Чтения в поддержку палестинского поэта Ашрафа Файяда в Москве (Сахаровский центр) и в Петербурге (книжный магазин "Порядок слов"). Чтения в знак протеста против ареста книги польского публициста Яна Новака-Езёраньского и солидарности с Польшей. Поэт, художник, куратор Фаяйд был приговорен к смертной казни по доносу за высказывание в кафе и книгу стихов; цикл из этой книги под названием "Инструкции прилагаются" был переведен арабисткой Анастасией Шипулиной и поэтом Станиславом Львовским. Вечера в поддержку Файяда прошли по всему миру. Сейчас смертный приговор отменен, но восьмилетнее тюремное заключение и удары палками ждут молодого человека по приговору шариатского суда. В Петербурге недавно произошло событие, говорящее о вмешательстве карательных структур в литературу: полицией по подозрению в экстремизме изъят тираж книги польского публициста, героя антигитлеровского Сопротивления (легендарный "курьер из Варшавы") Яна Новака-Езёраньского "Восточные размышления". Речь в книге идет об отношениях Польши, России, Украины, Белоруссии и Литвы в 90-е-нулевые годы. Вечер солидарности с польскими коллегами провели литераторы питерского отделения ПЕН-центра.

Поэты Евгения Лавут, Мария Галина, Аркадий Штыпель, Дина Гатина, Юлий Гуголев, Татьяна Щербина, Геннадий Каневский, Герман Лукомников, Татьяна Нешумова, Лев Оборин, Cергей Стратановский, Валерий Скобло, Татьяна Вольтская, историк и поэт Давид Раскин; литературовед Константин Азадовский, издатель Татьяна Косинова ("Когита"); заместитель директора Польского института Анна Лазар.

​Елена Фанайлова: О солидарности литераторов мы будем говорить. О солидарности, можно сказать, слабых, чье оружие – слово, но именно это оружие кажется опасным весьма разным властям. В середине января в Москве и Петербурге прошли вечера в поддержку палестинского поэта, художника и куратора Ашрафа Файяда, приговоренного судом Саудовской Аравии к смертной казни по доносу за высказывание в кафе и книгу стихов; цикл из этой книги под названием "Инструкции прилагаются" был переведен арабисткой Анастасией Шипулиной и поэтом Станиславом Львовским. Вечера в поддержку Файяда прошли по всему миру. Смертный приговор был отменен, но восьмилетнее тюремное заключение и побивание палками ждут молодого человека по приговору шариатского суда.

В Петербурге недавно произошло событие, не угрожающее жизни писателя, но удаляющее его из литературы: полицией изъят тираж книги польского публициста, деятеля антигитлеровского Сопротивления Яна Новака-Езёраньского "Восточные размышления", по подозрению в экстремизме. Речь в книге идет об отношениях Польши, России, Украины, Белоруссии и Литвы в 90-е и нулевые годы. Вечер солидарности с польскими коллегами провели литераторы питерского отделения ПЕН-центра.

Начнем рассказ с Петербурга, с вечера в поддержку Ашрафа Файяда в книжном магазине "Порядок слов".

Николай Кононов, поэт, прозаик, издатель: По меньшей мере, как излагает сеть, Файяд жил в Палестине, где ему пришлось несладко из-за того, что он не стал обслуживать террористические дискурсы, и перебрался в Саудовскую Аравию, где опять, как пишет сеть, был подвергнут преследованию. Свидетельские показания привели его в заключение. Его приговорили к смертной казни, и должны привести ее в исполнение. И это вообще не укладывается ни в какие представления. Хотят отнять то, что не может быть отнято ни у кого.

Галина Рымбу, поэт: Поводом для такого приговора послужила, в том числе, и книга его стихотворений, а также его высказывания в личных социальных сетях и в личных беседах в кафе. На данный момент судьба Файяд находится в заключении. И если действия правозащитных организаций и множество писем в его поддержку, которые подписали, в том числе, известные писатели, литераторы, актеры, не принесут результата, ему, очевидно, публично отрубят голову.

- Эти короткие формы, они без ритма, это связано с традицией белых стихов, то есть свободный стих. Это формы, которые идут против течения, против формальных стихов. В арабском языке есть понятие лунных букв и солнечных букв. Я не могу передать это понятие на русском и на английском, но это противоположные звуки – лунные и солнечные, и они как-то передают такие парадоксальные чувства, скажем так.

- Для меня самым страшным и увлекательным в подготовке к этому чтению было изучение, достаточно поверхностное, сунн, и того, за что вообще можно быть удостоенным смертной казни. Хотя "удостоенным" – это, наверное, неправильное слово… К преступлениям, предусматривающим в Саудовской Аравии смертную казнь, относятся умышленное убийство, гомосексуализм, прелюбодеяние, идолопоклонничество и колдовство, вооруженное ограбление, изнасилование, религиозное отступничество и контрабанда. Собственно, ей подвергаются в основном мигранты и выходцы из низших социальных слоев.

