Иван Толстой: Кирилл Викторович Хенкин – фигура, с одной стороны, известная, а, с другой, – его известность весьма специфического рода. О нем хорошо знают все, кто интересуется жизнью Марины Цветаевой и ее окружением; знают историки Гражданской войны в Испании; специалисты по послевоенному переводу французской литературы в СССР; знатоки советской разведки; ветераны коротковолнового радиовещания (по обе стороны приемника). Читатели, наконец, - а книги Кирилла Хенкина, если уж прочел их, остаются незабываемыми.
Вместе с тем, и репутация у Кирилла Викторовича, мягко говоря, сложная. Он написал и наговорил столько резких и неприятных для кого-то вещей, дал такие нелицеприятные характеристики, не пожалел столько чувствительных душ, что и сам стал объектом неприятия и отторжения многих.
Резец, кислота, сарказм – все это его черты. Давайте послушаем небольшой звуковой фрагмент – во-первых, чтобы вспомнить голос нашего героя, а, во-вторых, чтобы сразу окунуться в ту среду, где годами варился Кирилл Хенкин. Отрывок из его книги «Охотник вверх ногами». Мюнхенская студия Радио Свобода, 1980-й год.
Кирилл Хенкин: Абель проверял «Шведа».
Человека, которого арестовали и осудили в 1957 году в Соединенных Штатах под именем Рудольфа Ивановича Абеля, звали Вильям Генрихович Фишер. Настоящий Рудольф Иванович Абель, тоже офицер КГБ, умер в 1957 году в Москве и похоронен на Немецком кладбище. Друзья и близкие называли моего друга Вилли. Так буду называть его и я. Мы подружились с ним в годы войны, потом долгое время не виделись, а затем снова дружили — до самой его смерти в 1971 году. Вилли мало говорил о своей работе, и выводы, к которым я пришел относительно его миссии в Соединенных Штатах — это результаты моих наблюдений, внимательного прочтения опубликованных материалов, умозаключений, подкрепленных отдельными его замечаниями. Или молчанием.
Вспоминая то утро в Нью-Йорке, когда агенты ФБР ворвались к нему в номер гостиницы со словами: «Полковник, мы знаем о вашей шпионской деятельности!», Вилли сказал своему защитнику Доновану, что к такой минуте разведчик готовится всю жизнь. Насколько Вилли был готов, Донован, однако, не знал. И я понял не сразу.
Это было вскоре после возвращения Вилли в Москву, в его крохотной, темной, и на редкость, даже по московским стандартам, противной квартирке на проспекте Мира. Когда жена, Елена Степановна, вышла на кухню, я спросил:
— Почему при аресте вы назвались именем Абеля?
— Во-первых, потому, что биографию Рудольфа я знал, как свою, во-вторых, потому, что я таким образом давал сигнал в Центр, и, наконец, потому, что я проверял Шведа.
«Швед», он же Никольский, он же Александр Орлов.
Диктор (Юрий Мельников): Кирилл, каким образом и для чего Рудольф Абель, он же - Вилли Фишер, проверял Шведа, находясь в американской тюрьме, – об этом речь впереди. Сейчас скажите, кто был этот Орлов?
Кирилл Хенкин: Тогда, когда я его встречал, он был официально каким-то довольно высоким чином советского посольства в Испании, а неофициально он был главным советником при испанском республиканском правительстве по всем вопросам, касавшимся разведки, контрразведки, партизанской войны и прочим хитрым делам, и был, вероятно, самой могущественной закулисной фигурой в республиканской Испании.
Диктор: До своего побега?
Кирилл Хенкин: До того, как он сбежал в Канаду и оттуда в Соединенные Штаты.
Диктор: О том, что вы его сами встречали, вы уже только что упомянули. Вы описываете это в своей книге. Слушаем вас.
Кирилл Хенкин: … Когда началась гражданская война в Испании, я жил в Париже, учился в университете и считал себя коммунистом. Как многие другие, я рванулся ехать воевать против фашизма. На вербовочном пункте, устроенном французской компартией в доме Профсоюза металлистов на улице Матюрен Моро, 7, со мной не стали даже разговаривать, как только узнали, что я советский гражданин. Выехав из СССР в 1923 году и давно живя на эмигрантском положении, наша семья не сменила советские паспорта. И вот теперь я из-за этого не мог попасть на фронт, мог оказаться «за бортом истории»!
Я заметался. Через знакомого русско-датского анархиста Бронстэда (о его сотрудничестве с советской разведкой я узнаю позлее, уже в Барселоне) я связался с Волиным. Тот меня принял радушно, обещал переправить в Испанию через своих французских друзей-анархистов, велел зайти через три дня.
Но уже на следующее утро к нам прибежал наш хороший друг — Сергей Эфрон, муж поэтессы Марины Цветаевой.
— Кирилл сошел с ума! — закричал он с порога. — Зачем он связался с анархистами? Если он непременно хочет ехать, я, так и быть, ему это устрою.
И устроил. Когда я вернулся на улицу Матюрен Моро, те же люди без лишних разговоров включили меня в первую группу на отправку. Кроме того, Сергей Яковлевич сказал мне, что воевать в окопах может всякий, мне же предстоит делать что-то «интересное». Только границу перейти следует со всеми.
