Новый выпуск программы о настоящих личностях, их судьбах, поступках и взглядах на жизнь. В студии актер, режиссер, писатель Вениамин Смехов.
Ведущий – Леонид Велехов.

Леонид Велехов: Здравствуйте, в эфире Свобода – радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, это новый выпуск программы "Культ личности". Она не про тиранов, она про настоящие личности, их судьбы, поступки, их взгляды на жизнь.

Сегодня в гостях у нашей программы Воланд русской сцены, замечательный артист Вениамин Смехов.

​Видеосюжет о Вениамине Смехове. Закадровый текст:

Вениамин Смехов – легендарный актер легендарного театра. Того театра уже нет, разломали старую Таганку, как пел главный ее артист, которого тоже давно уже нет, как нет и ее отца-основателя, дожившего почти до ста лет. А Смехов есть. И не просто есть, а по-прежнему любим, востребован и узнаваем. Это редкая судьба, тем более для современного актера. Многих замечательных, не менее знаменитых в свое время, чем Смехов, таганковцев никто на улице сегодня и не узнает, а Вениамину Борисовичу по сей день впору выходить на люди в темных очках, как какой-нибудь голливудской звезде, например, Аль Пачино.

Но, конечно, лучшие годы есть лучшие годы, и они, как ни крути, остались в прошлом, там, где рядом были Любимов, Высоцкий, Николай Робертович Эрдман, Давид Боровский, "Добрый человек из Сезуана", "Павшие и живые", "Антимиры", "Послушайте", "Гамлет", "Дом на набережной" и, конечно же, "Мастер и Маргарита". В истории театра и в памяти театралов Смехов – это прежде всего Воланд, да такой, что, читая и перечитывая великий булгаковский роман, многие из тех, кто видел великий любимовский спектакль, в своем воображении совмещают Мессира литературного и Мессира сценического.

Увы и ах, это все в прошлом, но сам-то Смехов в настоящем, мало в общем даже изменившийся – по-прежнему красивый, подтянутый, с неизменным своим печально-ироничным, немного высокомерным совиным взглядом. Того и гляди откроет рот и скажет: "Люди как люди… Любят деньги, но ведь это всегда было…"

Студия.

Леонид Велехов: Веня, вот столько лет мы знаем друг друга, что даже не решу, с какого вопроса начать… А с чего началась любовь к театру?

Вениамин Смехов: С русского языка, Лёня. Коротко и ясно. После смерти моего отца он стал ко мне возвращаться. Наверняка, как и Юлий Германович, замечательный твой папа, к тебе. Очень много я сохранил в памяти, начиная с его возвращения с фронта, с гимнастерки, которую потом запрещали им носить…

Леонид Велехов: Сколько тебе было лет? Ты это все помнишь?

Вениамин Смехов: Это было накануне школы – 6 лет. Конечно, помню. А потом, я это помню, потому что война же не кончалась никогда для тех, кто ее прошел. Но оттуда не рассказы о героизме, а стихи. Образ какого-то перехода, о котором отец несколько раз вспоминал, когда позади неделя без сна… Сильный рывок где-то в районе Белоруссии. И остановка в доме какой-то женщины, матери-героини, которая потом приезжала со своим мужем в Москву. Замечательная украинская семья баптистов. Это такие пятна детских воспоминаний… И вот отец говорит – ну, идем и идем. Кто не может, тот свалился, а мы идем и идем. Потом вдруг командир говорит: 5 минут отбоя. Про 5 минут мы услышали, а слово "отбой" – уже во сне. Проходит непонятно какое время. Поход идет дальше. И очень важная спасительная вещь – это стихи. И вот стихи на войне и стихи в ГУЛАГе... Скажем, "Крутой маршрут" Евгении Семеновны Гинзбург, которую я имел счастье очень хорошо знать, и даже с листа однажды, в доме близких ей и нам людей, вышедших оттуда же, откуда и она пришла, с Колымы, она устала читать главы "Крутого маршрута" и говорит: "Ты же артист – вот и читай". Я помню, я прочитал главу, которая по мере того как я читал, меня ошарашивала все больше. Это глава о том, как она спасалась, по-моему, в карцере, в одиночке. Когда один день был посвящен только Блоку и его кругу, другой день – скажем, пушкинскому кругу и т. д. Стихи-спасители на войне – и на той, и на этой. А у меня получилось в итоге длинного ряда лет и заблуждений добровольных, что именно отцовское влияние, а на него – его отца, влияние любви к звуку речи русской, стало определяющим. Это и песня, и стихи, и проза, конечно, ну, и имена – Пушкин, Козьма Прутков, Лермонтов, это и Маяковский, и Твардовский, и Брюсов.