Офицер Мутабы зачитывает приговор

И отдает приказ его исполнить.

Палач получает меч из рук офицера

Подходит со спины

Заносит меч

Несколько движений в воздухе

Аль ар та

Голова падает на голубую ткань

Палач отходит на несколько шагов

Чтобы его не забрызгала фонтанирующая кровь

Пожарная машина быстро моет перекресток

Снова открывают движение

Все казни совершаются после полуденной молитвы

Дмитрий Голынко-Вольфсон, поэт, критик: Есть важный момент, который рефлексируется в текстах, допустим, Алена Бадью, посвященных трагедии в Париже, или недавно появился текста Славоя Жижека о том, что же все-таки произошло в Кельне в новогоднюю ночь. И вообще что происходит в современном мире, когда, с одной стороны, в глобальном масштабе мы сталкиваемся с тотальным кризисом европейского цивилизационного проекта и постановкой под вопрос той фигуры, к которой, я надеюсь, большинство себя причисляет, это носитель либерально-гуманистической, демократической цивилизационной мысли. С другой стороны, появляются какие-то абсолютно новые ситуации, то, что в современном английском языке приобретает новое идиоматическое название – "new norm", новая нормальность, которая соответствует абсолютной ненормальности современного мира, с которой мы не знаем, что делать.

Галина Рымбу, поэт: Ситуация, в которой поэт осужден за свободу слова, за свободу высказывания, очень сильно перекликается с тем, что происходит сейчас в России. У нас также есть политзаключенные, среди этих политзаключенных есть деятели искусства и культуры, точно так же. Они, конечно, пока не находятся под угрозой смертной казни, но мы не знаем, что будет происходить дальше. Мне кажется важным, что интеллектуалы и литераторы, деятели культуры могут пока еще отстаивать открыто свою позицию. И пока мы ее открыто выражаем, нам угрожают меньше.

Елена Фанайлова: Вечер в поддержку Ашрафа Файяда в Петербурге. Предлагаем фрагменты московского вечера, организованного поэтами Евгенией Лавут и Львом Обориным в Сахаровском центре. Читают Мария Галина, Аркадий Штыпель, Дина Гатина, Юлий Гуголев…

Мария Галина: Мне кажется, что, учитывая вообще сложившуюся ситуацию, нам этот вечер, эти чтения нужны не меньше, чем тому, кому они посвящаются. У меня за последние два года сложился такой цикл текстов о войне, я прочту два коротких текста, это попытка структурировать как бы это все.

***

Радио играет в рабочий полдень

Солнце зависает почти в зените

Пряха на обочине там поодаль

Тянет и тянет нити

А с обочины тянет донником и бензином,

А она все прядет, поскольку она безумна.

Погляди на себя пряха, ты такая неряха

У тебя все кудели разного цвета

А нам нужны одинаковые рубахи,

Цвета хаки форменные береты,

Перепутаны, длинноваты цветные нити

Нам нужны короткие, извините.

*

Звенят в раскаленном воздухе пилы и молоточки -

Совокупный пунктир междометий и многоточий,

Голубой мотылек обращает глаза-фасетки

К ненароком задевшей его плечом молодой соседке,

Нагреваются на прилавке арбузы-дыни

И короткая тень уткнулась в кусты полыни.

*

Это слишком сложно, такое вынести невозможно.

*

Так сыграй на тальянке прощание нам славянки,

Гармонист подземный в раскаленной глотке таганки,

И вот эта красотка в этом цветном, моднячем,

Пусть бежит вдоль строя, и что-то кричит, и плачет...

*

А с обочины тянет донником и бензином,

И все больше коротких, все больше в грязно-зеленый,

И кузнечики в жухлой траве маршируют строем,

Превращаясь по ходу во что-то совсем другое.

Аркадий Штыпель: Вряд ли, конечно, эти наши чтения сыграют какую-то роль в судьбе приговоренного поэта. Но тем не менее, что-то делать надо. И я тоже прочитаю два стихотворения.

***

черный ворон черный вран

вот звезда альдебаран

вот идут шагая в ногу

пролетарии всех стран

а куда зачем откуда

знают иней да туман

только иней да туман

да сыромятный барабан

да деревянный скрип обоза

где заноза и угроза

в царском имени иван

а имена идут как снег

а снег идет как богдыхан

за ним роятся вперебег

стаи белых обезьян

снег кружится безымян

упадает бездыхан

на дорогу и ночлег

на солому да на дым

на юдому да надым

да встречь ветра выгребает

черный ворон

черный вран

Дина Гатина:

***

Звуки за окном здесь особенно неприятны

Напротив самый старый клуб самбо

Куда говорят приезжает сам

Главный по самбо…

Шлагбаум охранники будка

Много милиции

Постоянные переговоры по рации

Однажды ночью

Что-то явно происходило

Машины рации огни

Отвратительно

А мне нужно в аптеку

Снаружи обратила нас голыми

Как это описывал Толкиен

Я не могла пройти возле школы

Где наверное висит главное кимоно

И пошла окружным путем

Мне нужно было в аптеку

Шум кошачьих шагов

Женская борода

Кот Егор

Медвежьи жилы

Рыбье дыхание

Птичья слюна

Все это мне понадобится

Юлий Гуголев: Ничего умного сказать не могу, но готов подписаться под каждым словом. И вот такое стихотворение.

