Александр Генис: Этим летом АЧ провел оказавшийся цикл передач Владимира Абаринова “Советские писатели в США”. Четыре передачи были посвящены американским впечатлениям Горького, Есенина, Маяковского, Ильфа и Петрова.
Эти беседы, если судить по откликам наших слушателей и читателей, оказались чрезвычайно популярным. Именно поэтому Борис Парамонов предложил дополнить этот цикл, заполнив несколько лакун. Сегодня Борис Михайлович расскажет об американском романе-травелоге Бориса Пильняка.
Борис Парамонов: Борис Пильняк был в Соединенных Штатах в 1931 году и совершил путешествие по Америке почти тем же маршрутом, что Ильф и Петров в 1935-м. Он написал об этом путешествии книгу под Названием «О Кэй. Американский роман». Сопоставление этих книг дает яркую позитивную иллюстрацию к литературным теориям формалистов. Один из формалистических постулатов: литература не есть отображение действительности, следовательно, никаких значимых выводов социально-политического плана из литературы сделать нельзя. Есть материал и есть стиль, и стиль куда важнее. Материал у Ильфа и Петрова с одной стороны и Пильняка с другой - одинаковый: Америка. Но книги получились совершенно разные. Я бы так простыми словами сформулировал впечатление от обеих книг: в «Одноэтажной Америке» страна предстает приятной, располагающей к себе, а у Пильняка - отвратительной, хотя и не лишенной элементов величия.
Александр Генис: Еще бы! При русской любви к географической магии по крайней мере громадных размеров страны Америки уж никак нельзя отрицать.
Борис Парамонов: При этом что интересно, Александр Александрович: ведь идеология у Ильфа-Петрова и Пильняка номинально одинаковая, они советские писатели, и этого ни в коем случае не отрицают, а наоборот, подчеркивают. Так в чем же дело, почему такие разные книги?
Александр Генис: Потому что писатели разные, стилистически разные.
Борис Парамонов: Опять же простыми словами скажу: Ильф и Петров писатели хорошие, а Пильняк скорее плохой. Он раздражающий писатель, выкрутасами своими раздражает. Но вот ведь Андрей Белый, из жилетного кармана которого вылез Пильняк, не раздражает. То, что у Белого было органичным, у Пильняка носит характер какой-то головной выдумки, намеренного усложнения. Новатор, который был эпигоном, - вот формула.
Знаете, кого он мне напоминает? Вознесенского, такого же натужного авангардиста. Пильняк любит сочинять какие-то вымученные словечки или искажает всем давно известные. Он, например, пишет не оазис, а оаз. Почему-то избегает слова «или», пишет везде «иль». Придумывает слово «холостежь» - холостая молодежь значит. Пассажиры парохода балуют, то есть устраивают бал. Или вот такое: в витрине был выставлен одежный снаряд. Это значит снаряжение, то есть предметы одежды в конце концов. Это очень скоро начинает раздражать читателя.
Александр Генис: Неологизмы часто невыносимы, даже когда они встречаются у гениев. Меня у Маяковского всегда бесило “до дней последних донца”. Хотя это еще безобидно. Даже у Мандельштама знаменитая строка “Он один лишь бабачит и тычет” кажется выпирающей и лишней.
Борис Парамонов: Но это в общем мелочи. Для стиля Пильняка наиболее важно другое. Он отказался в прозе от внятно артикулированного сюжета, заменил его соположением разных по материалу кусков и связывает их чем-то вроде музыкального контрапункта, дает связь повторением какого-то определенного мотива в разных кусках.
Александр Генис: Возможно, это влияние модного тогда Дос Пасоса, Солженицын использовал нечто похожее в своих поздних опусах.
Борис Парамонов: И еще один прием для него характерен: он любит вместо описания давать перечисление, инвентарь предметов, относящихся к тому или иному фрагменту. И вот так же он написал книгу об Америке. Он попросту перечисляет. Берет, например, американскую дорогу, знаменитые американские «хайвеи». Образ один: он сравнивает дорогу с конвейером на заводах Форда, но на этом конвейере автомобилей не делают, по нему автомобили идут. И вот это всячески разворачивается, вернее наворачивается. Получается довольно выразительно, но вскоре утомляет.