Что это будет за «интересная» работа, он не сказал. Мое дело — доехать до Валенсии, явиться в гостиницу «Метрополь», спросить товарища Орлова. Остальное — не моя забота.
Диктор: Кирилл, простите, каким образом муж Марины Цветаевой Сергей Эфрон мог вообще устроить вам эту поездку в республиканскую Испанию? Предельно коротко.
Кирилл Хенкин: Сергей Эфрон, как деятель «Союза возвращения», а фактически - работник советской резидентуры в Париже, имел какую-то долю закулисного влияния на такого рода дела и мог через кого-то подсказать, что вот к такому-то не придирайтесь и дайте ему возможность уехать в Испанию.
Иван Толстой: Кирилл Хенкин, отрывок из книги «Охотник вверх ногами» в авторском чтении. Запись 10 июля 80-го года. Пробежимся по основным вехам биографии Кирилла Викторовича, чтобы дальнейшие разговоры в нашей программе было с чем сопоставить. О его жизни можно сказать и коротко, и посвятить ей дюжину радиопрограмм.
Родился 24 февраля 1916 года в Петрограде в семье артистов театра-варьете Виктора Яковлевича Хенкина и Елизаветы Алексеевны Нелидовой, его дядя – известный эстрадный актер Владимир Хенкин. В 1923 году семилетним ребенком увезен в эмиграцию. В Париже окончил лицей и Сорбонну. В 1937 добровольцем воевал в Испании на стороне республиканцев, недолгое время преподавал французскую литературу в университетском колледже в Соединенных Штатах, перед войной вернулся в СССР. В годы войны служил в частях НКВД в Москве. С 1945 по 1965-й работал переводчиком на Московском международном радио, с 65-го по 68-й - в Праге, в редакции журнала «Проблемы мира и социализма». В 1973-м эмигрировал в Израиль. Затем приглашен на Радио Свобода и до 81-го года выступал на наших волнах как политический комментатор. Написал три книги – «Охотник вверх ногами», «Русские пришли» и по-английски «Эскизы к царскому портрету».
Это беглый вариант биографии. Сегодня мы попробуем углубиться в некоторые детали. Напомню нашим слушателям и читателям, что существует интереснейшая программа моего коллеги Михаила Соколова, который записал Хенкина для передачи «Продолжительность жизни», - Вы легко найдете и звук, и распечатку на нашем сайте. А мы обратимся к новым записям.
Наш рассказчик - сын Кирилла Викторовича от его второго брага Константин Сетяев, живущий ныне в Сиэтле, штат Вашингтон. Отец через сыновнее восприятие.
Константин Сетяев: Я родился в Москве в июне 1955 года. Помню папу, маму, бабушку Елизавету Алексеевну. Я родился на Котельнической набережной, потому что до этого, по рассказам мамы и отца, они, в основном, мыкались по каким-то съемным углам и по квартирам, одно время даже жили в квартире Владимира Хенкина в Мерзляковском переулке.
А потом произошло то самое чудо, о котором многие в свое время писали, что бабушка написала письмо Маленкову, рассказала историю семьи и получила двухкомнатную квартиру в том самом пресловутом доме на Котельнической набережной. Дом 2/17, корпус «Б», квартира номер 2. Она была на втором этаже. И там прошло мое детство, и там я жил с папой, с мамой, как многие советские школьники, ходил в прогулочную группу к Зеле Исааковне, где была масса мальчиков и девочек. Конечно, поначалу мне казалось, что все так дети живут. Как выяснилось впоследствии, я самым жестоким образом ошибался. Конечно, я был не совсем ребенок советский, потому что мама моя родилась в Америке, выросла здесь и не избавилась от своего английского акцента все 50 лет, которые она прожила в Советском Союзе. А приехав сюда, в Америку, ее очень часто спрашивали: «Вы что, часто жили во Франции?», потому что у нее была очень интересная речь. И я до 4-х лет говорил только по-английски. И когда меня отдали в детский сад, были проблемы - мальчик не очень понимал. А в 1959-60 году это было несколько странно. Хотя в доме, где я жил, была масса людей. Там, например, жил австралиец Джордж Берчет, жена у него была болгарка, у него было трое детей, средний был моего возраста. Мой отец с ним дружил очень.
Потом я начал узнавать какие-то интересные эпизоды из его жизни. Бабушка мне рассказала, потому что приехала и через Красный Крест нашла его дочь от его первого брака, Анник. Это было интересно, когда они приехали. Они, во-первых, приехали на «Фольксвагене-Жуке», которых тогда отродясь не было в Москве. И пока этот «Фольксваген» ездил (это было очень недолго, в основном, он ремонтировался где-то), его останавливали гаишники и спрашивали, что это за автомобиль такой. Вот эту сторону я узнал, что мой отец жил во Франции, воевал в Испании, преподавал в Америке, потом приехал в Советскую Россию.
Иван Толстой: А вы можете что-то рассказать об этом браке?
