Иван Толстой: «Магаданское отрочество». Воспоминания Леонида Титова. Бывают судьбы и драматичнее, бывают мемуары и пострашнее, но судьба Леонида Сергеевича Титова потрясла меня именно обыденностью мальчишеского горя, который и горя-то особенного не сознавал тогда. Поразила тупостью общегосударственной жестокости и безучастностью. Приятель своего товарища по несчастью Василия Аксенова в краю, где добывают всю таблицу Менделеева, отрок Леонид Титов прожил, выжил и вернулся в Москву. Меня всегда интересует, какими глазами такой человек смотрит на окружающий мир. Свою первую книгу «Записки магаданского мальчика» с предисловием Василия Аксенова Леонид Сергеевич выпустил уже 10 лет назад, а сейчас заканчивает следующую. Мы встретились в московской студии.
Леонид Титов: Я в своей жизни был и инженером, и научным работником, и товароведом, и книговедом, и книгособирателем. То есть я в своей инженерной деятельности переходил на 180 градусов несколько раз. А сейчас я себя вижу уже как писателя-мемуариста, который совсем недавно вошел в эту стезю с подачи Василия Павловича Аксенова.
Иван Толстой: Давайте тогда начнем с ваших корней. Когда вы родились, где и кем были ваши родители?
Леонид Титов: Я родился 19 марта 1933 года в Перми. Мои родители были спортсмены. Они в 1929 году окончили Институт физкультуры в Москве и были отправлены в Пермь, тогда Молотов, на педагогическую работу. Они преподавали физкультуру, отец был завкафедрой физкультуры в сельскохозяйственном институте, а мама преподавала в физкультурном техникуме, и они активно выступали как легкоатлеты, как лыжники. Тогда вообще все спортсмены были универсальные, летом у них была легкая атлетика, зимой у них были лыжи, и вот они так менялись.
Иван Толстой: Как некоторые ученые, помните, были универсальные в XIX веке, даже в начале ХХ века, могли соединять самые разные вещи в своем понимании. Так и спортсмены, да?
Леонид Титов: Вот они достигли определенных успехов. Я об этом написал в книге «Записки магаданского мальчика», которая вышла в 1995 году. Перешли в «Динамо», до они были в «Профсоюзах», перешли в общество «Динамо», стали выступать за «Динамо». В 1934 году их пригласили в Москву. Отец в Москве стал работать на кафедре лыж того института, который он кончил, он назывался Центральный Ордена Ленина Институт физической культуры. А мама преподавала физкультуру в текстильном институте.
Иван Толстой: Чтобы стать профессиональными спортсменами, какая нужна была подготовка, кем они были до вступления в спорт?
Леонид Титов: Вот, кстати, интересно. Мой отец был выходец из простой семьи из Ростова Великого. Его дед и отец были скорняками, занимались выработкой кожи. У его отца в 1915 году был уже магазинчик меховой. После революции, конечно, все это разорилось, особенно в 1929 году, когда его деда закрыли. У него была мастерская, я был в Ростове Великом, нашел этот дом, но не уверен окончательно, что это этот дом. Его отцу пришлось уехать в Ярославль и поступить на меховую фабрику. То есть он был из простой семьи, но из верующей семьи. Его дед был старостой в Ростове Великом, входил в число не то, что больших купцов, но видных деятелей купеческого сословия в Ростове Великом. Там был большой купец Титов Андрей Александрович. Я когда нашел в журнале «Памятники Отечества» статью об этом Андрее Николаевиче, решил, что он на меня похож. И стал копать. Отец с детских лет, с 13-14 лет начал увлекаться физкультурой, ходил на различные кружки и уже к 1920-м годам выступал в Ярославле за какие-то общества. То есть он пришел в физкультуру по зову сердца.
Иван Толстой: А какое учебное среднее заведение он закончил?
Леонид Титов: Он учился в гимназии. Напротив дома такая есть улица в Ростове Великом - Окружная, там была гимназия, основанная купцом Кикиным, она и до сих пор стоит, дом моего деда напротив этого дома. Сколько он учился в гимназии, я не могу сказать, потому что я таких документов не нашел. Мама наоборот была из семьи учителей. Дедушка Розанов Дмитрий Васильевич был сын крепостного, который после освобождения от крепостной зависимости взял фамилию Розанов, потому что он у помещика Комарова разводил розы, а вообще был сапожником. И вот он своего сына отдал в училище Козельское. Дедушка закончил там, проучился не то четыре, не то шесть лет, поступил в Новоторскую учительскую семинарию, которую закончил в 1894 году. Его послали работать в Калугу, где он познакомился с моей бабушкой.
Там вообще история длинная, конечно. У дедушки было 10 детей, 5 из них умерли, в том числе двое в 1919 году, последние были, у него и близнецы тоже умерли. Мама была пятым ребенком. Дедушка с бабушкой были революционеры профессиональные. Когда они работали в Суджи Курской губернии, в 1905 году дедушка был председателем забастовочного комитета. Потом он был арестован, когда наступила реакция, когда казаки явились, разогнали всех. Но потом крестьяне, собравшиеся у тюрьмы, освободили его, и деду пришлось уехать, как раньше говорилось, «минус пять городов», то есть он не мог ни в Москве, ни в Санкт-Петербурге. В итоге он попал в Павловский Посад, где работал с 1907 по 1917 год.
Дедушка был, оказывается, я нашел многие документы, один из родоначальников введения в педагогику, в географию нового предмета «Родиноведение». То есть он предлагал, что начинать изучение географии не с карт Европы, Азии, а начинать со своей улицы, со своего дома, со своей школы, рисовать план улицы, сколько шагов от дома до школы, от дома до церкви. Это такое движение было, начиная с 1912-го по 1917-й год.