Леонид Велехов: Причем, ведь отец не имел никакого прямого отношения к гуманитарной сфере…

Вениамин Смехов: Он Плановую академию кончил, он экономист, математик.

"Фиолетовые руки

На эмалевой стене

Полусонно чертят звуки

В звонко-звучной тишине".

Леонид Велехов: Брюсов.

Вениамин Смехов: Брюсов. То есть я хочу сказать, там не было консерватизма, не было такого, что русская поэзия – это только пушкинская "зона".

Леонид Велехов: Если бы не было Таганки, с этим ее вкусом и любовью к литературе, к поэзии и, вообще, с ее совершенно ломавшим традиционные рутинные, штампованные представления о театре, ты бы реализовался как актер?

Вениамин Смехов: Нет, конечно. У меня было как-то простенько. Я не считал себя бог весть на какие высоты имевшим право. Я с самого начала осознанного бытования шел вслед за языком. Я собирался быть литератором, журналистом или преподавателем литературы. А в актеры я выскочил. Ну, это бес какой-то меня все-таки подтачивал. Я читал на школьной сцене Маяковского. Это производило впечатление. Вот производить впечатление мне нравилось. И это сочеталось с любовью к языку. Сам по себе я был застенчивый и довольно зажатый. Плюс, конечно, действовавший антисемитизм где-то в подкорке, и поэтому – готовность к обиде, комплексы. Все это было с нами. Но когда я выходил на сцену и читал "В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето", меня уже не было. Я уже был где-то там.

Леонид Велехов: Все зажимы, все это уходило.

Вениамин Смехов: Да. Кстати, я поступил в оба театральных института – в школу-студию МХАТ и в Щукинское училище, – именно прочитав Маяковского. Потом уже были трудности. Я был на курсе Владимира Этуша в Щукинском училище. И по мере занятий – уже не чтение стихов, а этюды и прочее – у меня развивался комплекс. И после первого курса Этуш попросил меня избавиться от вожделения на тему актерского искусства. Меня и, между прочим, Сашу Збруева тоже. (Смех в студии.)

Леонид Велехов: Хорошая компашка профнепригодных!

Вениамин Смехов: Да, и он великий Сухомлинский оказался, а также Песталоцци и Макаренко. Потому что, не знаю, как Саша, он как был, так и остался потрясающим актером, а что касается меня, то это стало для меня испытанием воли. Потому что надо мной довлел отцовский перфекционизм: если ты пошел в актеры…

Леонид Велехов: То или первый, или никакой.

Вениамин Смехов: Ну, не обязательно первый, но настоящий… И вот, переборов комплексы в течение лета между первым и вторым курсом, уже в качестве вольнослушателя, а не студента я "перезагрузил" моего первого и замечательного педагога Владимира Этуша. Я нашел себя в том, что быть актером – это совсем не значит самому высказываться. Это – если ты умеешь притвориться, если ты умеешь взять маску кого-то другого и сыграть чужого как себя... И, конечно, время – атмосфера хрущевской "оттепели" – работало на молодежь.

Леонид Велехов: Но ведь все равно ни из какой оттепели, какая бы ни была благоприятная атмосфера, феномена Таганки впрямую, мне кажется, не выведешь. Как и феномена самого Любимова, которому было почти 50, и был он вполне кондовым, реалистическим актером…

Вениамин Смехов: Кондовым вахтанговец не может быть. (Смех в студии.)