***

Чем дольше живу я в России,

чем больше работаю с ней,

тем чую острее в разы я

и многое вижу ясней.

Чем дольше сижу я на Яме,

чем дольше читаю "Life News",

спокойнее тем и упрямей,

я сдержанней, блин, становлюсь.

C улыбкой спокойной и жуткой,

какая под стать мсье Верду,

"Омич изнасиловал утку"

я без содроганья прочту.

(Я не шелохнусь и подавно,

не всхлипну ни разу, узнав,

что в Дании, этой Гуантанамо,

растерзан безвинный жираф.

Едва ли мой пульс участится

в пандан кровожадной молве,

когда плоть жирафа, – частица

одна, – воссияет во льве,

очнется во льве, как во гробе,

чего-то там чем-то поправ...

Послушай, далеко, во львиной утробе

обглоданный бродит жираф…)

Глазами, видавшими виды,

видавшими Вия в 3D,

кошмары Прямого эфира

смотрю, как буддист – варьете,

где, желчи моей не тревожа,

пусты, как словесный портрет,

такие сгущаются рожи,

которым и имени нет.

Мудями трясут, сикелями,

массируют жвала свои.

Слова их текут киселями,

а в горле сипят соловьи.

Одетые в латекс и ботокс,

скрывая слюну и хитин,

транслируют радость и бодрость,

но я, сука, невозмутим.

Какое мне, в сущности, дело

до всех Будапештов и Праг.

Дано, повторюсь, мне лишь тело,

которым заведует страх;

которое все уверяют:

пространство, как хочешь, крои! -

ведь все эти хаты, что с краю,

они же от веку – твои.

Так здравствуйте, сестры и братья,

одной уж ступнувши ногой…

Земля размыкает объятья,

суля вам приют и покой.

Должно быть, не знали, ребят, вы…

Вы ж просто не знали, ребят,

какие же клейкие клятвы

нам всем еще здесь предстоят.

В какие веселые игры

предложит сыграть нам братва.

Не просто в обычного тигра,

а сразу в "жирафа и льва".

Мы ж сами расчистили путь им,

не скажем теперь: "А мы чо?"

Мы все обязательно будем! -

кто – уткой, а кто – омичом.

Не важно, чи девка, чи парень,

но в логике Судного дня

я, тля, буду, всем благодарен

за все, чем кормили меня:

кто – стоном подземным, кто – эхом,

на память, наощупь живя, -

нутром земляного ореха,

путем дождевого червя.

Неважно, кто канет, кто сгинет,

каких средь слоев и пород,

но мужество нас не покинет

(в том случае, если придет),

в том случае, коль все пожрется

все той же утробой земной,

последнее, что остается:

пусть что-то пожрется и мной!

Мы – те же, ни лучше ни хуже.

Кровавые сопли утри.

Пока она жрет нас снаружи,

Мы гложем ее изнутри.

Не факт, что не сдамся без бою,

поскольку ее до хрена.

Но я остаюся собою,

родная моя сторона.

Елена Фанайлова: Второй фрагмент начнем с прозаического выступления. Переводчик Ольга Дробот, затем поэты Екатерина Соколова, Геннадий Каневский, Герман Лукомников.

Ольга Дробот: Я верю в силу… если не молитвы, то тогда, когда все вместе хорошо думают о человеке, и это может ему как-то помочь. Я прочитаю кусочек, свой перевод из Ибсена, это пьеса "Враг народа". Она написана 130 лет тому назад, это последний монолог доктора Стокмана, которого обвиняют в том, что он раскрыл некоторую коррупционную схему, и сейчас его объявят врагом народа, на следующей странице, это практически его последнее слово. Он говорит так:

