Кинофестиваль "2tomorrow" ("Завтра") – один из оазисов свободомыслия в России, погружающейся в примитивное варварство, – открылся фильмом Александра Сокурова "Франкофония". Картина посвящена созданию и сохранению материальной и духовной культуры.
"Франкофония" – изысканная и местами остроумная смесь игрового кино, документальной хроники, старых фотографий и фрагментов картин. Свободная "златокрылая мысль" автора свободно перемещается во времени и пространстве: на экране стремительно сменяют друг друга Париж и Ленинград, Лувр и Эрмитаж, идиллический замок Сурш и бурные волны Атлантики, Наполеон и Петен.
Сюжет "Франкофонии" построен вокруг истории дворцового комплекса Лувра и его музейных коллекций. Зритель увидит и остатки замка Филиппа-Августа, и планы Пьера Леско и продолжателей его дела, и посмотрит в глаза знаменитых портретов; краткую и эгоистическую экскурсию по залам проведет Наполеон Бонапарт.
Комически нарисованная фигура императора (вероятно, не без оглядки на Льва Толстого, который тоже появляется на экране) раскрывает важный для режиссера мотив фильма: музейные коллекции как военные трофеи, свидетельствующие о могуществе местных властителей.
И ключевым в своем повествовании Сокуров делает эпизод из сей столь давней истории. В "Франкофонии" рассказано о Лувре под нацистской оккупацией. С одной стороны, Сокуров показывает эвакуацию шедевров Лувра и их помещение в укромные замки, экскурсии немецких солдат в несколько опустевших пространствах. С другой стороны, режиссера ничуть не меньше заботит частная история, и в центр событий он помещает напряженный диалог между директором Национальных музеев Франции Жаком Жожаром, оставшимся присматривать за Лувром, и Францем Вольфом Меттернихом – чиновником оккупационной администрации. Как известно, два этих чиновника от искусства поставили интересы культуры выше требований политики и воспрепятствовали вероятному перемещению шедевров из Лувра в коллекции Геринга, Риббентропа и других.
Творческий метод Сокурова в этом фильме, кажется, довольно близок последним работам Гринуэя. Помимо формального сходства с картинами о Рембрандте, Веронезе и Эйзенштейне, обоих режиссеров роднит интонация: рассказчики надевают ироничную маску лектора какого-нибудь Пролеткульта. Сокуров здесь достигает высот остроумия, когда говорит о том, что судьбу человека определяют его жены, когда Гитлер проверяет наличие Эйфелевой башни или когда Жожар, выслушав рассказ автора о своем будущем (достаточно безмятежном), решительно называет его слова бредом. Разница, и весьма серьезная, заключается в том, что у англичан такая схема – это симпатичный "конек", подобно игрушечным крепостям дядюшки Тристрама Шенди, тогда как у русских она превращается в немного безумную историософию.
Повествователь "Франкофонии", а в этой роли выступает сам автор, пытается стать медиумом, чтобы пробудить призраки самых разных людей: Толстого и Чехова, Наполеона и египетскую мумию, Жожара и Меттерниха, революционных матросов и погибших в блокаду ленинградцев.
Пожалуй, можно вспомнить теорию призраков, которую с маниакальной настойчивостью доказывал Лукреций Кар – гений не менее странный, нежели Александр Сокуров. Лукреций писал, что как от огня образуется дым, так и от живого человека отделяется некая видимая субстанция. Сокуров подробно рассматривает в залах Лувра увековеченные отпечатки этих субстанций – портреты.
Это позволяет автору фильма заговорить о Человеке как краеугольном камне европейской цивилизации. Рассуждая о поведенческих моделях жителей оккупированных нацистами территорий, Сокуров ставит вопрос о том, что следует хранить европейскому человеку – тучное и податливое тело или страждущий, но непокорный дух?
Антропоцентричность европейской культуры Сокуров иллюстрирует гротескным спором Марианны и Наполеона среди картин: символическая Франция твердит о Свободе, Равенстве и Братстве, а император говорит, что все перечисленные понятия олицетворяет только он! Иначе говоря, самореализация, обретение свободы может обернуться эгоизмом, чреватым тяжкими последствиями для окружающих.
Лувр в фильме выступает образцом французской культурной модели, которая, в свою очередь, оказала большое и продолжительное влияние на культуру иных стран и народов. Размышляя о судьбе Лувра, Сокуров неизбежно переходит к рассуждениям о судьбах культуры Европы. Полагаю, что эпизод общения по скайпу режиссера с капитаном контейнеровоза, перевозящего музейные ценности и тонущего во время шторма, надо понимать символически.