Дедушка в 1915 году делал доклад на съезде преподавателей географии в Москве. Это направление развивалось, но тут наступила революция, и все.
В 1917 году после того, как старшая сестра тетя Мария закончила гимназию с золотой медалью, они переехали в Москву и стали работать. Дедушка в Центросоюзе работал, а бабушка была большой деятельницей по женскому движению, была председателем женкомитета на Красной Пресне. В 1925 году была избрана в Моссовет. А с 1925 года дедушку мобилизовали в Костромскую, Ярославскую, Калужскую губернию для внедрения советской педагогики. Там он был в основном заведующий ГубОНО, занимался общественной деятельностью как агитатор, то есть они были члены ВКП(б) идейные.
Мама закончился среднюю школу в Москве в 1925 году и поступила в Институт физкультуры. Она занималась до этого в кружках, комсомол организовывал различные кружки физкультурников, вот она отдавалась этому движению с большим энтузиазмом и удовольствием. Даже в старости я ее спрашивал: «Мама, отнеси тебя назад, куда бы ты пошла учиться?». Она говорит: «Только на физкультуру». Вот такая была у нее отдача. Она в 1925 году поступила, в 1929 году они кончили, а в 1933 году в Перми я родился.
Иван Толстой: Почему они переехали в Пермь?
Леонид Титов: Потому что их послали в Пермь работать после окончания института, они преподавали там в разных институтах. Уже в 1930-х годах отец был завкафедрой физкультуры в сельхозинституте, тренировал команду лыжников, легкоатлетов. В 1934-м они переехали в Москву, то есть у них карьера продолжалась.
Когда начались репрессии, Сталин всех косил по принципу Мао Цзэдуна, чтобы выросли тысяча цветов, потом их все скосить. Вот даже такого человека, как мой отец, совершенно далекого от политики. В 1937 году арестовали сначала завкафедрой лыжного спорта, такой был Гребенщиков, его растормошили с допросами, с пристрастием и выбили из него всех членов физкультурных команд лыжников, которые были в Яхроме. Им стали шить такое дело, что они якобы решили стрелять по мавзолею 1 мая 1937 года. Потому что до этого Берия хотел уничтожить братьев Старостиных, они играли за «Спартак», а Берия курировал «Динамо». Берия желал этих Старостиных посадить. В 1937 году ему это не удалось. Им инкриминировали, что они хотели проехать по Красной площади в бутсе, огромный такой макет, и из нее стрелять по мавзолею. Это же обвинение стали предъявлять лыжникам, что они хотели идти по Красной площади и стрелять по мавзолею.
Я был в Центральном архиве, нашел дела уголовные на отца, на мать, на брата, в которых я вычитал, что они якобы собирались стрелять по мавзолею. А метода у Берия была такая: берут в оборот одного, из него выбивают имена, потом его расстреливают, а этих забирают. Никаких очных ставок, чтобы человек сказал «я не говорил», ничего не делается. Первый допрос у отца был в феврале, его арестовали 9 января, а первый допрос в феврале. Он уже признается там, что они собирались, правда, оружия, говорит, у нас не было. Кто-то хотел найти, но не нашел. Тем не менее, ему предъявляют обвинение, и он подписывает, что они якобы собирались, чтобы в наступившей панике скрыться. Но где можно скрыться? Если вы ходили на демонстрацию, там шли между рядами штатных и нештатных сотрудников, которые стояли, чтобы пропускать колонны. Он даже не мог вытащить не то, что пистолет.
Иван Толстой: Правдоподобие их не интересовало.
Леонид Титов: И отца расстреляли. Ему обвинение предъявили 19 марта 1938 года, ровно, когда мне было 5 лет, расстреляли 9 мая. Вызывают маму и говорят: «Где ваш муж?». Представляете, цинизм какой. Отца уже нет, потому что перед следователем лежит дело, где написано, что он привлечен по первой категории, а первая категория — это значит расстрел. Мать говорит: «Я не знаю». «Вы участвовали в собраниях?». Она говорит: «Ничего я не знаю». «Кто был у вас?». «Никаких разговоров у нас не было». Ее отпустили. Мама почувствовала, что дела плохи и сказала сестрам, что когда меня вызовут, если я вечером не приду, Леню забирайте. Так и случилось: первого июня ее вызвали, и все. Семья Розановых была очень дружная, все сестры с детских лет, с Павловского Посада, я тоже в этой книге пишу - «Записки магаданского мальчика», есть воспоминания моей мамы о детстве в Павловом Посаде. Эта семья была очень дружная. Тетя Маня тут же приехала, а жили они в общежитии при Институте физкультуры на Гороховой, и меня забрала. А няньке, которая была из Ростова Великого, тут же сказала: «Уезжай поскорей». Та подхватилась и исчезла. Короче, тетя Маня взяла на опеку меня. Есть документ в деле, там, правда, пишут, что 4 года. А иначе я бы попал в детприемник НКВД, как Вася Аксенов, которого после того, как арестовали его мать, потом отца, попал в детский приют, детский дом. Васе там изменили фамилию, чтобы он говорил другую фамилию. Только брат его отца Адриан, как Вася рассказывал, под сильной мухой пошел в НКВД, выбил, где находится детский дом, где Вася, в Костроме, туда поехал и забрал ребенка. Он жил в семье сестры отца все эти годы, с 1938 года по 1948 год. Вот так про родителей.