Леонид Велехов: Оно конечно, но только Вахтанговский театр тоже не лучшие тогда переживал времена. И Любимов был, в основном, актером не симоновским, а захавским – играл в постановках Бориса Евгеньевича Захавы, направления чисто реалистического.

Вениамин Смехов: Но за Симонова он много играл во втором составе...

Леонид Велехов: Конечно! К ужасу публики, которая приходила на "Сирано де Бержерак", чтобы посмотреть Рубена Николаевича, а попадала на Юрия Петровича.

Вениамин Смехов: Это ваша экстремистская точка зрения, Леонид Юльевич! (Смех в студии.)

Леонид Велехов: Хорошо. В общем, Любимов, проповедник системы Станиславского, секретарь парторганизации Вахтанговского театра…

Вениамин Смехов: Завтруппой.

Леонид Велехов: Пардон, завтруппой, но, кажется, член парткома и т. д. И вдруг он просто, как какая-то Царевна-лягушка, ударяется оземь, сбрасывает прежнюю кожу и превращается в режиссера условного театра, режиссера, который вытащил Брехта, которого у нас почти не ставили, режиссера, который систему Станиславского не то что опровергает, но подвергает существенной ревизии и возрождает к жизни все эти поиски погубленные, мейерхольдовские, таировские, того же Вахтангова. Как это могло произойти? Никакой оттепелью вот этого совершенно волшебного явления Любимова, мне кажется, не объяснишь.

Вениамин Смехов: Об этом уже много написано, в том числе твоей замечательной мамой. У нас богом был русский авангард. Любимов был инфицирован, задет, заживо схвачен как художник именно Серебряным веком и авангардом. И как только у него появилась возможность сделать свое дело, он открыл себя через Брехта. А Брехт – это уличный театр, а уличный театр – это, конечно, и эйзенштейновский "Театральный Октябрь", который Любимов часто упоминал. А в зале у нас сидит Дмитрий Дмитриевич Шостакович, который очень тепло относился к Любимову и к театру. И его посланцы были нашими композиторами. Великий Юрий Буцко, которого Шостакович порекомендовал Любимову и который писал музыку для "Пугачева" и для "Гамлета".

Леонид Велехов: "А зори здесь тихие" – это тоже Буцко.

Вениамин Смехов: Да. Это и Эдисон Денисов, и Шнитке Альфред Гарьевич… Это все команды, как ты правильно назвал, условного театра, условного искусства или, просто-напросто, великого русского искусства начала прошлого века, без которого не было бы театра на Таганке. Это все есть родство одной линии, оттуда вышедшей, прерванной, уничтожаемой с 30-х или с 20-х годов до последних лет Советской власти и реабилитированной. Но Любимову не надо было ждать реабилитации, чтобы узнать об этом искусстве. Он действительно сидел на коленях у Мейерхольда, ну, не физически, конечно…

Леонид Велехов: Он же успел даже поиграть во Втором МХАТе…

Вениамин Смехов: Да! К нему очень хорошо относилась Гиацинтова и Бирман. Они все были дети того времени. Кто-то невольно или вольно предал учителей и самого себя, как Царев. Но на самом деле это все были большие мастера, которые жили своей жизнью и старались не помереть и не собирались быть диссидентами. Они жили. Кто может кинуть камень в человека, который хочет выжить и плохого не делает при этом?

Леонид Велехов: Ну, Царева оставим в стороне, это как раз другой случай.

Вениамин Смехов: Да, это ты прав. Но вот Юрий Петрович, конечно, навсегда остался человеком этого языка. Любой из последних спектаклей, где появлялись и Иосиф Бродский, и Хармс, это все был тот самый Любимов, который начинал с Вознесенского, с ряда поэтических спектаклей.

Леонид Велехов: До какой степени легенда, а до какой степени правда, что очень много ему дала, вложила в его голову, его первая жена, Людмила Васильевна Целиковская? Она ведь большая была умница.