"Я хочу рассказать о важном открытии, я сделал его в эти дни – я открыл, что все источники нашей духовной жизни отравлены, а общество строится на лжи, этой моровой язве... Сограждане, я мечтал неутомимо, энергично, деятельно трудиться на благо родного города и человечества в целом… Но вчера утром – точнее, позавчера вечером, – я духовно прозрел, глаза мои широко открылись, и первое, что я увидел, – безмерную глупость властей… Начальников я на дух не выношу, навидался на своем веку. От них один урон, они топчутся как козлы среди свежих ростков. Им непременно надо преградить дорогу свободному человеку, куда бы он ни повернулся, ни тыркнулся. Конечно, я хотел бы увидеть, как их изведут, точно прочую вредную живность…но если кто-то подумал, будто я призываю сей же час разделаться с этими господами начальниками, то он ошибся, причем ошибся серьезно. Лично я тешу себя приятной мыслью, что все эти не быстрые разумом старцы, пророки отживших идей, перейдут в мир иной самостоятельно, их смертный час приблизится безо всякой врачебной помощи. Тем более что вовсе не эти люди – главнейшая угроза обществу, не они деятельнее всех разлагают его основы и отравляют духовные источники, не они суть самые страшные врагами правды и свободы в нашем обществе.… Главные враги свободы и правды – среди нас; это компактное большинство. Да, да, проклятое компактное согласное большинство – вот кто!… Подавляющее большинство нашего общества отнимает у меня свободу и запрещает мне говорить правду вслух. (И не твердите, что большинство всегда право.)… Никогда правота не будет за большинством. Никогда, я сказал! Это очередная ложь, и свободный, думающий человек обязан бороться против этой догмы. Кто составляет большинство населения страны? Умные или недалекие умом? Думаю, нам придется согласиться, что по всему земному шару глупцы и невежды в страшном, подавляющем большинстве. Но черта лысого, если это правильно, чтобы недоумки командовали умными и просвещенными! Да ни в жизнь! … Давайте, давайте, вопите. Переорать меня вы можете, но возразить вам нечего. У большинства, к несчастью, сила и власть, но не правота. Прав я и еще несколько человек, единицы. Право всегда меньшинство…"

Екатерина Соколова:

***

Главное – пережить свет

На девять квадратов разрезанный

В маленьком следственном изоляторе

Тикает человек отчужденный

То снится ему

Что он домочадец рассеянный

То сад зеленый

К поликлинике прикрепленный

Спасибо тебе

Добрый следователь

Дело листавший с конца

Но не ты ли входил в этот сад

При свете дня

Свете дня

Ягоды государственные срывал

И моего не видя

Физического лица

На меня показал

Не мне, а ему приготовь

Вдруг мой Господи

Невидимый прокурор

Ласковый говор

Слово "вор"

Разборчивый приговор

Замечательный милиционер

Сделал свою работу

И сфотографировал результат

Я не мог подняться

И видел только его сапоги

Высокие и блестящие

Как праздничные деревья

Мне казалось

Что после смерти

Я был везде

В окопе под Сталинградом

В бане под Сыктывкаром

В одиночке

В аптеке

В гастарбайде гастарбайтеров

Но такие деревья впервые

Птиц небесных

Лилии полевые

Но такое впервые

Он отходит

Падает на меня земля

Началась война

Я лежу и вижу

Эти же тополя

Во дворе за школой

Только зачем тополя

Перевиты ленто флажковой

Почему перебиты учителя

Геннадий Каневский:

***

главмосстрой, будь мне братом или сестрой:

кофе земли предложи мне с бетонной пенкой,

план нарисуй мне кичливый землеотвода,

внеси в реестры,

отрави меня в придорожной столовой,

где стоят дальнобойные фуры, значит там не отравят,

унаследуй боль мою и свободу,

развались, расточись и смешайся с прахом.

росглавснабстройдормашзагранпоставка,

видишь, имя твое нежное я запомнил,

цветами тебя одарил полевыми,

уподобил серне тебя на горах ливанских,

штукатурку в трещинах, где зашифрован

тайный код вселенной, покрыл я бесцветным лаком,

и твои машины,

незаметные для живых, но видные мёртвым,

я наполнил воздушными шестернями,

кривошипами синевы, карданами снега,

что иное я должен сделать,

дабы сам себя ты пожрал, о уроборос?

крутятся, сплетаютсявоздушныечерви,

неразличимые человеческими глазами,

над великим городом, над равниной.

каждый – певец своей смерти.

сын своего камуфляжа.

Герман Лукомников: Сегодня проходят около 130 подобных вечером во всем мире, более чем в 40 странах, и даже если Ашраф Файяд просто услышит об этом, я думаю, ему будет приятно, и это уже само по себе немало. Из стихов последних двух лет…

***

В голове только три слова:

Свободу Олегу Сенцову!

И еще два: "***** сука",

Но об этом – ни звука...

***

Бог Петров, Мухаммедов и Иаковов!

Угомони своих маниаков.

***

К нам идет цунами.

Оставайтесь с нами.

