"Очень умная тетка", – отчеканилось у меня в мозгу общее впечатление от первой встречи со Светланой Алексиевич; те же мысли появились после того, как я услышал ее Нобелевскую лекцию. Слово "тетка" мое подсознание употребило здесь, вероятно, в том смысле, в котором в случае подобного типа личности мужского пола возникло бы слово "мужик". То есть человек толковый, на земле крепко стоящий, что почем в этой жизни – знающий… Когда я поделился этим наблюдением с другом-художником – тоже, как и я, бывшим офицером-чернобыльцем, тоже работающим над этой темой и тоже впервые пообщавшимся с Алексиевич на чернобыльском симпозиуме, – он согласился: "Точно! У нее неженский ум. Очень цепкий. Мне было трудно с ней разговаривать. Приходилось думать над каждым словом". Лучшим комментарием к этому могут быть слова "с другой стороны" – самой Алексиевич: "Когда ты начинаешь с человеком говорить, чтобы новое услышать, надо по-новому спросить. Человек напрягается, человек начинает думать, человек уходит от банальности".

Еще меня поразила эрудированность Алексиевич, точнее, даже широта и многомерность ее ментального мира. Было очевидно, что это – результат не только образования и самообразования, но и результат общения на протяжении всей жизни с огромным количеством умных, компетентных, хорошо информированных людей из разных стран. По ее сдержанным интеллигентным реакциям было видно, что перед тобой не просто интеллектуал постсоветский или белорусский, но человек мыслящий, гражданство которого – мир. Такое впечатление не только у меня: "Ее взгляд – это взгляд человека, который пожил и во Франции, и в Италии, и в Германии, который посмотрел глазами европейца и где-то внутри себя сплавил свой белорусский бэкграунд, русскую прозу и этот взгляд".

То, что самую престижную литературную премию планеты в 2015 году получила именно Светлана Алексиевич, еще предстоит осмыслить. Осмыслить то, что Нобелевскую премию, за больше чем век ее присуждения, впервые получил "писатель факта", прозы документальной, non-fiction. Не потому ли, что в эпоху информационной лавины, фантазмов малограмотных репортеров и симулякров интернета жажда подлинности становится ненасытной, "ненасыщенной", а абсолютность факта (в отличие от релятивизма мнений) – драгоценной. Не потому ли, что собственно литература художественная, fiction во многом превратилась в сказочки для детей и инфантильных взрослых, поле для самовлюбленных "аффтаров" и бескрылых ремесленников – и "обломалась" залечивать трещины века, проходящие через человеческие сердца и души. Эту зияющую, пресыщенную текстами словесную пустоту все увереннее заполняет non-fiction.

Осмыслить надо и то, что впервые Нобелевскую премию по литературе получил писатель постсоветского пространства. Не потому ли, что общепланетарный социальный тектонический разлом, болевая точка роста нашей цивилизации – снова, как и четверть века назад, переместился на постсоветское пространство? Можно вспомнить 1960–80-е годы, когда Латинская Америка была "пылающим континентом" – и одновременно дарила миру имена и тексты, вошедшие в сокровищницу мировой литературы и список Нобелевских премий.

И еще осмыслить надо то, что сделала Алексиевич в теме Чернобыля. Чтобы благодаря этому отчетливее понять ценность и глубинную суть того, что она делает вообще. Когда меня спрашивают, что надо прочесть, чтобы войти в тему Чернобыля, я советую тексты, которые считаю в ней этапными: пьесу "Саркофаг" Владимира Губарева (1986), документальную повесть "Чернобыль" Юрия Щербака (1986–1987), документальный роман-мозаику Алексиевич "Чернобыльская молитва" (1997) и, пардон, свои романы – документальный "Живая сила" (2009) и художественный "Чернобыльская комедия" (2011). Губарев оперативно, по-журналистски умело проиллюстрировал событие чернобыльского взрыва пьесой. Щербак честно задокументировал событие, рассказы очевидцев – и, очень откровенно, собственные реакции на него. В том числе и профессиональные: "После того, что я узнал и увидел в Чернобыле, было время – казалось, я уже никогда не возьмусь за перо: все традиционные литературные формы, все тонкости стиля и хитромудрости композиции, – все казалось мне бесконечно далеким от правды, искусственным и ненужным".

В чернобыльской "безъязыкости" позже признавались, от нее мучительно страдали и герои (в том числе и в буквальном, не только в литературоведческом смысле) – герои "Чернобыльской молитвы" Алексиевич: "Со мной никто не может заговорить так, чтобы я ответил. На моем языке… Никто не понимает, откуда я вернулся… И я рассказать не могу". "Мы не знаем, как добыть из этого ужаса смысл". "Писать о Чернобыле? Думаю, бессмысленно! Не уяснить, не постичь". А вот сама Алексиевич – ее прямая речь в собственном романе: "Не раз я слышала от своих собеседников одинаковые признания: "Таких слов не подберу, чтобы передать то, что видела и пережила", "ни в одной книжке об этом не читал и в кино не видел", "никто раньше мне ничего подобного не рассказывал". Признания повторялись… Все впервые обозначается, произносится вслух. Случилось нечто, для чего мы еще не имеем ни системы представлений, ни аналогов, ни опыта, к чему не приспособлено ни наше зрение, ни наше ухо, даже наш словарь не годится. Весь внутренний инструмент". И Алексиевич своей книгой "Чернобыльская молитва" эту немоту разорвала.