Вениамин Смехов: Она была в хорошем смысле слова провокатором амбиций Любимова. Однажды на каком-то банкете один из актеров, которого уже нет, глядя сладко в сторону любимовского стола… Это была какая-то годовщина театра, наверное, четырехлетие, мы спешили с юбилеями, потому что нас должны были закрыть уже на второй год. (Смех в студии.)

Леонид Велехов: Так у вас тогда каждый сезон был такой насыщенный, что было такое ощущение, что это несколько сезонов…

Вениамин Смехов: Да, это правда. Так вот, этот Эдик встал и сказал: "За наших вождей!", имея в виду Любимова и Дупака. И вслед раздался разбойничий свист Целиковской. (Смех в студии.) И это нам очень понравилось. Но это не только потому, что она была против культа личности. Был другой случай, в засекреченном месте Советского Союза, которое называется Дубна и ОИЯИ (Объединенный институт ядерных исследований). Мы там часто бывали с концертами, отмечали какие-то там засекреченные Ленинские премии команды Георгия Николаевича Флерова, ближайшего друга театра. Там же был Петр Леонидович Капица, конечно, и его дети. И все это было чудесно. Так вот, в тот раз у нас с Высоцким, Хмельницким, Славиной, Золотухиным был капустник. Мы их поздравляли. Они нас обожали. И была такая стоячка – гигантский фуршет на 400 с лишним человек. Это было после чешских событий. Был там Ион Звара, чешский академик. И мы обсуждали ситуацию. А напротив нас пировали Любимов, Целиковская, Флеров. И вдруг какой-то академик сказал: "Я фронтовик! Я был солдат! Я не помню "За Родину! За Сталина!" Я помню "За Родину! За Целиковскую!". (Смех в студии.) Ну, ребята же не просто так шли на смерть. Надо было себя по-настоящему взбодрить. И вот были случаи, когда кричали "За Родину! За Целиковскую!". Однажды мы приехали в Дубну, я со своей тогдашней женой, Юрий Петрович с Целиковской, по дороге мы говорили о будущей постановке "Час пик". Это был 1968 год. Любимов бесконечно говорил о Дубчеке. У него идефикс были такого рода. Любимов тогда мне сказал: "Знаешь, чем потряс меня Дубчек? Фразой, которую произнес, уже после событий: "Не забудьте о нас тогда, когда наши имена сойдут с первых полос ваших газет". Такое обращение в мир…

Леонид Велехов: Как это до сих пор актуально звучит!

Вениамин Смехов: Да! Недурно это помнить и сегодня. На Любимова это произвело впечатление по этому поводу и по его личному. Так вот, мы вошли в гостиницу в Дубне, я даю свой паспорт, Любимов – свой. Регистраторша читает бронь: "Любимов с супругой. Где ваш паспорт?" Это уже обращаясь к Целиковской. Целиковская: "Что?! Перепишите: Целиковская с супругом!" (Смех в студии.) Спустя много лет, Любимов в изгнании, Людмила Васильевна и я встречаемся на автозаправке на Фрунзенской. У нее слезы в глазах. Какая она была красивая! И я ей напомнил: "Пишите: Целиковская с супругом!". И она засмеялась волшебным, звездным своим смехом. Это та жизнь. Спасибо, что напомнил.

Любимая фраза Эрдмана: "Все зависит от компании. Какая у человека компания, такие у него удачи". И Эрдман был тогда с нами рядом. Любимов, мягко говоря, не очень любил, когда делают замечания уже готовому продукту. Но когда Эрдман посмотрел "Павшие и живые", и после с Вольпиным вместе они долго говорили у Любимова в кабинете, то назавтра Юрий Петрович сократил спектакль с двух отделений до одного. На него действовали безоговорочно и логика Эрдмана, и, главное, образ Эрдмана. Образ человека, который навсегда устал от этой ерунды жизни и которого влекло только театральное, только игровое начало. Мне и Володе Высоцкому повезло больше, чем другим, потому что Любимов по настоянию Эрдмана нас часто к нему командировал домой...

