началась череда страшных невероятных смертей, все эти алкоголики замерзали, умирали с голода, горели, тонули. Хронические алкоголики фактически не пережили девяностые, умерли ужасными смертями. Это продолжалось во время Ельцина, которого ненавидят так же, как Горбачева, неизвестно, кого больше".

"В нулевые годы появилась какая-то стабильность, стали появляться какие-то деньги, хоть и невероятно мало. Разница между бюджетом Москвы на одного москвича и бюджетом сельсовета в Костромской области на одного местного жителя – больше чем в сто раз. Невероятное неравенство. Но какие-то деньги есть, и люди благодарны. Они приблизительно представляют себе, что в стране воруют, они ездят в Москву и видят, что в Москве есть дворцы и шубохранилища у начальства. Начальство всегда было для них неприятными людьми, которые воруют и живут незаслуженно хорошо. Но они видят, что с 2000 года, при Путине, стали жить лучше, и ценят это".

​Из рассказа "​Село Кужбал"​

"​Несколько слов хочется сказать о своём деде по матери, который был в 1930-е гг. раскулачен. Дом, который он построил своими руками, “пятистенок”, как говорила мама, отобрали. Устроили контору колхозную. А семью переселили в овчарню. Шестеро детей, бабушка, дед – оказались в овчарне. Как рассказывала мама, всё было отобрано. Даже что в сундуках – платки красивые, ткани – всё забрали. А тятенька, как мама говорила, приносил это со жгонки, потому что был ещё и пимокатом. На зиму уходил в Сибирь на промысел, зарабатывал деньги для семьи, и они жили довольно-таки зажиточно. Ну и как оказалось, их сочли кулаками. Мама долго не рассказывала об этом. Впервые я услышала историю в 7-м классе, когда все мои подружки нарядились весной в красивые платки шерстяные, а у нас не было. Я задала маме вопрос: мама, а мы были самыми бедными? И она рассказала, что всё отобрали… Но я всегда удивлялась, и до сих пор удивляюсь, что мама как-то об этом... ну, может быть, она уже переболела, уже эта боль прошла... но не осуждала как-то вот власть, – я удивилась – никакой такой злобы, ненависти – не было. Наверно потому, что они пережили войну, а война была пострашнее: теряли близких людей. Я даже сейчас вспоминаю её рассказ, и думаю: надо же, никакой обиды, никакой злобы... Может, это и есть всепрощение русских женщин.
А послевоенную деревню я помню хорошо. Сами впрягались в плуг, женщины, всё женщинами пахали. Мужчин не было. И лошадёнок тоже было мало, только на колхозные поля”.

В ответ на вопрос "меняется ли деревенский быт" Павличенков говорит, что да, "что-то меняется":

"Провели интернет по всем крупным населенным пунктам. Пришла мобильная связь, десять лет уже все люди, даже древние бабушки имеют мобильные телефоны. С другой стороны, больницы закрываются. Раньше была больница в сельсовете, потом стала в райцентре. В райцентре можно диагностироваться только по половине болячек, там нет оборудования, поэтому, если что-то серьезное случилось, то только в Кострому, а до Костромы 200 с лишним километров. И до райцентра в больницу из самых дальних населенных пунктов района 80 километров ехать, то еще удовольствие. Все остальное закрылось. Продолжается какое-то медленное вымирание района. Скажем, деревня – три человека, один умирает, один переезжает в райцентр, один переезжает в Кострому или к детям в Подмосковье".

"Дороги – отдельная песня. Есть одна дорога через район, которая находится на областном бюджете, но область бедная, дотаций до смешного мало, дороги приходят в полную негодность, а у района есть деньги только снег собирать с дорог и выравнивать – один раз весной и один раз осенью. Поэтому дороги, по большей части, – сплошные ямы. А деревянные мосты давным-давно сгнили, в аварийном состоянии, перспективы починить их нет. Местные жители там, где мосты маленькие, сами их латают или строят заново".

​Из рассказа “Мост”

“С мостом такая <х...я> получилась: кореш мой занимается дачами. Срубы, значит, собирает. Звонит:
– Пригоняй мультик! Из Москвы идет КАМАЗ под погрузку.
Приезжаю. Ждем его москвича. Час нету, другой нету. А вышло вот что – москвич поехал по навигатору. Как у себя дома, понимаешь. Навигатор для чего? Пробки объезжать, правильно. Я сам им, когда в Москве, пользуюсь. Ну вот и у нас он в объезд повел. Через мост.
Часа через три прибегает наш москвич. Который по навигатору. Пешком прибегает, без КАМАЗа. А мы его уже обзвонились.
– <Е...> твою мать! – кричит. – У меня КАМАЗ на мосту провалился!
<Н...е>, думаю, дачку погрузили. Тут надо было мне развернуться и уехать. И <е...ь> бы без меня. Но я, дурак, остался. Потому что не знал, что это только начало.
– <Е...> твою мать! – кипишится москвич. – Что у вас за дороги? Это ж <п...ц> какой-то!
Смотрим, а его трясет. Ну <х...и>, сквозь мост провалился. Там метра три четыре, а может и поболе будет. <Х...й> его знает, сколько там метров. С одной стороны, до <х...я>, а с другой стороны – сколько нужно. Когда лед прет, за малым через мост не переливает”.