Константин Сетяев: А я очень о нем мало знаю. Я пытался найти какие-то вещи. Знаю, что это была женщина, которую звали Клэр. Какая женщина, прости Господи! 16 лет ему было, 16 лет ей было, и разрешение на брак давал президент республики. Конечно, документов никаких не сохранилось. Какое-то время девочка Анник жила с бабушкой. Они в Париже, как я понимаю, по рассказам, жили достаточно неплохо и без особых материальных трудностей, потому что дед зарабатывал очень большие деньги. Он, как я понимаю, пахал как вол, гастролировал в таких местах, куда, что называется, «ворон костей не заносил».
Тут надо сказать про деда, Виктора Яковлевича Хенкина. Он был русским актёром. Собственно говоря, с чего все началось? Отец родился в 1916-м, а где-то в 1922 просто можно было Виктору Хенкину уехать на гастроли, совершенно официально, получив заграничный паспорт. Паспорта были подписаны небезызвестным Генрихом Ягодой. И, сев в поезд, он уехал в Прагу, из Праги в Берлин, из Берлина он уехал в Париж. Там осели, купили полдома. Это наверняка хорошо, если она жива еще, знала Аля Цветаева, потому что она часто бывала у них, оставалась ночевать, у них был дом довольно открытый.
Возвращаясь к Анник, она жила в этом доме до двух лет. Там была нанята кормилица сперва, потом бонна, а потом ее мать, Клэр, пришла с судебным исполнителем, забрала девочку и исчезла.
После этого моего деда в Нью-Йорке сбила машина, они были вынуждены собраться и уехать в Америку. До этого была эпопея с походом через Пиренеи, где, как отец сказал, у него навсегда пропал вкус к пешим прогулкам, потому что Пиренеи ему пришлось переходить «вручную», то есть на своих двоих. Отмахал сотню километров и все проклял. Короче говоря, бедная эта девочка затерялась, жила с какими-то родственниками. Как я слышал по обороненным моей бабушкой высказываниям, были очень серьезные проблемы с алкоголем у ее матери, и она умерла довольно рано, то ли перед войной, то ли сразу после войны.
И Анник нашла его, приехала, поддерживались достаточно тесные отношения до 1974 года. А потом случилась его эмиграция в Израиль с его последней женой, которую вы знаете, Ириной Семеновной Каневской. И - как обрезало. И никогда никто из нас или наших родственников не получил каких-то удовлетворительных объяснений на эту тему. Моя троюродная сестра Ольга Хенкина пыталась ее найти, когда была в Париже, уже в годы перестроечные, она разговаривала с ее мужем Андре Шехтером, он был врач-стоматолог, и Андре сказал, что, к сожалению, мы не можем поддерживать отношения, мы сожалеем, что так получилось. Что получилось? Как получилось? Почему? До сих пор не очень понятно.
Иван Толстой: А бабушка Нелидова?
Константин Сетяев: Начнем с того, что она была актрисой и, в общем, для людей из дворянства это была не самая популярная профессия. Потому что род Нелидовых очень древен, отец ее, Алексей Николаевич, был генерал-майором, военным юристом. Но она каким-то образом отучилась, закончила Педагогический, если не ошибаюсь, институт, но ушла в театр и одно время играла в «Летучей мыши» у Балиева. И по прошествии какого-то времени она встретила моего деда. Они поженились. Дед для этой цели крестился, потому что он был евреем из местечка Ивановка Ростовской области. Она, соответственно, была дворянка. Собственно, она была сперва замужем за одним поляком, подданным Империи. Он был какой-то ссыльный. Это - отец моего дяди, дяди Володи. Он был чуть ли не эсер, скорее всего - эсер, за это в свое время сидевший на каторге, на поселении. Это была какая-то такая история очень мне незнакомая, скажем честно. Потом, после рождения моего отца, она уехала вместе с мужем на гастроли, завела семейный очаг, кормила, поила всевозможных друзей-эмигрантов. Потом подалась в этот союз-мышеловку, который назывался «Союз возвращения на родину», и там вела драматический кружок. Ставили они там всевозможные постановки и заодно агитировали народ за возвращение обратно в Советский Союз. И успешно агитировали.
В результате, она вернулась в Советский Союз. Выяснилось, что ее старший сын уже умер в лагере, что квартира, на которую они откладывали и посылали деньги брату Виктора Яковлевича Владимиру Яковлевичу, продана, потому что тогда их нельзя было… Вот эту историю мне рассказывал отец. Это был тот удар, после которого дед, Виктор Яковлевич, не оправился, потому что они рассчитывали, что у них будет какое-то жилье в Москве. Они догадывались, что в Москве, как было сказано, «не все очень благополучно с квартирами», но они не представляли чудовищности ситуации по сравнению с любым среднеевропейским городом.
Потом она (бабушка Нелидова — Ив.Т.) начала заниматься околотеатральной деятельностью, участвовала очень активно в создании ВТО – Всероссийского Театрального Общества. И дружила, конечно, со многими актрисами. В частности, я помню, что была такая актриса МХАТА Шатрова. И уже в бытность свою помрежем в Детской редакции на телевидении, я пришел к ней на, так называемую, «застольную репетицию» домой. И, слово за слово, она меня угощала чаем с пирожками, и потом говорит: «Мне кажется лицо ваше знакомым». Я говорю: «Я - внук Елизаветы Алексеевны». «Ой, так вы тот Котик! Как хорошо, как интересно! Боже мой, какие совпадения бывают!». Потом вошла женщина-режиссер, с которой я работал, у меня этот пирожок встал в горле, потому что, если бы можно было меня сжечь на месте дотла, что я покусился на питье чая с пирожками в присутствии светила, я бы сгорел тут же.