Иван Толстой: Что же случилось дальше? Ведь книжка называется «Записки магаданского мальчика», как же мальчик попал в Магадан?
Леонид Титов: Мальчик попал с большим трудом. В 1941 году мы поехали в эвакуацию в Мордовскую республику, где жила тетя Паня, сестра мамы. Там мы хватили, конечно, лиху, потому что была зима, есть было нечего. Хорошо, у тети Пани был большой урожай тыквы, она запаривала в большом чугуне, бросала горсточку пшена и это мы ели. Я помню, что я эту тыкву никак не мог проглотить, я с ней выходил на улицу и выплевывал. И сейчас я эту тыкву не могу видеть. Но, говорят, очень вкусно и полезно. Это был 1941 год, по дороге были бомбежки эшелона. В этом эшелоне детские дома вывозили из Москвы. Дедушке разрешили посадить свою семью в вагон, где было продовольствие, крупа, сахар, мы ехали в товарном вагоне, посреди лежали мешки. Попали под бомбежку, в каком-то тупике стояли. Как потом выяснилось, осколки от бомб посекли эти мешки. Когда мы в Ковылкино выгружались, из этих мешков побежал сахар. И женщины с платформы подбежали к этим мешкам, подставляли ладони, сахар прямо глотали, а крупу бросали в карманы, в подолы. Мы поселились в этом Ковылкино — это был где-то июль или август 1941 года.
Иван Толстой: Школа?
Леонид Титов: Дедушка остался в Москве. Пока дедушки не было, бабушка и тетя Паня меня определили сразу во второй класс, потому что я бегал, читал «Правду» для дедушки, знал таблицу умножения. Мне было уже 8 лет с лишним.
Иван Толстой: В Москве вы не успели поступить в школу?
Леонид Титов: Нет.
Иван Толстой: Из-за войны?
Леонид Титов: Просто еще не было, это был июль, мы эвакуировались, ни о какой школе не было речи. Все, особенно в октябре, уже бежали из Москвы. Меня посадили во второй класс сразу.
Иван Толстой: Сколько было учеников в классе?
Леонид Титов: Учеников было много.
Иван Толстой: А все были одного возраста?
Леонид Титов: Вот это я не помню. Я попал такой, мальчик из семьи с женским воспитанием, попал в сельскую школу. Я не знал школьных обычаев, что с девчонками нельзя играть, например, что их нужно только дергать за косички или бить по голове портфелем. Ребята меня дразнили девчоночником. Но, слава богу, тетя Паня была завуч у нас, чтобы мой авторитет повысить, она приносила в школу книжки Брэма «Жизнь животных», и я читал на удивление всего класса, потому что они еле-еле по слогам читали. Таким образом мой авторитет поднялся на невыразимую высоту. В 1942 году мы переехали в Ковылкино, я поступил в железнодорожную школу, тоже не без приключений. Я был мальчик тихий, запуганный. Мне сказали, что надо приходить в школу в 8.30, но я раньше выходил за много, но все равно опаздывал почему-то. Приходил в класс, тихо садился. Оказалось, что в классе еще есть Титков. Там были ребята из разных классов, из второго, из третьего. Учительница вызывает: «Титов». Мы друг на друга смотрим, я думаю, что он Титов, а он знает, что я Титов, она нам ставит минус. Не знаю, сколько бы это продолжалось, диктант, надо написать: Ленин и Сталин, что-то такое. Кто такой Ленин, я знал, потому что у бабушки был «Спутник агитатора», когда она ходила по своему Ленинскому району, проводила беседы, политинформации, а кто такой Сталин, я не знал.
Иван Толстой: Да вы что?
Леонид Титов: Я слово «Сталин» написал с маленькой буквы. Дедушку вызвали в школу. Когда узнали, что мой отец арестован, директор сказал угрожающе: «Яблоко от яблони недалеко падает».
Иван Толстой: В 8 лет не знать, кто такой Сталин при жизни вождя?
Леонид Титов: Я мальчик маленький, забитый, голодал всю зиму, я ошибся. Короче, меня оставили. Потом тетю Маню назначили главврачом госпиталя, который был на хуторе Белинского. Это был госпиталь по инфекционным болезням. До этого тетя Маня и тетя Вера работали в обычных госпиталях. Это было в отдалении, на хуторе, нас поселили в барском доме, там был огромный сад, в саду был флигель, где жили раньше слуги, вот там была комната с русской печью, нас туда поселили. Эта печка нас спасала. Но мы чем-то вызвали ненависть соседей, мордвы. Мордва жила очень примитивно, у них в комнатах и телята, и овцы, все дети с трахомой.
Иван Толстой: В смысле?
Леонид Титов: Больные глаза трахомой. Мы жили в этой комнате, там была большая печь, в ней бабушка готовила, в ней мы и мылись. Я, например, легко залезал в печь эту. Как тетя Маня и бабушка залезали — я не знаю. Там стелют солому, в одном углу ведро с холодной водой, горячей, - так, согнувшись. Но стен касаться нельзя, они все раскалены. Так по-быстрому помоешься, вылезешь, залезешь на печь — блаженство немыслимое, чувствуешь, как через тебя это тепло идет. Ужинают, бабушка зовет: «Леня, иди ужинать». А я уже даже сказать не могу. Сын тети Мани, такой уже подросток: «Не хочет, пусть не идет, нам больше достанется».
Иван Толстой: Леонид Сергеевич, что говорили о войне взрослые и что дети?