Леонид Велехов: Но ведь, опять же, Юрий Петрович как бы не сразу тебя "увидел". В какой динамике складывались ваши отношения?

Вениамин Смехов: Опять слово. Никаких особых отношений. Он шел вперед. Он человек, который соблюдал заповедь Марселя Пруста: жизнь – это усилие во времени. Вот это был Любимов – могучий, спортивный, красивый и вместе с тем робкий перед кумирами своей молодости. Он был робок перед тем же Эрдманом. И это было так красиво!

Это было уважение. Он себя не включал в ряд великих. Вообще, феномен Любимова, между прочим, был отмечен однажды Эфросом в разговоре с Боровским. Мой друг и великий художник Давид Львович Боровский вспоминал, как Юрий Петрович своему другу Толе Эфросу рассказывал об идее Гамлета. Об идее крыла, которое все сметает. То, что это будет занавес, еще не было известно. Это все потом выработал Боровский. Но была идея крыла. А Эфрос все пытался и не мог пробиться: а как эта сцена будет выглядеть? Эта сцена будет вот так: крыло – раз! А эта сцена? А эта – вот они пришли, а потом крыло – раз! – и все сметает. Это рассказ о стихийном наваждении этого гениального любимовского таланта, видевшего театр как перекресток всех искусств –и живописи, и музыки, и света, и конструкции.. Это только у него получалось.

Леонид Велехов: И непонятно, как получалось!

Вениамин Смехов: Потому что он с самого начала нес в себе вещество театра. А театр – это не актер, который очень правдиво говорит. Это соитие сцены и зала зрительного. Поэтому он разрушил занавес, отменил грим. Он убрал все препятствия на пути актера к зрителю. Любимову нравилось, когда все работают. Он становился диктатором в свой черед, когда уже генеральная репетиция, когда все закреплено. И в этом уже был Мейерхольд. В этом было его влияние. Это очень интересно. А на этапе репетиций ему нравилось, когда мы импровизируем. Но импровизируем в черте нашей психологической оседлости.

Леонид Велехов: Какая была у тебя реакция, когда увидел распределение и себя – на роли Воланда?

Вениамин Смехов: У меня было очень благодарное и счастливое чувство неожиданности. Потому что отношения у нас были испорчены уже тогда с Любимовым, потому что я бывал и несдержан. Моя литературность ему очень годилась, когда я играю, как и литературность Филатова, Золотухина, Высоцкого, Демидовой. Но вне театра, вне репетиций ему не очень нравились мои высказывания. Я дважды заступался, когда он резко разговаривал с одним актером. Но я делал это с юмором. Я всегда стремлюсь оправдать собственную фамилию. (Смех в студии.) А это на тиранов действует нехорошо. Он тогда говорит мне: "Вот вы возьмите к следующему капустнику и сочиняйте. А мне не нужны ваши ремарки". Дальше он уже называл меня по имени-отчеству, потом по фамилии, а иногда просто "он", в третьем лице.

Леонид Велехов: Но это уже последняя категория.

Вениамин Смехов: Да. Это касалось всего круга тех, кому повезло с ним работать. Вот такой потрясающий характер, в котором есть и то, и то, и то. В моем случае Воланд – это было удивительное благородство Любимова. Потому что я был уверен, что максимум, на что я мог рассчитывать, это роль "От автора" в "Мастере и Маргарите". Хотя это я Любимова познакомил с Авой Вулисом, который у Елены Сергеевны в свое время и взял рукопись.

Леонид Велехов: И написал предисловие к публикации в журнале "Москва".