***

я сейчас поражу

вас друзья жестоко

сорвала паранджу

женщина востока

поражу эх поражу

поражу вас точно я

сорвала говорю паранджу

женщина восточная

***

майдауны и колорады

друг другу мы теперь не рады

***

Вскипел народ

И скинул гнет

Теперь его ниче не гнет

Нигде не жмет

Ничуть не трет

И совершенно не…

***

он рио покинул

пошел воевать

чтоб юг украины

россии отдать

чтоб пол-украины

россии отдать

чтоб всю украину

россии отдать

поскольку любил он

по-русски читать

роман достоевского

мать

***

Да

и такой

моя Россия

да

и сякой

моя Россия

но

не такой

моя Россия

ой

это

не моя Россия

Татьяна Нешумова: Перед тем, как я прочитаю три стихотворения, хотелось бы сказать вот о чем. Я в декабре предыдущего года впервые в своей жизни прочитала следственное дело в архиве ФСБ. Это было дело 1935 года, так называемое "дело словарников", часть его. И меня совершенно потрясло одно из обвинений. Обвинения всегда лишены логики, и вот людей, которые редактировали немецко-русский словарь, обвинили в том, что колонтитулы, то есть обозначения первого и последнего слова на странице, вражеские. И все обвинения несправедливые, они вот такого характера. Вот что я хотела сказать.

Первое стихотворение написано в июне 2012 года, когда первые известия о Болотном деле мы читали, и степень абсурдности потрясала. А теперь оно уже перестало нас потрясать.

***

Много незабываемого

Ты в новостях найдешь

В шортах подозреваемого

Найден швейцарский нож

А в рукаве до кучи

Белогвардейский обрез

Тихо сиди поручик

Тебя обойдутся без

Лев Оборин: Друзья, когда появилась информация о том, что будут такие чтения по всему миру, в этом списке как-то печально и фатально не хватало России. И я очень благодарен Сахаровскому центру и Евгении Лавут за то, что она там появилась. Значит, все-таки, может быть, хотя бы этой своей частью мы не на той стороне, на которой хотят казнить Файяда.

***

О наблюйте в рот скомороху

в рамках национальной

программы "Эмпатия"

чтобы он понял

как дела у нас во рту

что мы говорим

друзьям и знакомым

родным и близким

обсуждая последние новости за столом

будто нас заставляют

пусть отщипнет у нас

гостеприимных

крошку стыда

***

древние боги

поселились в наборных кассах,

в свинцовых оттисках,

на страницах энциклопедий,

соблазняют теперь

только посредством глаголов

зато бесконечно,

и когда книгочей

отворяет хрустя переплет

до него доносится переплеск

- о родной

небо ярче лучей

- о позор

стал я мягче свечей

все мягчей и мягчей

- ничего

Оттого

и светлей

- perplex, – думает книгочей

***

Красота планеты на заснеженных аэродромах,

поливаемых дождем стадионах,

невозделанных минных полях.

Красота, прекратившаяся в близкородственных словарях,

задохнувшаяся в пыли на зазубринах их обрезов,

превратившаяся из тепла "это понятно и так"

в морозную мразь "нечего это и понимать"

Елена Фанайлова: Третью московскую часть вечера в поддержку Ашрафа Файяда начнем с политической сатиры Татьяны Щербины о том, как прошел 2015 год.

Татьяна Щербина:

***

Цапки и Чайки. Дно. Стучат.

Два ПЕНа: исполком и чат.

И в телевизоре кричат.

Аресты. Обыски. ИГИЛ.

Растет количество могил.

Ночь. Кремль. Убит Борис Немцов.

В кольце законов подлецов

опричник празднует свой день:

не как какая-нибудь тень,

тайком, подстрелит он людей,

включая женщин и детей,

а с полным правом, без затей.

Восток наставил нам рога.

Прибавка к образам врага.

И к образАм: открылся ставень,

а там в сиянье славы Сталин.

Египет, Турция. И Псков

с мятежным Шлосбергом. Песков
уныло сказывает сказки.

Лишь дипломат, отбросив маски,

сказал как есть: дебилы, бл@@@.

И рубль теперь не поменять.

Твою же, ну твою же мать!

Шайтан ты, оборотень адский.

В России грех – признать вину.

Ведь церковь тоже за войну.

Клешнями цокает по дну

разжалованный лобстер в рясе:

тут дальнобойщики на трассе,

там миллиарды на кону.

Зато Москва сияет в ярких

огнях, как в триумфальных арках,

кипят под ними в мультиварках

большие страсти, овощ, фрукт -

Москва все переварит, Брут.

