Петербургский писатель Александр Ласкин готовит к печати дневники своего отца – прозаика, драматурга, сценариста Семена Ласкина.
Работа над рукописью, в которой оказалось более 2000 тетрадных листов, только начинается. И все-таки он уже представил эти дневники на вечере в музее Анны Ахматовой, где читал отрывки из рукописи, густо населенной звездными именами: Василий Аксенов, который для писателя Ласкина-старшего был просто "Васькой", Анна Ахматова, Илья Эренбург, Геннадий Гор, а также множество художников, от знаменитого Александра Самохвалова до мастеров, гораздо менее известных, которых Семен Ласкин самостоятельно открыл.
Дневник замечателен тем, что его автор не просто фиксирует те или иные события, встречи, но и передает разговоры с людьми, так что создается полная иллюзия жизни, текущей перед глазами.
"6. 10. 1993. Был у Зисмана. Глухой старик, который все время себя комментирует, иногда любопытно.
Живопись очень хорошая, есть шедевры.
– Натура уже мешает, она держит тебя в плену. А где нужно решать колорит, тогда без натуры точнее.
– Всю жизнь нужно учиться. Но как страшно научиться!
– Я боялся, стеснялся работать на улице, прятался под мостом. Я не мог ответить, почему желтый дом стал у меня красным.
– Пакулин искал отношения кителя к стенке в портрете Сталина, мучился несколько часов, а подмалевщик написал портрет моментально.
Показывает натуру.
– Советская обнаженная привыкла быть или Лизой Чайкиной, или девушкой с веслом. А тут устала – и просто села. И тогда все получилось.
2.5. 94.
– Когда меня в 50-е исключали из Союза, Люба подумала, что я пошел топиться. А я пошел работать в мастерскую. А что делать! (по телефону)".
Александр Ласкин считает, что его отец, писавший и для взрослых, и для детей, бывший и литературоведом, и искусствоведом, и историком литературы, обязан своей разносторонностью не только своим талантам, но и живости характера.
– Ему легко было переключаться с одного на другое, у него был огромный круг общения, он был человек легкий. По дневнику видно, какое огромное количество было у него друзей. Василий Аксенов был его однокурсником и другом на десятилетия, Илья Авербах учился на параллельном курсе в медицинском институте, ведь отец по образованию врач. А Геннадий Гор в последние 30 лет его жизни стал для него и учителем, и старшим товарищем. Кстати, на страницах дневника есть и Смоктуновский, и Табаков, и Семен Липкин, и Юрий Левитанский, и Даниил Гранин, и Борис Иванович Бурцев – и разговоры со всеми он записывал. Это редкое качество, обычно разговоры-то мы пропускаем, а он понимал, что это важно.
– Расскажите, пожалуйста, историю этого дневника, как получилось, что вы его раньше не видели?
– Нет, я, конечно, знал об этом дневнике, он его не прятал где-то в специальном шкафу, но, понятно, я не имел права к нему приближаться без особого разрешения. А когда он умер, моя мать не очень хотела, чтобы я читал этот дневник. Но вот, к несчастью, и ее не стало в апреле этого года, и я стал разбираться с этим дневником. Он оказался страшно увлекательным чтением.
– Вы узнали из него что-то новое, что касается и вашей жизни?