А потом бабушка просто тихо ушла.
Иван Толстой: Константин, правильно ли я вас понял, что Кирилл Викторович отправился в Америку в 39-м году потому, что его отец (ваш дедушка) сломал ногу?
Константин Сетяев: Он не сломал ногу. Его сбила машина. Там так было, что вроде его и сбила машина, и он еще и заболел. И что было сперва, что было потом, - мне трудно сказать. Потому что я слышал версию, что его сбила машина, а отец утверждал, что он заболел, и что это как-то могло быть покрыто его страховкой. И если бы он получил эту страховку, жизнь получилась бы совершенно другая и, скорее всего, дед остался бы жив, и они бы остались в Америке. Потому что у деда была и квартира в Нью-Йорке, на Парк авеню в Манхэттене. И он бы получил какую-то достаточно серьезную компенсацию. Но произошла какая-то история, которую вы тоже вряд ли слышали, потому что он это мне рассказывал. Там был какой-то сосед, который приходил, когда дед болел и был практически в полубессознательном состоянии. Он его попросил подписать какую-то бумагу, сказав, что у него сын, он тоже в страховом деле. А потом человек, представляющий страховую компанию, уже в время судебного процесса спросил: «А скажите, пожалуйста, вот вы ничего не подписывали, когда вы болели?». Дед сказал: «Я не помню. Нет, скорее всего». «То есть, вы не пытались еще какие-то деньги получить с какой-то другой компании?». «Да нет, вроде ничего». «А как же? Явно, что вы лжете, видите - ваша подпись на каком-то другом страховом полисе. Что же вы, мистер Хенкин, пытаетесь нажить каких-то денег?». И, в результате, присяжные решили, что он пытается нажить денег. Потом пришел этот человек, страшно извинялся, говорил, что мальчику так трудно было сделать карьеру, его попросили из этой страховой компании… Он получил какую-то минимальную сумму, 20 или 15 тысяч долларов, на которые семья какое-то время жила, пока собирались документы.
У меня остались письма, которые он (отец — Ив.Т.) получал. Он совершенно случайно получил место преподавателя французской литературы в Блек Маунт Колледж. Кстати, не ищите этот колледж на карте, его больше нет. Он был очень недолго в обращении и, по-моему, полностью сгинул еще в самом конце 40-х или в начале 50-х. В Нэшвилл, в Теннесси, есть музей этого колледжа, потому что там преподавало несколько известных писателей и архитекторов, там была очень мощная архитектурная школа, но он был совершенно какой-то экспериментальный. Считалось, что преподаватель там получает не зарплату, а то, что ему нужно, то есть, по потребности. У моего отца были потребности, так как они жили на всем готовом, у него были повар, столовая, то ему выдавалась некоторая сумма на сигареты.
История, которую я хотел рассказать, - это так любопытно, как в жизни одного человека может отразиться страна, судьба, история. В 1938 году он должен был ехать на место работы - из Нью-Йорка в Южную Каролину. Он пришел на Центральный вокзал со своим чемоданчиком и, по европейской традиции, решил, что вот билет есть, вагон один набит, а другой пустой. И он скорее в этом пустом вагоне устроился, вот как хорошо, там, в конце вагона, несколько человек сидят. После чего пришел кондуктор и сказал: «А вам, голубчик, нечего делать в этом вагоне, ступайте в следующий». Он говорит: «Так тут же свободно, а там - битком». На что ему сказали: «Это вагон для цветных, а вы белый, вы не имеете права здесь ехать». И он сидел в этом вагоне, друг у друга на голове народ сидел, а в соседнем вагоне ехало два или три, как сейчас принято говорить, афроамериканца, в очень хорошем состоянии. И он мне эту историю рассказал, когда он услышал, что выбрали нашего президента Обаму. Вот в жизни одного человека уместилась история от сегрегации до черного президента. Вся страна это прошагала.
Мало того, в 1938 году к ним в колледж приезжал Джеймс Болдуин, один из первых известных черных писателей. Они должны были разговаривать с шерифом местным, нельзя ли его оставить в корпусе для преподавателей ночевать, а ему было предложено жить в домике садовника, потому что садовник был черный, а преподаватели белые. И шериф тогда … Вы слышали такое слово кайк? Это - жид, это унизительно. И шериф, разнервничавшись, сказал, что ладно мы закрываем глаза, что у вас одни кайкс, но вы еще тащите туда черных! Это уж не в какие ворота не лезет! Тогда это было практически в порядке вещей. Сейчас, я думаю, что любой шериф, подумав в этом направлении просто, тут же застрелился бы. Вот такая была история.
Иван Толстой: А почему все-таки они вернулись в Россию? Из-за судебной истории со страховкой?