Евгения Лавут:

***

Лучшие флоксы у моего соседа

Самые тихие петли на его воротах

Бесшумный мотор, мягкая черепица

Он неслышно молится и чихает

С его кухни никогда не пахнет

Кофе, разогретым оливковым маслом

Правда, свет у него горит

Значит, там готовят

Его сын никогда не ездит по улице

На скрипучем велосипеде

Его собака никогда не лает

Кот не разбрасывает помойку

Яблонь никто не видит, мы не видали

Но они все белы по пояс

Не веришь – посмотри между штакетин

Я знаю, он иногда уезжает в город

Свет остается только на воротах

Как-то раз без предупреждения

Я легко открою эти ворота

Поднимусь на крыльцо

Из поленницы выну ключик

Наконец увижу белую кухню

Подстилку молчаливой собаки

Постель ребенка

Не ищите меня тогда

Я следа не оставлю

В этом доме и моих шагов не услышите

Когда снова настанет утро

Поглядите лучше между штакетин

На лучшие флоксы

На белые стволы яблонь

***

Что оставишь на краю стола

может стать последним письмецом

полполена на траве двора

селфи с незначительным лицом

этот неостывший кипяток

капля меда, в чашке пояс лет

тем, чей путь не близок, не далек

будет непродуманный привет

сумерки сгущаются в золу

никакая песня не слышна

черный снег стекает по стеклу

наглухо закрытого окна

Елена Фанайлова: Вечер литераторов и историков в Петербурге, в ПЕН-центре, как знак солидарности с Польшей. Полиция изъяла весь тираж сборника статей и интервью Яна Новака-Езераньского о 90-х и нулевых годах, где говорится об отношениях Польши, России и их ближайших европейских соседей.

Говорит заместитель директора Польского института Анна Лазар.

Анна Лазар: Сегодня я приготовила одно коротко стихотворение Марцина Светлицкого из собрания "Дельта Дитла". Марцин Светлицкий – это польский голос поколения, который впечатляет многих поэтов во многих странах. На русский язык его тоже переводили. И сейчас я прочту его прекрасное стихотворение, новейшее.

(читает стихи по-польски)

И Сергей Жадан. Его последняя книжка "Жития Марии", 2015 год, поскольку объявили в пресс-релизе, что это вечер в поддержку директора Украинской библиотеки, я решила, что это будет хороший момент.

(читает стихи на украинском языке)

Елена Фанайлова:

О том, что произошло с изъятой книгой, рассказала директор издательства "Когита" Татьяна Косинова, а прокомментировал сюжет историк Давид Раскин.

Татьяна Косинова: Я, на самом деле, совершенно не ожидала такой реакции наших спецслужб, которые сделали такой пиар нашей маленькой книжечке, абсолютно ничего для меня не предвещало такой большой кампании. Я отчасти этому рада, потому что теперь намного большее число в связи с этим ажиотажем людей прочитает этот текст, и этот великий человек, настоящий герой польский, станет известен намного большему числу людей, чем мы могли предположить. Небольшой тираж – 500 экземпляров, у типографии "Береста" получилось 530 экземпляров, так бывает при закладках, был изъят 11 февраля из типографии. Каким образом, кто, откуда ветер дует, кто автор доноса – я абсолютно не знаю. Никаких процессуальных, как говорят юристы, следственных действий с тех пор никто не совершал ни в моем отношении, ни, насколько мне известно, в отношении типографии. Вечером 11 февраля, это был четверг, туда пришла команда, более 10 человек, люди в форме, люди в штатском, и попросил выдать этот тираж. Они были готовы провести обыск, если бы от них типография скрывала сборник. Типография его выдала. Сидели они там до половины девятого вечера, составляя свои протоколы об изъятии. В протоколе об изъятии, копия которого вывешена в открытом доступе моим адвокатом Иваном Павловым, написано, что книга изъята в связи с тем, что в 29-ый отдел полиции Московского района поступила информация о том, что в ней содержатся материалы экстремистского толка. Вот это дословная формулировка. И все, собственно.

Некий человек, старший дознаватель следственного отдела Следственного управления Московского района по фамилии Богданов вел это действие. С тех пор ничего не произошло, тем не менее, я благодарна Польше, что и МИД, и посольство в Москве, и генеральное консульство здесь, в Петербурге, выступили с протестами в связи с этим актом. И выступили с нотами и с требованием вернуть тираж. Книжка целиком издана на польские деньги, с издательством "Когита" был договор о ее издании, все работы оплачивал Польский институт, работу переводчика должен оплатить, потому что это оплачивается после, Польский институт книги. Переводчица Екатерина Ветрова пока сидит без гонорара в Новосибирске. По фактографии этого события все. Но опять же, я очень признательна органам, если можно так сказать, за то, что они сделали нам такой бесплатный пиар.

Давид Раскин: Это событие заставляет вспомнить о тех временах, когда в России уничтожали книги и существовала цензура. Так давайте же вспоминать. Когда-то, когда каждая книга в России выходила с грифом "дозволено цензурой", появление тиража без окончательного цензурного разрешения было преступлением. Но уже с середины 60-х годов теперь уже позапрошлого, 19-го века, отчасти полностью с 1906 года это было не так. Ибо предупредительная цензура сменилась карательной. Тогда, для того чтобы изъять тираж книги, запретить его распространение, требовалось, чтобы соответствующие цензурные органы посредством органов судебных получили решение. Надо сказать, что было это абсолютно неэффективно, потому что, пока суд да дело, тираж успевал разойтись. Очевидно, те, кто принимал это решение, учли опыт Российской империи. Беда только в том, что, учтя этот опыт, они нарушают те законы, которые в сущности сами и принимают. Для нас это абсолютно неприемлемо. Полагаю, что это должно быть неприемлемо и для всех тех, от кого в нашей стране что-то зависит.