– Разумеется – это и моя жизнь, ведь и у меня много связано с Гором, к которому мы вместе с отцом ходили. Многое я знал раньше, но многое было и открытием. Например, в дневнике есть запись о том, как мы жили в Комарово, и однажды мой дед шел с озера, остановилась "Волга", из нее вышли два человека и сказали: "Больна Ахматова, нет ли у вас врача?" Дедушка ответил: "Если Ахматова больна, то я дам вам врача, был бы кто-то другой – не дал бы". Они ответили: "Если бы это был Кочетов, мы бы и сами не поехали". Один из этих двоих был Николай Борисович Томашевский, они привезли отца к Ахматовой, он ее осмотрел, дал какие-то указания. Удивительно, но эта история для меня аукнулась через 40 лет, когда я познакомился с Зоей Борисовной Томашевской, она меня спросила, не был ли мой отец врачом. Она знала все приступы Анны Андреевны наизусть и вообще все ее хвори. Я эту историю знал от отца, и мне показалось, что он сделал Ахматовой укол. Я решил блеснуть своими познаниями и сказал об этом Зое Борисовне, но она мне ответила: нет, он велел положить грелку к ногам. А мне показалось, что отец тогда брал с собой такую серебряную коробочку с инструментами, которая у него почти всегда была при себе, когда шел к больному. Но теперь, когда прочел дневник, я узнал, что в тот раз коробочки у него с собой не было.
– Вы говорите, что Василий Аксенов был близким другом отца – наверное, и записей о нем много?
– Да, огромное количество, Аксенов всегда останавливался у нас, когда приезжал, для меня это было сильным впечатлением. Сначала он для меня был дядя Вася, потом стал Василием Павловичем. Есть очень интересное место о том, как Аксенов приехал в Ленинград в августе 1963 года на совещание европейских писателей. И он пригласил отца поужинать на крыше "Европейской" гостиницы, где кормили делегатов. Они пришли – там сидит Эренбург, который потом подсел к их столу, и они три часа проговорили, а отец подробно этот разговор зафиксировал. Вообще, это были такие два-три счастливых дня в его жизни – сначала он познакомился с Ахматовой, потом с Джанкарло Вигорелли, со знаменитым венгерским сюрреалистом Тибором Дери и с еще десятком людей, которые были вокруг Эренбурга.
– Получается, что ваши личные воспоминания получили как бы продолжение, вторую половину…
– Да-да, при этом дневник – это такая жизнь онлайн, фиксация в момент события, ведь, как я понимаю, он приходил домой и сразу все записывал. Ощущение живой жизни, переданной через слова, производит очень большое впечатление. Кроме Аксенова, сквозной персонаж этих дневников – Гор, там и разговоры с ним, и история его болезни, все это написано очень тактично, нежно, с огромной любовью и пониманием. Гор – человек не самый храбрый, он боялся всего: советской власти, трудностей, которые могут возникнуть у его детей, но его ранняя проза и блокадные стихи гениальны. Кроме того, он был настоящий книгочей, и призывал к этому же отца, так что большую часть этого дневника занимает такой роман самовоспитания: Гор ему давал Франка, Шестова, Бердяева – книги, которых ни у кого не было, а у Гора они были, и отец честно, как школьник, что-то переписывал, пытался по этому поводу размышлять. Гор, кстати, был в хороших отношениях с Хармсом. Известно, что большая часть стихов Хармса печатается по тетрадке, в которую Гор записал его стихи, больше рукописей не сохранилось. И я помню, как в Комарово Гор дал нам почитать "Елизавету Бам". Это была напечатанная на машинке книжка, вытянутая в длину, то есть листы были разрезаны вдоль и сшиты нитками или скрепками. И там было множество помарок, теперь я понимаю, что это была рукопись Хармса, потом родственники Гора мне это подтвердили.
– Александр, мы с вами разговариваем в вашей квартире, практически сплошь завешанной картинами, причем картинами замечательными. Это ведь тоже, наверное, такой дневник жизни вашего отца?