Вениамин Смехов: Да, предисловие, которое стало послесловием. Вулис сам был похож на Воланда, скрывался от московских властей в Ташкенте, где был завкафедрой. Потрясающий человек, литературовед. Так вот, Любимов, наверное, считал, что во мне слишком много молодечества от моей литературности. Потому что у него не было этой грамотности. Он писал и не знал, где ставить запятые. Ну и что? Маяковский тоже не знал, Лиля Брик за него знаки препинания ставила. А Юрий Петрович хотел написать книгу. Когда в журнале "Юность" вышла моя статья "Самое лучшее занятие в мире", и там было про Таганку, а это почти запрещенная тема была, про то, как этот театр реабилитирует то, что было уже сделано в отечественном театре в первые годы ХХ века... И это напечатали! И ближайшие друзья Любимова – Лев Петрович Делюсин, Карякин, Толстых Валентин Иванович – мне говорят: "А ты подарил журнал Юрию Петровичу?" Я говорю: "Нет, ему не понравится". – "Как?! Подари!" Я прихожу к нему и говорю: "Юрий Петрович, можно я вам журнал "Юность" подарю?" Его реакция: "Я не любитель такой прозы".

Леонид Велехов: Ох ты, ревнивец какой!

Вениамин Смехов: Нормально. А что, Товстоногов не ревнивец?! Режиссера Юрского как он "тепло" воспринимал.

Леонид Велехов: Только Любимов, в отличие от Товстоногова, не выживал вас из театра, как случилось с Юрским, а с вами работал. И делал вам золотой пробы роли.

Вениамин Смехов: Да! Так вот, к моменту начала репетиций "Мастера" мы почти не здоровались. То есть что значит "мы"? Я послушник, а он падре. Он мог, не глядя, сказать: "Скажите ему, чтобы он ушел". Такое было время. И вдруг вывешивается распределение!

Леонид Велехов: А как вообще искался образ? Как играть нечистую силу? Что стало моментом истины – Прокофьев, маятник из "Часа пик"?

Вениамин Смехов: Леонид Юльевич, я слышал, что вы читали мою книгу. Я понимаю, что вы спрашиваете для зрителей и для слушателей…

Леонид Велехов: Ну, не надо так дешево продавать нашу кухню! (Смех в студии.)

Вениамин Смехов: Любимов требовал: "Ты не играй так, что видно, что ты читатель". Он должен был отделить меня, актера Смехова, от меня-читателя. А вокруг меня уже все бурлило. Вся моя команда, свита – Дыховичный, Смирнов, Сидоренко-Гелла, Азазелло – гениальная Славина – все были готовы. А я, король, которого они должны играть, был ужасен. И Любимов не мог мне объяснить.

Леонид Велехов: А как тут объяснить – как играть Сатану?

Вениамин Смехов: Вообще, надо играть Булгакова, а не Сатану. Это театр литературного слова. Слово было Богом в этом театре. И вот то, как произносится слово Булгакова, он не мог объяснить. Он пытался, но не мог. Включал свой фонарик за репетиционным столиком и направлял себе в лицо. И его роскошный цыганский глаз вперивался во Вселенную: "Люди, люди, крокодилово племя!"

А потом однажды он сказал: "Вспомни Николашу, вспомни Николая Робертовича". Вот и все. Наверное, это было то самое… А потом, конечно, я считаю, очень верная мысль Достоевского, что чем больше ты страдаешь, что-то созидая, тем больше будет эффект, результат. Значит, я сильно пострадал. Любимов видел, что я страдаю. И это ему, видимо, нравилось. А потом случился день генеральной репетиции, когда вдруг зритель… А зритель в хорошем театре – режиссер, он питает…

Зритель, обожатель Булгакова, вдруг увидел, что я, мягко говоря, презираю его, зрителя, точку зрения. Я абсолютно равнодушен к тому, что из себя представляют эти временные пузыри. Мне до этого дела нет… Но здесь я должен сказать, что я до сих пор с уважением отношусь к тем, кто говорит, что никакого Воланда я не сыграл, что посредственный актер взялся за это дело. Я читал и это.