И последнее. Власть предержащие, и в особенности лица, “на заставах команду имеющие”, обычно не очень любят учиться у истории. История, как известно, ничему не учит. Тем не менее, может быть, стоило бы задуматься о том, что бороться с книгами бесполезно, скорее всего, себе в ущерб, как в эпоху Гутенберга, так и в особенности в эпоху интернета.

Елена Фанайлова: Стихи как дань любви к Польше и полякам. Сергей Стратановский читает из книги Натальи Горбаневской "И тогда я влюбилась в чужие стихи".

Сергей Стратановский: Книга эта была издана журналом "Новая Польша", издана в Польше в 2006 году. Для начала стихотворение самой Горбаневской, посвященное Чеславу Милошу.

***

И тогда я влюбилась в чужие стихи,

шелестящие так, что иные кривились: "Шипенье..."

И оттуда, наверное, многие проистекли

для меня и несчастья, и счастья. Теперь я

присяжной переводчик, профессионал,

по ночам шелестящий страницами Даля,

поверяющий щебет по русским забытым словам

и бормочущий вслух, как над книгой гадальной.

Но спасибо за то, хоть не знаю, кому,

не себе и не Богу, не случаю и не ошибке,

что, шепча в заоконную парижскую тьму,

я робею по-прежнему, прежде чем выстукать перевод на машинке.

Не себе и не Богу, не случаю и не призванью -

языку, что любовному поверил признанью.

А теперь несколько стихотворений... Я выбрал из этой книжки стихи, связанные с Россией, с русской поэзией. Вот два стихотворения Ярослава Рымкевича, поэта, родившегося в 1936 году, одно из них называется "Улица Мандельштама". Кстати, скажу, что в Варшаве действительно недавно появилась улица Мандельштама, поскольку Мандельштам, как известно, родился в Варшаве. У нас такой улицы нет – ни в Петербурге, ни в Москве, ни, насколько мне известно, в Воронеже.

***

Где она эта улица Улицы этой нету

Топчут тропу рабочие валенками по снегу

Где она эта улица Знаем только мы трое

Там где как кольца ствольные кости под мерзлотою

Где по стволу подымается кровь А чья что за дело

Как у Шуберта птичьего горло белое пело

Там где кости зелеными прорастают ростками

Отделены от вечности шаткими мы мостками

Где он ходит по-прежнему кормит щеглов щегляток

Как на ручье у Шуберта солнечный луч не гладок

Как это горло бело крови сосуд непрочный

Как эта кровь что черною бьет из кости височной

Там где он с Богом под руку выведен на прогулку

В полуистлевшем ватнике под щеголью погудку

Следом охранник тащится спотыкается пьяно

И разыгрался с Шубертом Бог на двух фортепьяно

Елена Фанайлова: Стихи читают Валерий Скобло и Татьяна Вольтская, ведущая вечера, сотрудник Радио Свобода.

Валерий Скобло: Я прочту одно или два стихотворения, тоже не имеющих, казалось бы, непосредственного отношения к этому события, по поводу которого мы собрались, но я надеюсь, что все мы, во всяком случае? большинство, понимаем, что это некое не самое большое звено в цепи событий, угрожающих событий, которые происходят вокруг нас. И про эту связь, может быть, лет за 150 до нас было сказано "За нашу и вашу свободу".

***

Здесь курят Ионеско с Кафкою,

Не видят ничего в упор.

И Оруэлл сидит под лавкою -

Какой там к черту "Скотный двор"?

Да-да – под лавками, с цигарками,

В углу, у самых у параш.

На курево идет с помарками

Прекрасный мир фантазий ваш.

Стучат неутомимо часики

У следователя на стене...

И сознаются чохом классики

В своей невиданной вине.

А в протоколе приукрашенном,

Где в каждой строчке кровь и яд,

Замятин с Пильняком и Гаршиным

Во всем Толстого обвинят.

Толстого Федора Михалыча -

"Я был им в сговор вовлечен..."

(Ну, не Лаврентия же Палыча -

Уж тот здесь явно ни при чем.)

О Толстоевском заявление:

"Призвал писать, впадая в раж,

Роман "Война и преступление",

А вовсе даже не "Крымнаш".

На очной ставке все покаются -

"Следак", писатель, прокурор.

Теперь виною общей маются,

Друг другу, в общем, не в укор.

Ах, покаянье... да с гитарою!..