– Да, отец собирал живопись, Геннадий Самойлович Гор его этому научил. Они вместе ходили по мастерским художников, иногда брали меня, маленького. Кстати, я помню, как мы с отцом и Геннадием Самойловичем ходили к Татьяне Николаевне Глебовой. Это была такая огромная коммунальная квартира на Невском, и мы пришли за несколько дней до того, как большую часть картин она передала в Русский музей. Мы были по сути последними зрителями этих картин, которые затем надолго скрылись в запасниках, и никто до перестройки их больше не видел. Это было очень сильное впечатление. Комната была темная, но была специальная лампа, которой Татьяна Николаевна осветила великую "Семью плотника", и было фантастическое впечатление, что не лампа, а картина излучает электричество. Замечательным человеком была сестра Филонова, помню ее истории про то, как она училась пению у Шаляпина. Например, о том, как она пришла к нему и спросила: "Как надо петь?" Он ответил: "Да очень просто" – и постучал по самовару: то есть петь надо от живота. Такая вот прелестная была старуха, жила в жуткой коммуналке, в окружении великих картин. Надо помнить: это были 70-е годы, когда огромное количество замечательных художников не могли о себе заявить, мечтали о выставках – ученики Шагала, Малевича, Фалька, – но никакой надежды на выставки у них не было. И отец устраивал им выставки в ленинградском Доме писателя. Это было очень важной деятельностью. Он устроил выставки Стерлигову, Кондратьеву, Раисе Флоренской, Зисману, Рувиму Фрумаку – многим из тех, кто никак не мог бы на это рассчитывать, если бы не отцовская инициатива.
– Я помню эту красную гостиную. Наверное, на живопись в писательском доме смотрели сквозь пальцы?
– Да, начальники внимательно, с лупой читали тексты, а в картинах они совсем ничего не понимали. Кто такой Шагал, кто такой Малевич и тем более их ученики, им было понять совсем не под силу. Поэтому они это пропускали. А для прекрасных питерских стариков-художников это было очень важно – вроде Зисмана, чья первая выставка состоялась именно там. Есть в дневнике запись про Рувима Фрумака – о том, как он ходит по выставке и говорит: "А знаете, неплохо". Он никогда раньше не видел своих работ, в большом количестве висящих на стене. Нескольких художников отец открыл навсегда, например, Василия Калужнина, чья большая выставка скоро будет, и выйдет альбом, для которого я подготовил публикацию из этих дневников с рассказом о поисках картин Калужнина. Отец открыл Николая Макарова, великого примитивиста, выставка которого была в Третьяковке и в Русском музее, открыл художника Кордобовского.
– У вас тут не только картины, тут великое множество куколок – как видно, из разных стран.
– Это собирала моя мама. Коллекционер – это же больной человек, он собирает все. Еще моя мама собирала маленькие горшочки величиной с полпальца, вот на кухне их больше двух тысяч. А она знала эти горшочки наизусть, и если я или кто-то из друзей приносил какой-то горшочек, она говорила: нет, этот у меня есть. То есть все они были ей родные, и, конечно, надо было их мыть, был специальный банный день для горшочков. Дело непростое, но по-своему замечательное.
– А куклы по какому принципу собирались – по размеру?
– По размеру. Их ей привозили отовсюду. Кстати, в дневниках я нашел запись о том, что замечательный кинорежиссер Авербах, который заболел в Карловых Варах и ехал назад с неизлечимым диагнозом, – вот он вез для моей матери из Карловых Вар два горшочка. Коллекционеры действительно собирают все. Помню, когда мы с Владиславом Виноградовым делали кино про Дягилева, мы были у известного коллекционера Ренэ Герра во Франции, великая коллекция, два дома, и когда во втором доме мы пошли ужинать, оказалось, что у него имеется коллекция медицинских пузырьков XVIII века.
– Возвращаясь к дневнику – когда вы собираетесь его издать?
– Работы очень много – все разбирать, систематизировать. Я предполагаю разбить его на темы. Вот тема "Аксенов", его приезды к нам, встречи, разговоры. Вторая большая глава – это Геннадий Гор. Огромная глава, связанная с питерскими художниками. Может быть, между главами будет некий дивертисмент, кусочки, связанные с другими людьми. Но все это требует очень большой работы.
– И когда вы предполагаете ее завершить?
– Думаю, за год я справлюсь.