Константин Сетяев: И из-за судебной истории со страховкой и из-за того, что очень хорошо работал тогда «Союз возвращения на родину», издавались журналы, издавались газеты. Я-то это знаю с двух сторон, потому что у меня другой дед вернулся таким же макаром, но будучи совершенно не актером, а наоборот, крестьянином по образу жизни, по убеждениям, по профессии. Мой дедушка Константин Черменович Дзугутов. Это он так в свое время представился в Эмиграционном управлении, на что на него посмотрел агент федеральный и сказал: «Ну ладно, а с этого момента тебя будут звать Билл Зугофф». И вот так здесь, в Америке, он был известен как Бил Зугофф, а вернувшись в Россию он был известен опять как Константин Черменович Дзугутов или, как его звали в Беслане, Дади Дзугутов. Дади- это, как вы догадываетесь, переделанное дэдди, потому что дети его звали дэдди. Приклеилось, наверное. И люди думали, что надо ехать, помогать Сталину строить этот рай.
Не забудете, что здесь было довольно сложно. В Европе, конечно, меньше, но здесь, в Америке, люди пережили Великую депрессию, пережили просто великое переселение народов, из центральных штатов люди ехали в Калифорнию, в Орегон, в штат Вашингтон. Двоюродный дядя моей мамы, они голодали в детстве, в самом прямом смысле, не доедали, хотелось есть все время. Между прочим, система 12-летнего обучения была введена как раз перед войной, в 30-е годы, чтобы задержать этих школьников, не выплеснуть их на рынок труда. Потому что было очень плохо.
Я здесь живу почти 30 лет, мы ездим во всякие парки, и очень часто это парки, построенные специально этими отрядами CCCAM - отрядами молодых людей, которые там были под руководством воспитателей, которые получали чудовищную сумму в размере 5 долларов в неделю, на всем готовом жили, в палатках, и строили, обустраивали парки, строили дорожки, мостики. Это была федеральная программа, чтобы спасти людей от голода.
А тут приходит красивый глянцевый журнал, где написано, что товарищ Сталин строит что-то совершенно невероятное, то есть он строил рай на земле. И когда были какие-то голоса, что вот мне писали то-то, ему отвечали, что голода там не может быть, газета же врать не будет. Люди ехали. На одном конце шкалы были люди типа Эфрона с Мариной Ивановной, и иже с ними, люди образованные, знающие несколько языков. А на совсем другом был мой дед, который даже не смог получить гражданство, потому что он боялся идти сдавать экзамен, он был неграмотен. Он был очень хороший человек, он воспитал массу детей, но грамоте он не разумел. И когда он приехал с тремя детьми в этот Старый Батакоюрт, это старое название Беслана (ошибка, в действительности, это разные населенные пункты — Ив.Т.), через неделю он захотел ехать обратно в Америку, увидев весь этот кошмар. Ему было сказано, что ваши дети могут ехать, а вы – нет. Вы не американец. Вы - подданный Российской Империи, а впоследствии - Советского Союза. И еще ему рекомендовано было снять котелок и тройку, в которых он приехал, чтобы не вести буржуазную пропаганду в Старом Батакоюрте.
Иван Толстой: Прервем на некоторое время разговор с сыном и послушаем одно архивное выступление отца. Радио Свобода, апрель 1974-го года, заметка о роли Советского Союза в конфликте на Ближнем Востоке. Начинает диктор Нина Орлова.
Нина Орлова: В передаче на арабском языке Московское радио заявило, что без помощи Советского Союза Египет и Сирия не смогли бы обеспечить себе успех в последней войне, и что СССР никогда не противился применению силы арабами. Это сообщение проанализирует Кирилл Хенкин.
Кирилл Хенкин: Похожих заявлений Московского радио было уже немало, а роль Советского Союза в последнем ближневосточном конфликте достаточно хорошо известна. Что сегодня вызвало такое напоминание? Посмотрим, что ему предшествовало. 3 апреля Москва назначила в Каир нового посла Владимира Полякова, занимавшего до этого аналогичный пост в Народной Демократической Республике Йемен. Предшественник Полякова, Владимир Виноградов, подвергся резкой критике со стороны президента Саддата. Тот обвинил Виноградова в том, что во время последнего ближневосточного кризиса, в самом начале конфликта, он неправильно информировал Саддата о позиции Сирии, утверждая, что она требует прекращения огня, толкая тем самым Египет на мирное решение. Если учесть, что египетская пропаганда никогда не представляла октябрьскую войну иначе, как безусловную победу Египта, это звучит как серьезное обвинение. А выступая на днях перед студентами Александрийского университета, Саддат предъявил Советскому Союзу длинный счет невыполненных обещаний и подчеркнул, что начал в октябре прошлого года войну с Израилем против воли Советского Союза. Иными словами, Советский Союз пытался лишить Египет победы. Сначала не поставляя во время и в нужном количестве необходимое оружие, затем отговаривая это оружие использовать. Ворчливый диалог между Каиром и Москвой продолжается уже не первый день. До сих пор, правда, раздражение скрывалось за более или менее обтекаемыми формулировками. Взаимные обвинения, в основном, питаются примерами прошлого. Но в корне раздора, конечно, находятся проблемы сегодняшнего дня. Советский Союз взывает к благодарности, напоминая о благодеяниях, а египтяне назначают комиссию ученых, которая, в сотрудничестве американскими специалистами, будет изучать разрушительные последствия постройки Асуанской плотины для египетской экономики. Московское радио подчеркивает, якобы полемизируя с западными обозревателями, что всеми своими успехами Египет обязан социалистическому направлению своей политики, и намекает, что отказ от нее приведет прямо в ловушку империалистов. А в ответ на такого рода предостережения Али Амин пишет в каирском официозе «Аль-Ахрам» - «благодарность не означает, что мы должны расплачиваться своей свободой и независимостью, что мы должны надевать шубу, когда в Сибири идет снег». Смысл диалога становится ясным, если сопоставить его с недавними нападками советской печати на ближневосточную дипломатию США. Москва явно опасается мирного урегулирования на Ближнем Востоке, достигнутого без ее участия. Советский Союз, в ответ на попытки арабов вырваться из под его опеки, говорит: вы наши, вы нам всем обязаны, без нас вы пропадаете. И тут же сопровождает свои увещевания напоминаниями о поставках вооружения, о том, что СССР не противился применению силы арабами. Странный довод в разговорах о мире. На днях в Нью-Йорке египетский министр иностранных дел Исмаил Фахми должен встретиться с государственным секретарем Генри Киссинджером и министром иностранных дел СССР Андреем Громыко. Они будут обсуждать проблемы установления мира на Ближнем востоке. Эта встреча, возможно, укажет, по какому пути будут в дальнейшем развиваться события.