Павличенков протестует, когда высказываешь предположение, что неустроенность деревни вызвана тем, что люди махнули на свою жизнь рукой:

"У них нет доступа к кредиту, к хорошему образованию, к хорошей медицине, у них нет доступа к большей части инфраструктуры, которая составляет жизнь человека. Они ходят в школу, в которой учат, по большей части, плохие учителя, у них ужасные результаты ЕГЭ на выходе, но они ищут работу, что-то делают, как-то живут. Я не могу сказать, что они махнули на себя рукой. Просто в стране есть огромное социальное неравенство, которое становится с каждым годом все больше. Государство с этим ничего, по большей части, не делает, оно воспринимается естественным образом".

"Вопрос в неравенстве и бесперспективности экономики глубинки, с которой, я боюсь, тяжело будет что-то сделать, любой власти в Кремле. Власть ничего не делает с социальным неравенством в стране, и оно становится все больше и больше. Если бы я жил в глубинке, я был бы очень недоволен этой властью, но они по разным причинам, в основном, ею довольны. Не то чтобы довольны, но они в основном за нее, это их право. Если брать мою позицию – мне не нравится в том режиме, который сейчас построен в России, что он насквозь лживый. Власть занимается, в основном, тем, чем она занималась всю советскую эпоху, – пропагандой, очковтирательством. С другой стороны, есть экономическая свобода, которой не было при Советском Союзе".

"Что будут делать, если у власти кончатся деньги? Будут чистить сами дороги. Единственная основа экономики района – производство леса. Раньше лес шел на стройки в Россию, сейчас идет на экспорт в Финляндию. В целом в их жизни ничего не поменялось. В крупных городах кризис будет намного заметнее и болезненнее, чем в этих местах. В моногородах это будет болезненно. Не дай бог, шахты закроются в Воркуте, что будут делать жители Воркуты? А жители деревни будут делать то же самое. Они валят лес, на лес всегда будет спрос. В этом плане экономика очень простая и работающая".

"Весь дискурс в России сейчас построен на воспоминаниях о Советском Союзе. Советский Союз рухнул, потому что это была окаменелая система, в которой фактически отсутствовала частная инициатива, система полностью себя внутренне изжила и не подлежала никакому реформированию. В России гораздо более гибкая экономика: большая доля государства, но так или иначе есть частные инициативы, частные компании, частный кредит. Когда экономика сталкивается с шоком, она пытается адаптироваться. Например, лес востребован за пределами России, он идет на экспорт. Ту же самую адаптацию пройти в Советском Союзе было гораздо сложнее, потому что кто-то должен был принимать решение на самом верху".

"Но Россия – страна третьего мира со всеми проблемами стран третьего мира, с неравенством, с технологической отсталостью. Она как-то развивается, но развивается плохо – по историческим, по географическим причинам и из-за плохого управления. Плохое управление всегда было большой проблемой России. Режим Путина в этом плане ничем не лучше многих предыдущих режимов. Россия все больше и больше отстает от мира, от Запада, золотого миллиарда. С этим отставанием, наверное, можно что-то сделать, но это очень непросто. Это будет непросто любому режиму, который будет управлять Россией".

"Чем больше решений могут принимать регионы, тем логически проще. Возьмем, например, Карелию. Если она может самостоятельно больше интегрироваться в финскую экономику, не дожидаясь отмашек сверху, то с точки зрения экономики Карелии будет гораздо проще развиваться. У нас очень централизованная страна, а она огромная и разнообразная. Мне кажется, существующая сейчас в России модель – не рабочая. С другой стороны, исторически каждый раз, когда регионы получали свободу, они стремились разбежаться из России. Поэтому есть такой фактор, который всегда власть в Кремле пытается уравновесить. В последние годы в экономике все больше централизация ресурсов в Москве, все меньше свобод у регионов".

"Но я не думаю, что, если просто дать людям в глубинке свободу, там что-то оживет. Вопрос неравенства в мире везде, где он решался, решался одинаково – через социальные программы, которые проводило государство. В дотационном регионе, где нет никакого капитала, где со времен советской власти не осталось какого-то производства, ничего не изменится без социальной программы правительства, никакой капитализм и полная свобода ничего этому региону не принесут".

Копался в диктофонных записях нашел старого, винтажного Семеныча (это сосед, охотник)
– Бывает – спрашиваю я – чтобы не охотник зверя, а наоборот?
– Нет – говорит – любой зверь, хоть бы и подранок, всегда уходит. Бывает, <дое...шь> его, <дое...шь>, а он тебя всё равно <об...т>. Но чтобы прямо наоборот – так не бывает.

Еще Семеныч недавно охарактеризовал экономическую ситуацию в стране так:
– Всем нам <п...а> на жопе приплывает.