Александр Генис: Сегодня “АЧ” откроет свой выпуск беседой, приуроченной к 125-летию Ильи Эренбурга. Этот писатель покорил три вершины. В юности он написал роман “Хулио Хуренито”, который заметили все, включая Ленина. Во время войны Эренбург был знаменитым публицистом. И наконец его книга “Оттепель” дала название послесталинской эпохе, одним из главных достижений которой были мемуары того же Эренбурга “Люди, годы, жизнь”.
Сегодня мы поговорим об этом авторе с Борисом Михайловичем Парамоновым, который в свое время написал острую книгу об Эренбурге. Эту беседу мы проведем в рамках специально созданной для Парамонова рубрики “История чтения”, которую “АЧ” надеется сделать регулярной.
Прошу Вас, Борис Михайлович.
Борис Парамонов: Илья Эренбург по всей советской раскладке прожил исключительно счастливую жизнь. Точнее сказать, бури века его отнюдь не миновали, но как-то по касательной мимо него пролетели. А ведь жил он в очень суровое время, когда шансы на выживание не только у заметных людей, но и у самых обыкновенных обывателей были очень и очень невелики. Шутка ли две мировые войны Эренбург видел, страшнейшую русскую революцию пережил, если не все, то многие годы жил в сталинской Москве, где вполне мог попасть под очередную репрессивную волну.
Александр Генис: Особенно в послевоенную кампанию борьбы с космополитизмом: вот уж кто-кто, а Эренбург сюда идеально попадал.
Борис Парамонов: Тюрьма, однако, его не миновала: и в старой России, в царской сиживал, а потом и при большевиках несколько дней провел в камере чека, откуда был вскоре выпущен. К числу жизненных неурядиц Эренбурга нужно отнести вроде бы многолетнюю его эмиграцию, Но ведь эмиграция тоже особого рода была: многие десятилетия жил в Париже с советским паспортом.
Александр Генис: Но до революции был самым настоящим политэмигрантом, и жил без паспорта Российского.
Борис Парамонов: Да, но никто не мешал посылать из Москву в Париж денежные переводы, а родня у Эренбурга была отнюдь не бедная. Я, кстати, Александр Александрович, будучи в Москве посетил дом Льва Толстого в Хамовниках и вспомнил, что красное кирпичное здание по соседству - пивная фабрика, которой управлял отец Эренбурга.
Александр Генис: Заводик пивной - прямо за кирпичной стенной. Я ведь тоже был а этом доме-музее. Меня больше поразило, что Толстые там корову держали. У Эренбурга в мемуарах описан визит Толстого на эту фабрику, как он хвалили местное пиво и говорил, что пиво должно помочь борьбе с водкой. Эренбург, еще школяр, вертелся под ногами у взрослых и запомнил это высказывание великого писателя. И не без яда написал в мемуарах: я думал, что Толстой хочет зло заменить добром, а он хочет заменить водку пивом.
Борис Парамонов: Шустрый был ребенок, ничего не скажешь. В этой фразе уже заключен Хулио Хуренито. Вот подлинный талант Эренбург: умение и любовь к хлесткой фразе. Вот на таких фразах он и литературу свою многотомную вытащил. Даже больше скажу: Эренбург написал много книг, но остался автором одной: вот этого Хулио Хуренито.
Александр Генис: Позволю не согласиться с Вами, Борис Михайлович. Еще одну книгу нужно всячески в плюс поставить Илье Эренбургу - причем не первую, а, если угодно, последнюю, - его замечательные мемуары «Люди, годы, жизнь», открывшие глаза на культуру ХХ века сразу двум поколениям советских людей. Этому цены нет.
Борис Парамонов: Ну это как посмотреть, какую читательскую массу в расчет брать. Люди старой культуры - поскольку они сохранились в России - отзывались о его мемуарах кисловато. Они видели, что он больше промолчал, чем сказал.
Александр Генис: Бесспорно. И сегодня тяжело читать некоторые главы - уклончивые, да и просто лживые. Но в целом мемуары Эренбурга были энциклопедией, намного более полной, чем советская. Я этого никогда не забуду.