Нужно быть человеком очень смелым, храбрым до отчаянности, чтобы впустить в свою душу цунами человеческого страдания, фрустрации, боли, страха, которую несли в себе сотни (кажется, около пятисот всего) интервьюируемых Алексиевич чернобыльцев. Нужно быть писателем очень профессиональным, чтобы справиться с этой раскаленной от эмоций, насыщенной детонирующими фактами лавой – и талантливо отлить ее в органичную, компактную, переливающуюся форму многоголосного романа-мозаики. А в нем зафиксировать и выкристаллизовать художественную концепцию "Чернобыль как поражение" – социальное, эмоциональное, интеллектуальное. Как утверждают специалисты, именно так представал Чернобыль в культурно-информационном пространстве в свою десятую годовщину – приблизительное время выхода "Чернобыльской молитвы".

И поэтому Светлана Алексиевич никакой не журналист-"фактолог" (как сейчас некоторые начинают утверждать), а самый настоящий писатель, художник, мыслитель. Без ее фундаментальной, крепко сработанной "Чернобыльской молитвы", четко обозначившей проблему отсутствия понимания катастрофы, проблему отсутствия необходимого для выражения этого понимания нового языка – я, например, вряд ли смог бы написать свои книги. Их жанры – "документально-комический роман" и "героико-сатирическая поэма" соответственно; их общая концепция – "Чернобыль как победа": личная победа чернобыльцев выживших, интеллектуальная победа человечества поумневшего.

Чернобыльская катастрофа, как стало понятно науке за последние десятилетия, подобно Первой мировой войне или Холокосту, была принципиально новым явлением для нашей цивилизации, адекватно описать ее старым интеллектуальным инструментарием было невозможно. "Описать" в данном случае значит – и выразить научной формулой или схемой, и просто суметь полноценно рассказать обычным языком. Но "когда… индивидуум обретает способность выразить словами пережитое – оно, похоже, теряет часть своей власти над ним", – утверждает авторитетная монография "Травматический стресс: влияние чрезвычайных ситуаций на душу, тело и общество", вышедшая приблизительно в то же время, что и "Чернобыльская молитва".

Это указывает на еще один (может быть, самый важный для травмированного постсоветского общества!) аспект творчества Алексиевич – психотерапевтический. Я уверен, что для многих героев своих книг – женщин-фронтовичек и детей Второй мировой, ветеранов афганской войны СССР, самоубийц-"неудачников" (а точнее, наверно, "удачников", поскольку они выжили) и чернобыльцев – Алексиевич была первым (а для части наверняка осталась и единственным) человеком, который их выслушал. И тем самым облегчил их душу, оздоровил ее – и вместе с нею и их тело, и их жизнь. Почти наверняка некоторым из тех тысяч мужчин, женщин, детей, которых Алексиевич профессионально прослушала за свою карьеру, она эту самую жизнь спасла. О многих ли писателях такое можно сказать?

Но это только одна из "психотерапевтических" граней творчества Алексиевич. Вторая, куда более количественно значимая – Алексиевич своими книгами лечит всех тех своих читателей, у кого есть подобная проблема-травма, позволяя им проговорить ранее невыговариваемое, произнести ранее непроизносимое. Вначале – чисто механически, в процессе самого чтения, про себя. Затем – про себя же, но уже осмысленно, активно. И наконец – вслух, другим людям – сначала близким, а потом и не очень. А все это – этапы, шажки к излечению от посттравматического синдрома, одна из составляющих которого – в том, что непонятный и не могущий быть высказанным жуткий опыт отъединяет переживших его от их привычного круга общения, от некогда близких и родных.

В связи с этим крайне важна "психотерапевтическая" грань книг Алексиевич: они, становясь чтением массовым, охватывают тех, кто о проблеме знает только издалека (обычно сенсационно-поверхностно, из слухов и кричащих заголовков газет), и помогают изменить восприятие события и переживших его людей обществом. Делают среду такой, в которой возможна коммуникация, общение на эту тему, а значит, более здоровой, во всех смыслах этого слова. Книги Алексиевич, несомненно, еще и попытка духовной "вакцинации", профилактики человека и общества от новых тяжелых травматических событий, от повторения их наиболее тяжких последствий для общества и отдельного человека.

И поэтому символичен и точен жанр одного из романов Алексиевич, вынесенный в его заглавие: "Чернобыльская молитва". Сколь бы тяжелых, страшных, мерзких, пугающих эпизодов ни касалась в своих произведениях Светлана Алексиевич, они – это всегда молитва. Молитва во здравие – человека и человечества.

Закономерно, что Нобелевская лекция Алексиевич началась и закончилась словами о любви. Как ни «трудно в наше время говорить о любви» – Алексиевич старается делать именно это.

Сергей Мирный – киевский писатель, эколог, киносценарист, автор книг о Чернобыльской катастрофе