Или еще пример. Он говорит, что в Америке электричества много и начинает перечислять, где оно и как: и на улицах, и под землей в сабвее, и в лифтах, и дверные замки на электричестве (то, что называется интеркомы), и в рефрижераторах-холодильниках, и в швейных и пишущих машинках, в автомобильных аккумуляторах, и дальше и дальше и дальше - страницы на полторы без абзацев. Вас начинает подавлять, давить это перечисление, вы начинаете задыхаться.
И так обо всем: и о Голливуде (куда Пильняк был приглашен исправлять сценарий из советской жизни в представлении Голливуда), и о чикагских бандитах-рэкетирах (Пильняк называет их “ракетчиками”) во главе со знаменитым Ал Капоном, и неграх с индейцам, и о деятельности американских политических машин, и о засилье рекламы. Получается, что американское изобилие приобретает негативный оттенок.
Александр Генис: Понятное смятение: моя теща сказала об Америке одно: здесь слишком много товаров.
Борис Парамонов: Но не верьте картине Пильняка: он дает не образ Америки, а образ собственной прозы.
И она, эта проза, быстро становится нечитабельной, как теперь в России говорят. Пильняк в своей страсти к перечислениям доходит до того, что начинает приводить статистику - целыми страницами: и безработицы статистика, и демографическая статистика, и статистика иммиграции. Уже не словами пишет, а цифрами. Всё это, по его замыслу, вообще в его манере письма должно как бы давать густоту, вязкость, материальную ощутимость прозы, но это только имитация таких качеств. Пильняк писатель именно негустой, о чем сказал Шкловский еще в начале 20-х годов.
Александр Генис: Борис Михайлович, но вот если отвлечься от писательской манеры Пильняка, то ответим на простые вопросы: всё же дал он какое-то представление об Америке? заметил что-то верно? факты какие-то достоверные сообщил?
Борис Парамонов: По-моему, нет. То есть, конечно, факты сообщал - но очень преходящие по своему существу. Всё, на чем он настаивал и широко по своему обыкновению размазывал, - всё это уже устарело. Глубинного образа Америки не возникает. Америки на все времена у него нет.
Ну, например, о бутлегерах - контрабандистах спиртного при тогдашнем сухом законе. Он пытается сделать обобщение: мол, эти бандиты проникли насквозь в американскую политическую машину: Ал Капон чикагского мэра выбирает. А сухой закон отменили через год после приезда Пильняка, в 1932-м.
Он не жалеет черных красок в описании американского политического процесса, но не замечает главного: его соревновательности и гласности, сменяемости политической власти. Даже про Голливуд устарело. Пильняк пишет, какой эксплуатации подвергаются голливудские звезды системой кабальных договоров, - так и это устарело.
Александр Генис: В 1936 году кинозвезда Бетти Дэвис восстала против этой договорной кабалы, она судилась с Голливудом. Процесс она проиграла, но создала прецедент, договорная система была пересмотрена, артисты высшего класса получили возможность самим выбирать где играть, какие сценарии принимать, какие отвергать. И уж их жалеть не приходится. Голливуд заточен под звезд.
Борис Парамонов: Но вот что еще нужно сказать о книге Пильняка «О Кэй». В ней негативный образ Америки возникает не только от писательской манеры автора,- он укоренен в самом мировоззрении Пильняка. Мировоззрение это он к тридцатым годам начал маскировать, но истинные его симпатии тут и там прорываются в его «американском романе».
Пильняк - почвенник, певец российских, расейских, как он любил уточнять, стихий. Он даже революцию большевицкую пытался увидеть в этом образе стихии, возвращающей Россию к ее истинной допетровской сущности. Апофеоз это мировоззрения - в романе Пильняка «Голый год». И очень интересно, как отнеслись к этому сами большевики - например, в суждениях Троцкого, который очень любил читать и поговорить о литературе.
Александр Генис: Целую книгу выпустил в 1923 году - «Революция и литература».
Борис Парамонов: И эта книга отнюдь не лишена интереса. Помимо всего прочего Троцкий умел писать, это ни в коем случае не казенный установочный текст. Вот давайте приведем оттуда цитату:
"По Пильняку, национальное было в XVII веке. Петр антинационален. Выходит, что национально только то, что представляет мертвый груз развития, от чего дух движения отлетел, что проработано и пропущено через себя национальным организмом в прошлые века. Выходит, что национальны только экскременты истории. А по-нашему, наоборот. Варвар Петр был национальнее всего бородатого и разузоренного прошлого, что противостояло ему. Декабристы национальнее официальной государственности Николая I с ее крепостным мужиком, казенной иконой и штатным тараканом. Большевизм национальнее Врангеля, что бы ни говорили идеологи, мистики и поэты национальных экскрементов".