Пропеть, взошедши на амвон:

Уж кто у нас забудет старое -

Тому и оба глаза вон!

Чтоб не видал, как в дворик узенький

В тюремной чуткой тишине

Выводят на прогулку узников,

Во всем сознавшихся вполне.

***

Лихо уже разбужено. Оно тут, как тут.

И не будили его – что с того толку?

Глядите: уже на расправу к нему ведут

Всех, кто лихом звал его, пусть втихомолку.

Но само не судит, на это – народный суд:

По громкости шепота, страсти, накалу…

На разряды делят и вещдоками трясут,

Улики предъявляют мало помалу.

Шепот – тоже, представьте, оставляет следы,

Они расшифровываются отлично.

Не стоит про лихо – во избежанье беды.

Приговор, все встают… ну все, как обычно.

Одних в узилище, зачинщиков – к палачу,

А третьих навечно в дом скорби к психам.

Так, может, стоит прежде, чем затушить свечу,

Лихо громко по имени назвать – лихом.

Татьяна Вольтская: Я все-таки поняла, что для меня как-то важнее всего, сейчас по крайней мере, это разборки с собственным отечеством, с собственным местом в нем, с собственным стыдом за него, с какими-то ужасными мыслями о том, почему так все случилось. Видимо, как-то так вот живешь, и так с этими мыслями и умрешь. Поэтому я два стихотворения прочту именно об этом. Одно стихотворение – из цикла "Из варяг в греки".

***

И зачем отправляться было из тех варяг

В эти греки, волоком на спине

Пестрые лодки тащить? Напряг

Результата не стоил: и слава и труд на дне.

И варяги на месте и греки, а посреди -

Колея, костями уложена: Беломор,

Колыма и прочее. Лучше не заходи

В те края, прохожий, где до сих пор –

Словно черти в карты проигрывают людей,

Так что новых поляков проглатывает Катынь,

Будто старых польских косточек мало ей.

Это место гиблое – не заходи, остынь.

Новый Шлиман придет, издавая крик

Восхищенья и ужаса, вникнет в культурный слой

И откроет новую Трою, да не из книг -

Банку древней кильки поддав ногой.

И еще одно стихотворение, из самых последних, оно называется "Из летописи".

***

Тонули на баржах, метались в жару под гнойными

Бинтами, громоздили пирамиды костей

На фараоновых стройках, и между войнами

За ситцевыми занавесками делали второпях детей,

Чтобы торжественно посвятить их Танатосу,

Ряженому в пионера, шахтера, лейтенанта НКВД,

Любовь Орлову. Размазанному по атласу

Алым крабом с клешнями, шевелящимися в воде,

Потому что бог смерти – единственный здешний идол,

Не сброшенный в Днепр, с незагаженным алтарем,

Не узнанный. Мальчик, который ищейкам выдал

Отца, и другой, оставшийся во втором

Классе, игравший в лапту и шпионов, жилы

Надорвавший потом в колхозе, и спившийся инженер,

И строчивший доносы дворник, - все только ему служили,

Только к нему спешили – а думали, что к жене,

На работу, гонять в футбол, сигать с парашютных вышек,

Вырезать статью из газеты, покупать эскимо, -

Это он, Танатос, светло улыбаясь, выжег

На каждом лбу незаживающее клеймо.

Да еще свита – сладкий Мелос да неуклюжий Эрос

В черных трусах сатиновых до колен.

Все это кружилось, пелось, пахло потом, куда-то делось –

Только идол не околел.

Притаился в воде и хлебе, в ветке, обросшей каплями,

На изнанке затуманенного стекла.

…Кажется, все отдам за песенку Чарли Чаплина,

За живое, как сердцебиение, тра-ла-ла.

Елена Фанайлова: Литературовед Константин Азадовский.

Константин Азадовский: Всегда были в России голоса, дружественные Польше. Для моего поколения, воспитанного, вступившего в жизнь в 60-е годы, Польша была важна вдвойне, втройне, многократно. Потому что этот дух, наступивший, проникавший в отдельные слои нашей интеллигенции после ХХ-го съезда, он во многом имел окраску... он нуждался в каких-то течениях, в каких-то веяниях, идущих извне, но наполненных тем же содержанием – свободолюбивым, освобождающим. И это прежде всего приходило из Польши. И когда мы знакомились даже с журналом "Польша", он был другой, чем другие социалистические издания такого типа. Когда мы вспоминали историю наших отношений с Польшей, когда мы встречались с поляками и говорили с ними, их было мало тогда, возникало это чувство взаимопринадлежности. И это отражалось и отразилось в нашей литературе. Я думаю, что самый яркий пример этого полонизма, этой Польши, у которой мы были в плену в какой-то степени в те годы, это поэзия Иосифа Бродского, его ранняя поэзия, которая проникнута польскими мотивами и которая, что важнее даже, проникнута этим чувством любви и уважения к Польше.