Иван Толстой: Продолжаем беседу с сыном Кирилла Викторовича Константином Сетяевым. Каким Вы помните отца? Какие-то разговоры, манеры? Чему он пытался вас научить?
Константин Сетяев: Знаете, если не ошибаюсь, я читал это у Симона Соловейчика или у кого-то из педагогов, когда ему задали похожий вопрос, он ответил, что его отец работал ночью и полоска света под дверью его кабинета была – вот она его воспитала. В общем, можно сказать приблизительно то же самое, потому что он очень много работал. Это было всегда, и даже его недоброжелатели говорили, что что - что, а это - да. Он работал очень хорошо, быстро, он мог одновременно надиктовывать какие-то кассеты с переводами и одновременно делать еще что-то. Он был невероятно продуктивен. У меня иногда было ощущение, что они вдвоем с (Дмитрием Васильевичем) Сеземаном переводят вообще любое слово по-французски, которое произнесено в Москве. Где-то после 1968 года, хотя я был еще, я помню хорошо, в пионерском лагере, но я же все-таки слышал, что говорят взрослые, я слышал, что говорят. «Что же делают чехи?!». А им отвечали: «Ну ясно, что введут войска». «Ну что вы! - говорили люди, - Европа не позволит». Сейчас мы знаем, кто ошибался. А отец в это время был в Праге, и он оттуда вылетел. Не в самолете, а просто, как пробка из бутылки. Приземлился в Москве. И, в общем, с диким скандалом. Потому что там были общие знакомые, которые знали, что там происходит, что здесь происходит. Потому что они очень сочувствовали чехам и очень были потрясены.
Сейчас дело прошлое, но он сказал, что «если бы я мог, я бы ушел на Запад еще в 1968 году». То есть все события произошли где-то на неделю раньше, чем он планировал покинуть редакцию журнала «Проблемы мира и социализма» и уже туда не возвращаться.
Иван Толстой: Вы помните его после возвращения из Праги?
Константин Сетяев: Да. Он был потрясен, потому что Прага тогда - это была... Вы помните основной тезис – «социализм с человеческим лицом». И во время его приездов он говорил, что там так интересно, там что-то происходит, какие-то издаются журналы, какое-то движение. Он, конечно, был очень этим вдохновлен. Естественно, туда приехали танки одной очень миролюбивой страны и все кончилось.
Иван Толстой: Можете вспомнить какой-нибудь разговор с отцом до его отъезда в эмиграцию?
Константин Сетяев: До отъезда он сказал следующее: «Или я уеду из этой … дальше непечатно, страны, или я здесь сдохну». Это были его слова, потому что он уже пошел ва-банк. И, как я понимаю, и он описывал это много раз, что он уже должен был уехать по обычным еврейским каналам, потому что у него все-таки Ирина Семеновна была еврейка, и он наполовину считался. Хотя он такой же еврей, как я – папуас, в этом смысле. Он никогда не был религиозным евреем, но снаружи он знал как выглядит синагога. Но его не выпустили, забрав у него документы. Естественно, без объяснения причин. Тогда никто не опускался до того, чтобы кому-то что-то объяснять.
И тут он понял, что ему нужно делать что-то. И тут его жизнь изменилась самым кардинальным образом. До этого это была обычная суета. Может быть, вы это застали в Ленинграде или Москве: все распродается. А тут - пустая квартира, и он сидит взъерошенный. Ходили за ним, даже я, в общем, мы его не оставляли, потому что боялись, что руки на себя наложит. Трудно объяснить, что это такое для человека, не жившего в том обществе, насколько это все было страшно. И тут он начал суетиться, встречаться с гражданами. Кагэбэшники уже на черном ходе, на Котельнической, стерли своими задницами всю пыль с подоконника напротив черного входа. Тогда просто было: если к нему приходит лорд Дженнер в гости, там их будет два-три человека. С некоторыми Ирина Семеновна даже здоровалась, потому что одних и тех же присылали.