Леонид Титов: Вот это я ничего не могу сказать, потому что я таких разговоров вообще не слышал. Только потом узнал: у бабушки, дедушки и мамы была огромная переписка, она вся сохранилась, включая мои письма 1938-39 года с каракулями, мамины письма из Находки написанные цветными карандашами, каждая буква отдельным цветом написана, чтобы я читал. И мои письма все мама сохранила. Они все стерты на сгибах, потому что мама носила их в какой-то робе. Она до 1941 года была в Находке и работала на сельхозработах. Находка, Приморский край — это житница сельского хозяйства. Этими продуктами снабжались не только военные части, но и лагеря заключенных и прочее. А в 1941 году их перевезли, когда началась война, опасались, что японцы нападут на Владивосток, все лагеря ликвидировали и всех перевезли на Колыму, на Чукотку. Мама попала на Колыму. Она никогда не рассказывала мне, куда она попала, но я так предполагаю, что она попала в Маглаг, то есть магаданский лагерь. Этим магадинским лагерем командовала Гридасова такая, жена начальника Дальстроя Никишева, генерал-полковник. Дальстрой — это было управление строительства на Дальнем Севере, то есть прииски золотоносные, это олово, это вольфрам, это вся таблица Менделеева добывалась заключенными. А дальше, где Анадырь, - уран, урановые рудники. Конечно, работяги работали, ничего не знали о радиоактивности и прочем. Но, видно, мама как спортсменка, я так предполагаю, могла в лагере этом тренировать вохровцев. ВОХР — это вооруженная охрана. Она могла этими лыжниками заниматься. Почему я так думаю? Потому что через неделю после освобождения, она освободилась 1 июня 1943 года, она уже начала работать по своей специальности в добровольном спортивном обществе профсоюзном.
Иван Толстой: Какое общество?
Леонид Титов: «Кировец». Потому что в Магадане так просто работа бывшему заключенному не предлагалась. Вот пример Евгении Гинзбург, матери Василия: она после того, как оттрубила 10 лет, с трудом добралась до Магадана, ее бывшая сокамерница по ярославской тюрьме приютила в своей комнатухе, и какую работу дали? Она была филолог, знала два языка, играла на фортепиано и вообще была очень образованная женщина, — она стала работать на промкомбинате в Магадане, где делали всякие поделки, абажурчики, игрушки, варежки, шили робу для всех. Только потом через несколько лет в детском саду ее взяли уборщицей официально, а неофициально она занималась музыкальной частью с детишками, оперу придумали из «Тараканища» Чуковского. Почему мы это знаем? Потому что когда Вася приехал в 1948 году, он жил в этой же комнатушке, ему угол отделили. В это время Сталин и Берия задумали бывших заключенных, которые сконцентрировались на Колыме, отправить на вечное поселение в Сибирь. И стали по буквам, как Вася говорил, по алфавиту забирать в Белый дом в Магадане, возьмут 20 человек, их дела посылают в Москву на предмет, разрешить их выслать в Сибирь или оставить тут. Дошли и до Гинзбург, забрали ее. Причем забрали вместе с Васей, с урока прямо его вытащили. Кагэбешники пришли: «Где Аксенов?». «Вот». Обыск был у них, нашли текст Чуковского «Мойдодыр» с нотными знаками, которые написала Евгения Гинзбург, эти все материалы как свидетельство, что она продолжает подрывную деятельность, забрали. Вася остался вообще один.
Маму освободили, она прислала вызов. Вызов тоже добиться трудно было.
В 1944 году бабушка с дедушкой пошли в Дальстрой в Москве, стали искать попутчиков, чтобы меня отправить.
Иван Толстой: А вы-то где были?
Леонид Титов: Я в Москве. Мы из эвакуации уже приехали.
Иван Толстой: Когда?
Леонид Титов: В феврале 1944 года. Я окончил 4 класса. В эвакуации у нас никаких учебников не было, я не знал, что такое учебники, я все на слух воспринимал. И вдруг мне говорят: экзамены будут или испытания. Мне все равно. Я пришел на испытания, оказывается, что-то спрашивают, я отвечаю, никаких волнений, никаких проблем у меня не было. Короче, я 4 класс закончил. Наконец, бабушка с дедушкой нашли одну женщину Марию Васильевну Дмитриеву, которая ехала на Колыму к мужу, который освободился и ждал их в лагерях где-то далеко на трассе. Она сначала согласилась, приехала к тете Мане, тут все ее окружили, научные тетки, дедушка, похожий на Ленина, бабушка, она как увидала эту семью, и отказалась.
Иван Толстой: Почему?
Леонид Титов: Увидела, какую возлагают ответственность на нее за ребенка.
Иван Толстой: То есть не просто какого-то шалопая, а из хорошей семьи?
Леонид Титов: Но потом все-таки, главное, она ехала с дочерью, дочь была категорически против, чтобы меня брать, все-таки уговорили. Сделали, ей дали тысячу рублей, мне зашили в рубашку какие-то деньги, и мы поехали. На вокзал пришли, дедушка провожал меня и тетя Вера, и мы поехали. Я ехал на третьей полке. Про дорогу можно долго рассказывать. Ехали мы 12 дней или 13, так называемый поезд 500 «веселый».
Иван Толстой: «Веселый» - потому что что?