Борис Парамонов: Давайте вспомним даты. Эренбург начал печатать мемуары в 1961 году. Понятно, что для учеников советской средней школы, да и вуза советского какого-нибудь педагогического там были сплошные откровения. Но вот я себя беру, юношу начитанного. Я к этому времени - то есть к 1961-му году из Эренбурга уже читал “Хулио Хуренито”, “Жизнь и гибель Николая Курбова”, “В Проточном переулке” и самую главную тогда для меня его книгу - очерки европейских путешествий «Виза времени» 1931 года издания. Мемуары Эренбурга были для меня уже разогретым блюдом, никаких ахов и охов. Визу времени я обнаружил, когда мне было 15 лет. У школьного дружка мать была в двадцатые годы студенткой знаменитого в Ленинграде Института истории искусств - бастиона формалистов. Тогда же, помню, прочитал мемуары Шкловского «Сентиментальное путешествие». Так что я к этой самой пресловутой оттепели (название которой Эренбург и придумал) не только с хорошей досоветской, раннесоветской литературой был знаком, но и о самой большевицкой революции знал кое-что не входившее в школьные учебники. Или другое: Эренбург якобы открыл советским читателям Цветаеву, Пастернака, Мандельштама. А я, хотите смейтесь, хотите нет, всех этих авторов уже знал - из той же волшебной полки извлеченных.
Александр Генис: Негоже, Борис Михайлович, кичиться вашим доступом к запретной литературе, у меня такого не было, как и у миллионов других. Нужно ставить Эренбурга в иной - послесталинский - лад. Нужно говорить о типичности восприятия Эренбурга, о школе замолченных искусств, которую он для нас, этих самых миллионов, открыл, а не для, просите уж, снобов-одиночек
Борис Парамонов: Совершенно с Вами согласен, Александр Александрович, тем более, что и собственное мое знакомство с Эренбургом началось отнюдь не с верхнего до, если так можно сказать. То есть оно началось даже и раньше, но с чего? С романа «Буря», получившего в 1947 году сталинскую премию первой степени. Вот когда и с чего началась моя, так сказать, эренбургиана. Книга эта, коли вы помните или вообще читали (думаю, что нет, вашего поколения воспитание по-другому шло) - состояла по существу их двух. Одна была про Францию, вторая про всё остальное. Надо ли говорить, что про Францию было много интересней. Да потому прежде всего, что Эренбург Францию знал, и это очень даже чувствовалось. Вот я оттуда абзац приведу - майский день, именины сердца для любознательного подростка:
“Вы хотите знать, что занимало Париж последние двадцать лет? Сначала кончилась последняя война“, мир навеки, мужские костюмы с бюстом и в талию, фокстрот, новеллы Поля Морана, “Открыто ночью”, “большевик — человек с ножом в зубах“. Потом появляются кроссворды, репарации, мулатка Жозефина Беккер сводит с ума сенаторов, Ситроен расписывается на Эйфелевой башне, ювелир Месторино зарезал маклера, афера Устрика. Потом кризис, парфюмер Коти — “друг народа“, такси-герлс, девица Виолетта Нозьер отравила папашу, афера Ставиского, молодые шалопаи на площади Конкорд жгут автобусы, дамы красят волосы в фиолетовый цвет, торжественно открыли публичный дом-модерн с древним названием “Сфинкс“, психоанализ, сюрреалисты, Народный фронт, бастуют даже могильщики. Потом разговоры о войне, премьера Жироду “Троянской войны не будет“, пробные затемнения, Мюнхен, иллюминация. И снова разговоры о войны. Пора менять тему, лучше уж сверхсюрреалисты или новая Виолетта с мышьяком.”
Александр Генис: Такое встречалось у Дос Пасоса, которого Эренбург читал, а мы-то нет.
Борис Парамонов: В общем выскажу тут заветную мою мысль, Александр Александрович: культуру не уничтожить, никуда ее не спрятать, она всегда вылезет шилом из мешка. Вы понимаете, что такие слова действительно некое чудо производили: приоткрывали какой-то иной и лучший мир.
Вы не помните 1947-й советский год, вас тогда и на свете не было. Ведь это были сплошные белые березы и кавалеры золотых звезд. Пустыня, которую сравнял с землей ждановский трактор - доклад о журналах Звезда и Ленинград. И я мог потом сколько угодно менять свое отношение к Эренбургу, но вот такое запомнилось - и вызывало дальнейшие ожидания.