Был очень смешной эпизод. Он один раз ехал на встречу. Я сидел на заднем сидении. Он одолжил «Москвич», если не ошибаюсь, у Натальи Ивановны Столяровой. А у него была собака Минька, это был единственный тогда в Москве черный чау-чау. Мы ехали, Минька сидел со мной сзади, я его придерживал. А потом этот человек, которого он вез, он вышел, я не помню, кто это был, а на пассажирское сиденье скакнул Минька и гордо сидел. А выглядит он, как медведь. И надо сказать, что кагэбэшники слегка обалдели, когда увидели, что там сидит эта собака.
Там было много смешных эпизодов, много неожиданных эпизодов. Например, когда он гулял с собакой, мы встречались… Вот с той стороны, где кинотеатр, был такой скверик, если вы смотрите на Библиотеку иностранной литературы. Там был в углу справа скверик маленький. Я ходил кругами с собакой, холодно было, а папа разговаривал по-английски с каким-то дядькой, двое их было. Дядька все время сплевывал, у него был забит нос, он что-то гундел с ним, в черном пальто. Уже потом, в Мюнхене, я спросил, кто это был. Я запомнил это, потому что я чувствовал, что я часть чего-то важного. А это был сенатор Скуп Джексон. Это поправка Джексона-Вэника. Это был сенатор от штата Вашингтон, в котором я живу, и мой сын, заканчивая школу, получал свой диплом в Школе имени сенатора Джексона.
Иван Толстой: Каким Вы нашли отца после разлуки, в Мюнхене конца 80-х?
Константин Сетяев: Он рассказывал массу историй, но всегда оставалось ощущение, что он знает намного больше, чем видит глаз. И он действительно знал намного больше. У него была феноменальная память, он любое событие мог прокомментировать, потому что он помнил, что это началось с того, с того и с того, и какая-то стразу выстраивалась более или менее ясная картина мира. Его любимое выражение было, что «насчет этого есть две школы мыслей», после чего излагалась обычно одна, потом вторая. Конечно, то, что некоторые называют его мономаном, и у него была идея фикс о том, что КГБ правит миром, - всем критикам я рекомендую посмотреть, кто последние 16 лет является президентом России, и кто он по специальности. Потом можем вернуться к этому разговору.
А его, конечно, интересовало, куда идет мир. Я думаю, что главное его отличие от большинства в эмиграции было то, что он уже более или менее был готов увидеть Запад, каков он есть, не Советский Союз с обратным знаком или, как сейчас, Россия с обратным знаком, о чем очень хорошо Довлатов в свое время написал, а что это что-то другое, это принципиально другое. Он двигался в этом направлении, потому что очень тяжело было избавиться от советскости, прожив столько лет в Советском Союзе. Иногда он был очень строг.
Он был человек достаточно тонкого литературного и художественного вкуса, и когда он еще только приехал из Праги, в Москве, как сейчас помню, в кинотеатре «Заря» мы смотрели некий фантастический фильм невероятно известного режиссера (чтобы не называть имен). И отец со мной сидел, смотрел и говорил: «Смотри, вот этот кадр - это Бунюэль, вот этот кадр - из Годара». В общем, он перечислил практически всех мастеров итальянского и французского кинематографа, а потом говорит: «А вот это вот все вместе - это создание российского режиссера».
И он был очень строг и в литературных пристрастиях. Но в то же время он был очень парадоксален. Например, однажды в разговоре с Александром Андреевичем Прохановым он сказал: «Я очень ценю и уважаю ваш литературный талант и абсолютно не принимаю ваших политических взглядов». Он сказал, что считает его одним из лучших писателей в тот момент. Это было после выхода «Господина Гексогена». Он дружил с интересными людьми, и они искали в нем в известной степени, потому что он был необычен, он мог с ними разругаться вдребезги, потом помириться, тоже такое было. Противоречив, но, по всей видимости, как любой человек, которому повезло жить в интересные времена. Это оставляет свой след на психике.
Иван Толстой: А вы могли бы назвать формулу личности Кирилла Викторовича Хенкина?
Константин Сетяев: «Не верь, не бойся, не проси», это присутствовало, и «все подвергай сомнению». Это всегда присутствовало. Потому что когда кто-то что-то говорил, первая мысль была: кто говорит и с какой целью? Это на самом деле довольно сложно, но иногда открываются глаза на многие вещи и многие обстоятельства. И за это умение я ему очень благодарен.
То есть, кем он не был точно, - он не был пикейным жилетом. Он не был легким человеком, он был абсолютно очарователен в общении, он был, пожалуй, самым обаятельным человеком, кого я знаю. И я не одинок.
Он был очень последовательным, и я вам скажу парадоксальную вещь – он умел думать. Несмотря на то, что он был совершеннейший гуманитарий по образованию, у него был абсолютно логический, математический склад ума.
Иван Толстой: И еще одно радиовыступление Кирилла Викторовича. Скандальное дело Жоржа Марше. Запись 28 марта 80-го.