Леонид Титов: Такой термин был в войну 500 «веселый». То есть в нем были платформы и грузовые, и пассажирские, и паровоз, и бригады менялись часто. Останавливались по дороге где-то на перекрестках в пустом месте, топливо собирали, дрова. В это время военные, которые ехали в отпуска, у них руки чесались уже, они выскакивали, ставили мишени и стреляли из пистолетов, а мы в это время собирали доски для паровоза, дрова, потом ехали дальше. Бабушка мне велела ни в коем случае не отходить от вагонов. Перед каждой остановкой я должен был на открытке написать, что мы приехали туда-то, я здоров, и бросить в ящик. Но поскольку ящик был на вокзале, а мне не велели отходить, то я стоял у дверей, держался за поручень и не отходил. А мои открытки, оказывается, женщины бросали в ящик в почтовом вагоне нашего поезда, они все приехали во Владивосток, а потом всей кучей дошли до дедушки с бабушкой. Во Владивостоке меня поразило то, что там ни затемнений, никакой светомаскировки, город залит светом, то есть город без войны. Какие-то были знакомые этих людей, мы приходим, они говорят: «Иди в ванну и вымой руки с мылом». Я иду в ванну, думаю: какое мыло? Смотрю, что-то розовое душистое, оказывается, это мыло. В войну у нас мыла не было, голову мыли золой, в воде разводили, в лучшем случае было дегтярное мыло, и то оно полужидкое такое, где-то дедушка доставал. Вечером мы поехали в Находку, тоже не без приключений. Ночью почему-то ехали. Вдруг кто-то сорвал стоп-кран, оказалось, облава на дезертиров и прочих. Так тормознули, что я слетел со своей третьей полки на пол. А у меня был матрасик такой, где зашили мамины отрезы, мамины туфли, платья, он был с такой перемычкой, которую я нес, он упал мне на спину, и по мне промчалась облава вся сапожищами. Я отполз вовремя в проход, так что этот матрасик мне спас жизнь.
Иван Толстой: Я все хочу снова спросить о войне, когда вы услышали, когда стали осознавать?
Леонид Титов: В Магадане.
Иван Толстой: Только в Магадане? Надо было уехать на тот край земли, чтобы услышать о войне.
Леонид Титов: Потом 25 дней мы ждали парохода в Находке. Ходили есть в какие-то столовые. Я помню, мои женщины не ходили в столовые, а я им носил в судках. Эта столовая на какой-то горе была, очень трудно было подняться. Давали лярд в банках железных, сбоку полосочка, ее крутишь ключиком, открываешь.
Иван Толстой: Лярд — это подкопченное сало?
Леонид Титов: Нет, это топленое сало. С белым хлебом американским, желто-кукурузным, этот хлеб предел мечтаний был, он в целлофанированой желтой бумаге, на него можно сесть и он сплющится, слезаешь — он распрямляется. Еще покупали корюшку у местных рыбаков, сушеную рыбку, ее жевали целиком. Потом сели на пароход, поехали, тоже не без приключений. Пока доехали, несколько вещей выпало из студебекера. Я так думаю, что это нарочно делали водители. По дороге в бухту один студебекер с нами и вещами летит в порт, а другой навстречу, они бортами ударяются, с нашего студебекера летят под откос вещи. Пассажиры колотят по кабине — остановись, он не останавливается и летит. Это добыча, видно, была шоферов. То же в порту. Этот матрасик имел перемычку, я его через плечо надевал, то есть никакой багаж я не сдавал. А на берегу на пирсе все крупногабаритные вещи кладут в сетку, видно, что там только что муку грузили, потому что все белое, крановщик поднимает, только начинает заводить на корабль, вдруг одна отрывается и вещи летят в море. Он рывком раз — и в трюм все сбрасывает. Какие-то чемоданы, вещи плавают в море, никто доставать их не стал.
Иван Толстой: Все проработано было.
Леонид Титов: Хотя на каждой вещи фанерка писалась, прикреплялась, фамилия, имя, отчество и адрес. Потом мы сели на пароход и поехали. Ехать было здорово, был июль, солнце сияло, море сверкало. И вот здесь только я увидел заключенных. Они сидели в носовом трюме. Внизу на кораблях нижний трюм динамит, следующий ярус - мука, а верхний ярус - заключенные или наоборот. И вот так они ехали.
Иван Толстой: А динамит для чего?
Леонид Титов: Динамит для приисков. Динамит, взрыватели. Потом один такой пароход взорвался в порту. Вот мы наблюдали, как этих людей выводят на прогулку, в рваных одеждах, мокрых. Видно, они в самом низу были, потому что они непрерывно воду выкачивали, которая сочилась. Пароход, конечно, не очень новый. Они выходят, а эти конвоиры, как раньше говорили, нацмены, мордва, которые по-русски не понимают, подходят к зэку, так лениво прикладом бац по шее или еще куда-то. Нам сказали, что это шпионы, враги народа, так я перешептывался.
Иван Толстой: А что вы делали все эти дни, недели, пока вы ждали парохода, чем мальчишка занимался?
Леонид Титов: Бегали, баловались, играли. Но в основном у меня была задача, чтобы я ходил в столовую, приносил еду. Как сейчас помню, был указ Президиума Верховного совета от 7 июля о том, что женщины, у которых мужья пропали на фронте, могли выходить замуж вторично и детям могли присваивать фамилии свои, не мужа, а свои. Было горячее обсуждение женщин, они приветствовали это. Потому что остались очень многие без мужиков и надо было к кому-то прилепляться. Вот это я помню. Мне было 11 лет, я ни о какой политике не имел представления, что у меня мать арестована, что у меня отца нет, я ничего не знал.
Иван Толстой: А что вам говорили, где отец?
Леонид Титов: Мне ничего не говорили. Отец уехал в командировку, обучает лыжников, подготавливает лыжников, которые в военных действиях.