Но по-настоящему, конечно, написала Нина Велехова, которая приходится тебе мамочкой. И это случилось уже в годы перестройки, когда разрешили писать о "Мастере и Маргарите". И вышел журнал "Театр", и вдруг я читаю о себе. Это не похвальные слова, хотя, конечно, у меня сердце заходится от радости, что это обо мне. Но это было именно о феномене Любимова, Таганки и брака театра со словом Булгакова…

Леонид Велехов: Знаешь, о чем еще я хотел спросить… Вот театр любимовский, он мне представлялся каким-то таким немного декабристским обществом, зачатком гражданского общества. Там же, действительно, какая-то существовала совершенно особая атмосфера гражданская, человеческая, интеллектуальная? Или вы оставались кабатинами.

Вениамин Смехов: Хороший вопрос. Вот Булат Шалвович, видимо, это было за год до его ухода, не любил уже разговаривать, ушел в интраверт, курил поманеньку и тут же гасил сигарету… И вот я с ним веду беседу и он говорит: "Ты что, думаешь, что мне все ваши спектакли нравились? Ты что, думаешь, что мы ходили к вам с Юрой Карякиным, с Бэлочкой и с Борей, потому что лучше вас никого нет? Нет. И в "Современнике", и у Товстоногова, и у Гончарова я видел много хороших спектаклей. Но вот чем вы отличались от других, так это тем, что Таганка – это был клуб порядочных людей". Вот он ответил на твой вопрос.

Леонид Велехов: Да.

Вениамин Смехов: И это было сочетание всего и вся, искусства и человеческой порядочности. Приходит на спектакль Сахаров, а за его спиной сидит чекист: такова была наша повседневность.

Леонид Велехов: Такие были времена. А как ты объяснишь, что сегодня в среде художественной интеллигенции фрондировать и оппонировать власти, так скажем, не модно?

Вениамин Смехов: Не знаю, Леня. Вот на этот вопрос у меня совсем нет подходящего ответа.

Леонид Велехов: Ты подписывал когда-нибудь коллективные письма в адрес власти?

Вениамин Смехов: Не только подписывал письма. Это были очень близкие столкновения с властью в лице ее "органов". Я очень много погулял в этих садах нашей политики и лжеполитики. Из-за Любимова более всего.

Леонид Велехов: Сегодня есть такая тема, такой мотив, такой сюжет в современной жизни, по поводу которого, против которого или, наоборот, в поддержку которого ты подписал бы такого рода письмо, обращение?

Вениамин Смехов: На острые вопросы, связанные с любовью, религией и политикой, отвечают на исповеди. Приезжай ко мне домой – мы с тобой об этом поговорим. (Смех в студии.) Что же касается реальной сегодняшней политики, противников власти и тех, кто играет угодничество перед ней, то могу сказать одно – мы были покрепче. И время было покрепче. А сейчас у людей наступило ожирение мозга, не знаю, существует ли такой медицинский диагноз. Мы знали: искусство должно быть в оппозиции к власти. Поэзия, слово русское не может угодничать. Я ответил тебе?

Леонид Велехов: Абсолютно!

Вениамин Смехов: Но и сейчас все не безнадежно. И "Политеатр" Боякова Эдика, и фестиваль в Перми "Текстура" – это все здоровое искусство. Есть канал "Культура". Леня, это божественно! Это достояние жизни. То, что там сужается бюджет, – это тоже правильно. Все лучшее у нас делалось забесплатно. Но оно делалось и делается, и оно победит все равно. Никуда не денешься.

Леонид Велехов: Потрясающий оптимист Вениамин Борисович Смехов.

Вениамин Смехов: Я не оптимист. Я что вижу, то и говорю.

Леонид Велехов: Спасибо! Это было очень интересно. Это было очень светло, оптимистично.

Вениамин Смехов:

"Давайте пить и веселиться,

Давайте жизнию играть,

Пусть чернь слепая суетится,

Не нам безумной подражать".

Пусть наша ветреная младость

Потонет в неге и в вине,

Пусть изменяющая радость

Нам улыбнется хоть во сне.

Когда же юность легким дымом

Умчит веселья юных дней,

Тогда у старости отымем

Всё, что отымется у ней".