"Уже при дверях то время, когда неслыханному разрушению подвергнется и искусство. Возмездие падет и на него: за то, что оно было великим тогда, когда жизнь была мала; за то, что оно отравляло и, отравляя, отлучало от жизни; за то, что его смертельно любила маленькая кучка людей и – попеременно – ненавидела, гнала, преследовала, уважала, презирала толпа".
Эти слова написаны Александром Блоком в опубликованных посмертно "Молниях искусства" – впечатлениях об итальянской поездке 1909 года. Еще откровеннее Блок высказывался в переписке и дневниках, и его мрачные пророчества кажутся очень близкими символам и призракам Сокурова.
Блок решительно пишет о взгляде со стороны: "Всякий русский художник имеет право хоть на несколько лет заткнуть себе уши от всего русского и увидать свою другую родину – Европу".
Уютнее всего в Париже поэт чувствует среди мертвых – в подземелье Пантеона, у могил Вольтера, Руссо, Золя и Гюго.
Окружающая Блока жизнь вызывает почти исключительно отвращение, сопряженное с неизбывным "русским комплексом":
"Я, как истинный русский, все время улыбаюсь злорадно на цивилизацию дредноутов, дантистов и pucelles. По крайней мере над этой лужей, образовавшейся от человеческой крови, превращенной в грязную воду, можно умыть руки. Над всем этим стоит культура, неудачно и неглубоко названная этим именем".
Русский художник Блок пророчит апокалипсис: "Переделать уже ничего нельзя – не переделает никакая революция. Все люди сгниют, несколько человек останется. Россия для меня – все та же – лирическая величина. На самом деле – ее нет, не было и не будет".
Русский художник Сокуров, создавая картину о культуре Европы, не может и не хочет забыть о России.
Россия в фильме призрачна и лирична, по-своему; Россия Сокурова – это умирающие от голода и холода жители осажденного Ленинграда (некоторые из них будут съедены согражданами), это пустые рамы спрятанных картин в Эрмитаже, лакированный поясной портрет Сталина и мерцающий экран в конце фильма, когда звучит мелодия советского и российского гимна, замедленная настолько, что она больше напоминает борборигмы некоего чудовища.
Сокуров говорит во "Франкофонии" о том, что гитлеровское объединение Европы происходило под лозунгом противостояния большевизму. Диктатура индивидуальности, злосчастным образом выросшая из идей Просвещения и освященная великой культурой Европы, осуждается режиссером. Но невозможно предпочесть ей и дикую русскую модель общества, с гекатомбами человеческих жертв, к примеру, в том же блокадном Ленинграде. Разве умирали от голода правители города, который упрямо отказывались сдать? Или красноармейцы, защищавшие его от неприятеля? Разумеется, нет. Тогда как гражданское население стало пушечным мясом в войне двух преступных режимов.
Печальный медиум Сокуров так и не добивается благоприятных ответов призраков. Быть может, примеры человеческой и общественной гармонии следует искать не в Старом, а в Новом свете?
Не появляющийся на экране современник Гитлера, Сталина и Петена – американский президент Рузвельт завершал рождественский разговор с американцами в конце 1943 года такими словами:
"От имени американского народа я направляю это рождественское послание вам, нашим воинам. В своем сердце мы молимся за вас и всех ваших товарищей, которые идут в бой, чтобы освободить мир от зла. Мы молимся о Божьей благодати для вас и ваших близких, которые ждут вас дома: отцов, матерей, жен и детей. Мы просим Бога даровать свою милость больным и раненым, а также военнопленным, которые находятся в руках неприятеля и не могут дождаться дня освобождения. Мы просим Бога принять к себе и окружить своей любовью тех, кто положил свою жизнь в этой войне. Пусть их имена навсегда останутся в благодарной памяти соотечественников. Да благословит Бог всех нас, и да укрепит Он нашу веру в то, что мы боремся за лучшее будущее всего человечества".
Конечно, можно причислить сказанное Рузвельтом к лицемерию и конъюнктуре. Но никакая тирания никогда и не заговорит о равнозначности личности и общества. Рузвельт и его сообщники, жившие в разные эпохи, хотя бы пытаются отыскать хрупкий баланс.