Иван Толстой: А мать?
Леонид Титов: И мама тоже.
Иван Толстой: Почему нужно куда-то ехать в Магадан?
Леонид Титов: Потому что там мама. Мне не говорили, что она освободилась, просто ты едешь к маме. То есть я ничего не знал. И мама мне до 1948 года, пока мне не исполнилось 15 лет, ничего не говорила.
Иван Толстой: Как же вы увиделись с матерью?
Леонид Титов: Пришел пароход, а мамы нет. Все бегают, орут, кричат, все с палубы сошли, мы стоим втроем. Уже несколько раз подходил какой-то мужик, что-то спрашивал. Но я был в трансе, что мамы нет. Вдруг я маленько очнулся, мы одни остались на палубе, подходит мужчина и говорит: «Вы везете мальчика Розанова?». Они говорят: «Не знаем». Потому что я был Титов, они не знали Розанова. Я вдруг очнулся и говорю: «Я не Розанов, это моя мама Розанова». Они заорали возмущенно на меня. Это, оказывается, был муж маминой подруги, он нас на машине отвез в город, потом мама пришла. Маме неправильно сказали, когда пароход будет. Они стали меня мыть в такой ванночке детской. Все плакали, потому что я был черный, грязный, позвонки у меня торчали. Потом мама повела меня к себе, у мамы уже комнатка была, ей как чемпионке Колымы выделили маленькую комнатку, были такие дома так называемой второй категории и там были комнаты для прислуги, 5 метров, там мама жила.
Иван Толстой: В коммунальной квартире?
Леонид Титов: В коммунальной. Там было три больших комнаты и одна для прислуги. Мы в этой комнатушке с мамой жили три года.
Иван Толстой: А куда мама ходила на службу, что она делала?
Леонид Титов: Она ходила на стадион, она была инструктором по физкультуре в обществе. Это профсоюзная организация, был такой большой профсоюзный орган, Окружком профсоюзов назывался, который командовал всеми профсоюзными делами. Это было большое общество. Оно было небогатое по сравнению с «Динамо», например, куда входили все энгэбешники, кагэбешники, вохровцы. У них было 10 или 20 райсоветов так называемых по районам, а у «Кировца» было может быть 5 отделений. Но «Кировец» всегда побеждал, особенно в футбол. Была команда физрука Бурова, мама собирала все вырезки из газеты «Советская Колыма» о спортивных делах, правда, не везде она писала дату. Но я, сопоставляя, например, написано: «Сегодня в воскресенье 20 марта все вышли на долину Каменушки». Я беру свои дневники школьные, открываю и вижу, где у меня воскресенье было 20 марта, и вижу — в 1947 году. Я тогда пишу — 1947 год.
Иван Толстой: Школа, вы куда ходили?
Леонид Титов: Школа — это самое великое дело, которое в Магадане было. В школе преподавали бывшие заключенные, некоторые приехавшие по контракту, большие педагоги. Учитель географии у нас был Абрам Михайлович Бухин, у него даже книжка вышла. Например, английский язык сначала Абрам Евсеевич Ходоров. Сейчас уже я узнал, что был он нашим человеком в Харбине во время войны, но когда захватили китайцы, его на всякий случай убрали оттуда. У него две книжки. Оказывается, он был комиссар какой-то дивизии в гражданскую войну и у нас преподавал английский язык. Все учителя были на высшем уровне. Он с первых минут сказал, что никаких русских слов вы от меня не услышите. Он зашел в класс такой толстый, а мы сидим, стоим кое-как. Он смотрит под парты, наклонился, мы никак не можем понять, что он от нас хочет. Потом все стали на обе ноги. Он говорит: «Гуд морнинг, чилдрен». Мы научились отвечать ему. Как сейчас помню, диктанты первые пишет: «Том из э бой». Я в слове «Том» «м» писал русскую, потому что она схожа с английской, за это тройки получал. Потом овладел все-таки.
Иван Толстой: Строгий учитель магаданский. Кто учился с вами в школе?
Леонид Титов: В этой школе учились и дети офицеров КГБ, МГБ, Дальстроя, чиновников, и дети бывших заключенных. Никто нас не делил. Никогда в школе никаких не было разговоров, кто твой отец. Как Василий Аксенов писал мне в предисловии, любой из нас мог дать по шее своему товарищу и от него получить, мы не знали, что он сын какого-нибудь начальника, все были равны. В Магадане не было принято говорить о том, кто твой отец, за что ты попал, этих разговоров никогда не было, поэтому мы ничего не знали, особенно я. Мама специально мне ничего не говорила, почему она попала туда. И только когда мне исполнилось 14 лет, она сказала: «Леня, сейчас я тебе расскажу, что мы натворили». Она мне так говорила, чтобы я поверил, что они натворили, она мне внушила, что они виноваты, чтобы я в школе, не дай бог, чего-нибудь не проболтался, потому что Сталин расстреливал и 12-летних. Я ничего не знал, в отличие от Василия Павловича, он приехал, ему уже было 16 лет, конечно, он знал уже, она его просветила. А мама меня в политику никоим образом не посвящала. Даже когда мама вышла замуж за начальника гаража, бывшего заключенного тоже, Рудзи Джанотовича, отца моей сестры сводной, когда я начинал маме рассказывать про уроки, благоглупости говорил, почерпнутые из пропаганды, из речей учителей, Джанотович говорил: «Да что ты, это все не так, это все вот так, там все неправда, это болтология». Мама его обрывала и говорила: «Замолчи. Пусть Леня так отвечает, как ему учителя говорят». Она смертельно боялась снова попасть туда.