И тут хочется вспомнить одну деталь из Солженицына, из романа “В круге первом”. Зэки на шарашке спорят, как открывать форточку - табачный запах выветривать. А дело зимой, холодно. Так выработали стандарт: открывать форточку “на Эренбурга”. Может, та же “Буря”, книга объемистая, свежий какой-то дух шел.
Автор явно хотел поиздеваться над советским сервилистом, а вот и не вышло, другая коннотация в этой острОте открывается. Шел, шел с Эренбургом какой-то вольный дух.
Александр Генис: Борис Михайлович, наш разговор об Эренбурге застрял на поздних его книгах, но ведь он начал писать еще до революции, до советской власти, и уже к началу двадцатых годов был очень знаменит. Так что своей славой он отнюдь не Сталину обязан, не большевикам.
Борис Парамонов: Он начинал стихами, уже в 1914 году выпустил как бы и серьезную книгу “Стихи о канунах”, Брюсов похвалил, вообще у него намечалось поэтическое имя.
Но настоящая слава пришла к нему с Хулио Хуренито. Действительно, яркая была вещь. И прочиталась, и запомнилась, да так запомнилась, что Эренбурга всю жизнь продолжали считать автором одной книги.
Это, конечно, не так, он много чего написал, и читался в общем всегда, он умел быть популярным. Вон каким бестселлером была “Любовь Жанны Ней”.
Александр Генис: По этой книге сделал фильм знаменитый австриец Пабст.
Борис Парамонов: Да, и я видел этот фильм, совсем недурно. Но всё же высоколобые критики отзывались об Эренбурге с ухмылкой, например Тянынов. Одна его статья о нем называется “Двести тысяч метров Ильи Эренбурга” - обыграна его кинематографическая легкость и несерьезность. Шкловский к Хуренито был более снисходителен: он назвал Эренбурга “почти художником”, показавшим умение делать роман из газетного материала. Романы Эренбурга это именно фельетоны, забавная болтовня, не лишенная газетной злободневности. И вот что еще в заслугу ему нужно поставить: он умел видеть, у него был зоркий глаз. В Хуренито всё, что написано о Западе или о неких общих вопросах - всё это вторично: вот это у Розанова взял, это у Мережковского, а вот тщательно воспроизвел гершензоновскую часть “Переписки из двух углов”. Но всё, что сказано о большевицкой революции в Хуренито, - исключительно точно. Я бы сказал пророчественно.
Александр Генис: Приведите пример.
Борис Парамонов: Ну вот о крестьянах. Крестьянские страсти этих внучков дедушки Пугача - для большевиков не более чем дрова для ихнего паровоза, идущего строго по рельсам. Большевики подавят крестьянство - это ли не пророчество. Или еще одно, помельче: кончатся всякие комфуты, и в будущих школах начнут изучать Лермонтова и вздыхать вместе с тремя сестрами. Эренбург видел, что русская революция, как и всякая революция, если и надолго, то не навсегда.
Александр Генис: О каких, по-вашему, ранних книгах Эренбурга, помимо Хуренито, можно говорить?
Борис Парамонов: Я опять о себе и своих ранних опытах: читалось и с удовольствие всё. Николая Курбова разве можно сравнить с той же “Белой березой”? Это литература, а то, что вторичная, тогда еще не понималось. Эренбург сам же говорил, что он часто обезьянничал, Курбов под Андрея Белого написан, ритмической прозой, “Лето 1925 года” под кого-то из французов. "Тринадцать трубок" приятная книга, она хорошо придумана.
Александр Генис: Довлатовской “Чемодан” так же построен.
Борис Парамонов: Считается также, что “В Проточном переулке” лучше других. Не берусь искать источник, важно другое: Эренбург небольшой, но всё же писатель, и читать у него можно всё. Он профессионал.
И вот едва ли не важнейшее о нем. Каким бы он ни был писателем, но культурную роль очень положительную сыграл в последние свои, послевоенные уже годы. Он действительно стал воспитателем массы советских молодых людей,
Ну а люди старших поколений никогда не забудут его статей военных лет, когда он сражался вместе со всем советским народом.