Кирилл Хенкин: Начинаем информационный еженедельный радиожурнал «Пути коммунизма». У микрофона Кирилл Хенкин. У микрофона со мной в студии мой коллега Франческо Сартори. Сегодняшнюю передачу мы хотим посвятить такой теме – скандал или дело Жоржа Марше, который разразился во Франции, в рядах крупнейшей западноевропейской Коммунистической партии, Коммунистической партии Франции. Напомню кратко предысторию этого дела. Длится дело уже 10 лет. Началось все с того, что возникли, причем возникли в рядах самой Коммунистической партии, некоторые сомнения относительно поведения нынешнего генерального секретаря Компартии Жоржа Марше во время оккупации Франции немцами. Напомню, что французская Компартия, которая поначалу не только не сопротивлялась немецкому вторжению, а даже пыталась сотрудничать с оккупантами и запросила в свое время разрешение на публикацию журнала «Юманите» при немцах, изменила свою политику после начала военных действий межу Германией и Советским Союзом, и после этого всячески подчеркивала и подчеркивает свою роль как партии Сопротивления. И даже присвоила себе после войны такое звание - Партия 75 тысяч расстрелянных. Как известно из официальных источников, во Франции во время немецкой оккупации была расстреляна 21 тысяча человек. Включая, естественно, и не коммунистов. Но коммунисты округлили цифру и заявили, что именно 75 тысяч коммунистов пали жертвами нацистских палачей в борьбе за свободу Франции. И тем более было неприятно узнать французским коммунистам, и не коммунистам, что генеральный секретарь компартии во время войны добровольно поехал работать в Германию, где поступил на заводы Мессершмитта и, таким образом, непосредственно участвовал в военном усилении нацистской Германии. Это не украшает биографию коммунистического вождя. До сих пор, до недавнего времени, во всяком случае, спор шел именно только о том, был ли он в Германии добровольно или был ли он, как он и настаивал все время, одним из тех, кого насильно послали на работу в Германию. И вдруг недавно журнал «Экспресс» опубликовал интереснейший документ, из немецких архивов, фотокопию документа, который доказывает следующее. Во-первых, Марше действительно приехал в Германию добровольно, ибо он там пользовался статусом добровольно приехавшего рабочего. И что, во-вторых, он все время лгал, утверждая, что в 1943 году он бежал во Францию и включился в движение Сопротивления. Документально теперь доказано, что он еще в 1944 году находился в Германии. Как будто, какое это имеет значение? Год больше, год меньше, добровольно, не добровольно… Речь идет не о том. Он лгал своим же товарищам по партии. Уже начала действовать круговая порука. Руководство Коммунистической партии уже выступило, естественно, как единый человек в его защиту.
Иван Толстой: И в завершение нашей программы – слово Александру Илюхину, племяннику Ирины Каневской-Хенкиной. Своей заботой и внимательностью Александр помог Кириллу Викторовичу скрасить самые тяжелые годы его жизни – закатные.
Александр Илюхин: Последние годы Кирилла, которым я был свидетелем в Мюнхене, наверное, были не самыми радостными в его жизни. И все же, если вспомнить о нем, что первое приходит на ум? Он был невероятно эрудированным собеседником. Обладая феноменальной памятью, мог говорить так, что его рассказ, без правок, можно было использовать в качестве текста статьи или главы в книге. И при этом он реагировал на реплики собеседников мгновенно, остро, с присущей ему иронией. Правильно оценивая его калибр, я одновременно поражался его умению радоваться, как ребенок, простым вещам.
Как-то получив в подарок небольшой музыкальный центр, он тут же вставил в него диск с любимым фламенко. «Санечка, боже, какое роскошное ощущение, какое счастье!». Это было просто невероятно - смотреть на человека, которому за восемьдесят, и который простейшим вещам радуется.
Вместе с Ириной они были очень гармоничной парой. Глубоко чувствуя и понимая друг друга, они сумели создать вокруг себя некую сферу интеллектуальной духовности, интеллигентности. Чего не терпели оба, так это глупости и убогости мысли.
Преждевременная кончина Ирины стала для Кирилла, кончено, огромным ударом. Он с трудом пережил ее похороны, ему не хотелось ни с кем общаться. Долго выбирался камень для надгробия. Кириллу не хотелось чего-либо геометрически законченного, поэтому выбор остановился на простой стеле, отшлифованной только с одной стороны. Много позже я понял, что это было пожелание, скорее всего, для двоих, не только для Ирины. Кладбище, куда он часто приезжал, больше напоминает парк, а на аллее все еще стоит его любимая скамеечка.
Кирилл тяготел, я так думаю, к православию. Хотя нельзя было назвать его глубоко верующим человеком, но он общался со священником Русской Зарубежной Церкви. С другой стороны, среди его родственников были и приверженцы теософии, которую он не отвергал. В последние годы, когда различные хвори особенно доставали его, одним из его излюбленных времяпровождений стал сон. Трудно представить, в какой мир он переносился в своих сновидениях, но вопрос, который он мне неоднократно задавал, звучит у меня в голове до сих пор: «Санечка, а как вы думаете, кем же мне стать?».
Он ушел из жизни на 93-м году, завещав похоронить его с вместе с Ириной, и на этой простой стеле появилась еще одна надпись.
Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем передачу Охотник за приключениями, приуроченную к столетию со дня рождения писателя, переводчика, журналиста, участника Гражданской воны в Испании, сотрудника НКВД и политического комментатора Радио Свобода Кирилла Викторовича Хенкина, скончавшегося в Мюнхене 5 июня 2008 года, в возрасте 92-х лет.