Иван Толстой: Когда вы познакомились с Василием Аксеновым?
Леонид Титов: В школе, в 9 классе. Где-то в октябре он прилетел. Он считал почему-то, что я сын какого-нибудь начальника, потому что я был, как он пишет, хорошо одет, ухоженный мальчик, всегда у него было все готово, все ответы сходились, а мы перебрасывались мокрой тряпкой на уроках, почему-то Леню облетало стороной. Я ему посылал рукопись сначала в Америку, потом в Биарриц, он мне написал: «Леня, больше деталей: что ели, что пили, что покупали, что сколько стоило, зачем стояли в очереди, какие были нюансы, чего носили. Это все будет более ярко освещать быт». Только перед тем, как вступать в комсомол, меня мама коротенько посвятила. Я был уверен, что мой отец виноват. Мама, даже приехав в Москву, увидев милиционера, на другую сторону улицы переходила.
Иван Толстой: Расскажите, как складывалась ваша жизнь дальше после возвращения в Москву. В каком вы вернулись?
Леонид Титов: Я окончил школу в 1950 году. Нам директриса всем устроила справки серьезные, что мы дети ответственных работников Дальстроя, имеем право на поступление вслед за медалистами. Но нас не принимали ни в МГИМО, ни МГУ, ни в прочие политические вузы, ни в МИФИ, а в инженеры — пожалуйста. Но у меня и не было проблемы. В Магадане, во-первых, у меня было влечение к технике, когда у мамы был знакомый летчик, он мне принес автопилот списанный, и сказал: «Вот разбирай его, но без зубила и молотка, а только отверткой». Я разбирал, извлек гирокомпас бронзовый роскошный, всякие предметики. Потом отчим, он был заведующий гаражом, я приходил и смотрел на эти агрегаты, мне захотелось заняться проектированием автомобилей. Я уже в Магадане выбрал Московский автомеханический институт, к тому же он был на Большой Семеновской, куда от бабушки со Спартаковской можно было доехать на трамвае. Приехал, ехали мы дней 8 обратно, по дороге ребята сходили.
Иван Толстой: А снова через Находку или как?
Леонид Титов: На самолете мы летели из Магадана до Хабаровска, а в Хабаровске мы сели, целый вагон заняли, наш выпуск, девчонки и мальчишки, была с нами учительница истории, за нами приглядывала. Мы завесили купе одеялами, чтобы она не слишком любопытствовала, и поехали. Вася Аксенов и Юра Акимов сошли в Казани, потому что там была тетка у Васи, и он собирался в медицинский поступать, а Вася Акимов в архитектурный. Мы поехали дальше в Москву.
Я приехал в Москву, никто меня не ждал, никто меня не встречал. Я сел на 32-й, потому что помню, что мы с бабушкой ездили, доехал до Елоховской площади, потом пешком на Спартаковскую, по дороге встретил дедушку, он шел бабушку встречать, она должна была приехать из Серпухова, тетя Паня жила в Серпухове. Не успели мы придти к дедушке, как пришла тетя Маня и меня забрала к себе, меня отмыла, дала мне справку, что я здоров. Я на следующий день поехал в Институт автомеханический, подал заявление. Было 8 экзаменов, сначала была математика письменная для инженеров, алгебра, геометрия, тригонометрия. Нас так в Магадане учительница, Игишева была такая, так научила, что мы задачки щелкали как орешки, класс преподавания был очень большой. Я сдал 8 экзаменов, из них два парных, например, русский устный и литература, выводилось общее. Короче, получил три пятерки, три четверки — 27 баллов, проходной балл 19. Я подавал на автомобильный факультет, меня вызывают и говорят: «Леня, на автомобильный факультет нет общежитий, а на тракторный есть. Будете?». Конечно, мне лишь бы учиться. Я попал на тракторный факультет и не жалею. Меня в общежитие, в Малаховку, улица Некрасова 71.
Иван Толстой: Вы сказали, что в вашей жизни было и товароведение. Что это было?
Леонид Титов: Это фактически книговедение — это уже в конце.
Иван Толстой: Товароведом вы были?
Леонид Титов: По книжной части.
Иван Толстой: Расскажите о книжках в вашей жизни.
Леонид Титов: Я очень любил читать. Тетя Паня даже в одном из писем пишет, что Леня всегда дочитывает книжку до конца, даже если она ему не нравится. В Магадане я запоем читал. Я записался в библиотеку, там был Дом культуры, там была библиотека. Библиотекарша спрашивает: «Что будешь читать, мальчик?». «Это я читал, это читал». «Иди сам к полкам, выбирай». Можно было взять 6 книг, из три должны быть общеобразовательных, три художественных, а три по истории, по естествознанию и прочим. И я все читал. Мама, обеспокоенная этим чтением, дедушке написала, что Леня читает. Он ей дает совет: «Пусть Леня записывает каждую книгу прочитанную, автора, название и о чем там». Мама мне принесла с работы алфавитную книжку узенькую, потом я переписал ее в одну книгу, потом в другую, а в Москве уже в третью, вы видели этот талмуд. Когда я в институте учился, у меня не было никаких поползновений собирать библиотеку, потому что у дедушки никогда не было, они как революционеры переезжали с места на место от преследований полиции, никакой библиотеки у дедушки не было, хотя он был преподавателем. А у меня к книгам какой-то интерес. Вот бабушка пишет в 1939 году, что Леня приводит в порядок свою библиотеку.
Иван Толстой: Это вам сколько?
Леонид Титов: 6 лет. Оказывается, я все свои книжонки поставил по порядку. В Магадане начал очень много читать, когда в институт приехал, стал продолжать читать. Но там надо было много технической читать. Если вы помните, у меня такой график есть, где видно, где пики чтения — подготовка к экзаменам или в школе, или в аспирантуру, падение — там, где родился ребенок, мне читать некогда было, или еще какие-то события. Такая кривая. В среднем я в год читал по сто книг, у меня более шести с половиной тысяч записей. Уже я в Москве начал писать всякие замечания, например, я законспектировал Данте, все круги ада, очень на меня впечатление произвело.
Иван Толстой: А книговедение?
Леонид Титов: После института меня послали в Омск, самый дальний город, который только был у комиссии, чтобы меня подальше сплавить как сына врага народа — такая была политика. В Москве я не мог ни на что претендовать, потому что у меня прописки не было, меня послали в Омск. Я попал в комнату, где жил один парень Рудольф, очень большой книголюб. Он меня стал заставлять: «Леня, продают Бальзака 15 томов, 400 рублей стоит. Дай мне в долг». «У меня нет столько». «Ну дай хоть половину». И вот мы с ним бежим, покупаем Бальзака, 15 томов черно-коричневые, красивые. Я начинаю их читать запоем. Короче, он меня заразил книгособирательством. Тогда как раз к «Огоньку» издавались приложения, Аджубей был редактором. Дешевые издания, каждый томик стоил 90 копеек, в каждом году выходило 24 тома. Мы старались подписаться. Помню, чтобы подписаться на Мопассана, 12 томов, который начал выходить в 1958 году, мы утром встали часов в 6, сели на электричку, потому что в Омске было трудно подписаться, поехали в пригород и там подписались. Но я подписался уже на московский адрес, потому что я знал, что вернусь в Москву.
В Омске у меня началось книгособирательство. Стал интересоваться историей литературы, меня очень занимали биографии великих писателей. То есть процесс, когда у него зародилось стремление писать и что к этому толкнуло, всякие перипетии. Гоголь написал под псевдонимом свой первый труд, он был напечатан, но он потом его собирал и сжигал. Такие моменты все были интересны. Приехав в Москву (я проработал в Омске около трех лет), перед этим я женился в 1956 году, моя жена Наталья училась еще один год, то есть я приехал уже к жене, я стал собирать библиотеку. Жили мы в комнатушке маленькой на Хуторском переулке. Я составил программу-максимум, начала выходить Литературная энциклопедия в 1962 году, я ее штудировал и записывал всех авторов, которых желательно прочитать. Тут плюсы — я или купил эту книгу, или прочитал. То есть я занимался самообразованием. Это были 1960-е годы. Я работал конструктором в оборонной промышленности, мы занимались автоматизацией производства, проектировали загрузочные устройства для станков. После войны еще не было нового оборудования, приходилось модернизировать старые станки, делать загрузочные устройства, накопитель, из которого детали без помощи рабочего подаются в рабочую зону, какая-то рука вставляет в патрон и производится обработка. Там начал делать карьеру, уже стал начальником сектора. А книги параллельно шли.
Иван Толстой: Вы стали товароведом по книгам?
Леонид Титов: Потом уже. Поскольку я много собирал книг, читал, бегал по магазинам, я уже знал все издания. Когда наступил кризис 90-х годов, наш институт стал закрываться, я перешел в товароведы книжные. Тогда были движения по обмену книг, я в одном из магазинов организовал такой отдельчик по обмену. Потом отдельчик закрыли и он перешел в букинистический отдел. Я стал работать в букинистическом отделе. Потом в 1998 году магазин закрылся, я остался без работы несколько лет. Потом перешел в контору «Букбери», туда я поступил товароведом, потому что я обладал знаниями. Я стал и товароведом, и продавцом в одном лице, я принимал книги, я ими торговал. Я там организовал все по-своему. Наш отдел стал давать денег больше, чем обычная литература.
Иван Толстой: Леонид Сергеевич, а что вы написали помимо воспоминаний?
Леонид Титов: Такое есть издательство «Возвращение», которое печатает мемуары всех узников бывших, там вышла моя небольшая работа, называется «Письма разлуки», где я напечатал письма свои, мамы, бабушки, дедушки с 1938 по 1945 год, где все перипетии нашей жизни выданы от первых лиц, без всяких выдумок. В Ростове Великом, где все мои предки были, я при содействии ростовского Музея древности, там есть такая заведующая музеем купеческого быта Крестьянинова, с ее помощью в 12 номерах «Ростовского вестника» я напечатал работу «Титовы, но другие». Потому что Титовы есть дети бывшего промышленника Титова Андрея Александровича, который известен как большой собиратель древности, а мы были другие Титовы, более мелкие, но тем не менее, оставившие какой-то след. Сейчас я работу над книгой «Мой разлив Охотского моря», где собирал все воспоминания о Магадане, там будет и Василий Аксенов, но немного, Аркадий Арш, который жил со мной в одном доме, Женя Черенков, с которым мы дружили с детства, он до сих пор жив. Я из него выжал с трудом, он человек в этом плане не творческий, но я из него выжал много воспоминаний. К сожалению, он ослеп, он был альпинист и глаза сжег себе на этих вершинах.
Иван Толстой: У вас есть жизненный девиз?
Леонид Титов: Пожалуй, нет.
Иван Толстой: Кредо какое-то, какая-то установка, которой вы следуете сами?
Леонид Титов: Кредо: занимайся творчеством, пока жив. И это меня спасает от жизненных невзгод.