При этом не следует забывать, что Троцкий Пильняка скорее хвалит, большой интерес в нем находит, как и в других писателях и поэтах почвенного направления - Всеволоде Иванове, Клюеве, Есенине. Что несомненно в плюс Троцкому можно поставить: он даже Цветаеву увидел.
Сам же Троцкий считал, что смысл русской большевицкой революции именно в том, что она преодолевает исторические стихии, вносит разум в исторический процесс.
История вообще идет по таким ступеням рационализации бытия: Маркс увидел разум в движении экономики к социализму, Дарвин в природной эволюции, а Фрейд дает оружие и метод рационального прояснения психических процессов. Вот это его всячески положительное отношение к Фрейду мне в Троцком глубоко симпатично.
В общем Троцкий - типичный представитель, можно даже сказать последний представитель мощного движения Просвещения, воюющий со всякого рода романтическими реакциями. Троцкий был уверен, что можно просветить человека до такой степени, что он утратит свои животные или антисоциальные инстинкты. Увы, с иррациональными стихиями царям не совладать - и большевицким просветителям тоже. Вот Сталин, с его безумным, выходящим за рамки какой-либо целесообразности террором, и был ответом Троцкому. Вывод: человека рационализировать нельзя, но институты общественной жизни можно. Что и сделано в Америке.
Александр Генис: Борис Михайлович, неужели вы считаете, что Троцкий лучше Сталина, вообще было бы лучше, если б он победил в борьбе за власть?
Борис Парамонов: Неправильная постановка вопроса: Троцкий не мог победить в этой борьбе за власть, потому что такая борьба требует демонической иррациональной энергии, а Троцкий был поклонником и последним ярким воплощением этого устаревшего рационализма. Чтобы из революции вышел толк, надо было построить систему власти совсем на других основаниях - вот на американских именно: сделать ее прозрачной, сменяемой, лишенной абсолютности в любом смысле.
Александр Генис: Не пора ли вернуться к Пильняку, к его «американскому роману»?
Борис Парамонов: Ну вот на этой теме мы как раз и возвращаемся. Пильняк пишет о своих разговорах с Теодором Драйзером, который спрашивал его именно об этом: может ли социализм изменить природу человека? И Пильняк, хотя не очень аргументированно, но в положительном смысле отвечал на этот вопрос. Антисоциальные инстинкты, мол, можно уничтожить так же, как уничтожены бациллы всяких заразных заболеваний. Иммунологию, мол, создала буржуазная наука, а человека в его психике перестроит социализм. Это реминисценция из Троцкого, конечно.
И очень бледно выглядит Пильняк в таких им воспроизводимых дискуссиях. У него то и дело прорываются глубинные его симпатии. Описывая Ниагарский водопад и всячески его прославляя, он не преминет упомянуть о том, что его шум заглушает производственные шумы соседственных заводов и фабрик, и вообще воздух на водопаде чище. Или морское путешествие: пароход с балующими буржуями он ругает, а океан хвалит.
Александр Генис: Почти Блок: “есть еще океан”.
Борис Парамонов: Вроде того. Или в одном месте он дает как бы лирическое отступление о том, как волку невозможно жить на скалах Манхеттена.
Александр Генис: Ну да, у Пильняка есть роман «Машины и волки», это он самого себя вспоминает. А что касается волков, то в Америке достаточно природных ресурсов для зверей: вот на севере штата Нью-Йорк в Адиндоракских горах полно медведей. Да и койоты в Манхэттан постоянно наведываются. А всего в Нью-Йорке постоянно обитают представители 300 видов дикой фауны, не считая тараканов.
Борис Парамонов: Вообще всякий раз, когда Пильняк считает нужным продемонстрировать свою советскую правоверность, он звучит фальшиво. Вот, например, онв Калифорнии посетил русскую секту прыгунов - и всячески ее дезавуирует. Ложь: сектанты Пильняку нравились. И все это в России помнили, и никого он обмануть не мог.
А все его рассуждения об американских рабочих, и как они готовы к классовой борьбе, и как лидеры предательских желтых профсоюзов отводят их от этой борьбы - все эти рассуждения просто убогие, пустые, декларативные. А факты, которые он в связи с этим сообщает, говорят как раз против советской догматики.
Пильняк: Гомперс, вождь Американской Федерации Труда, мол, обманул рабочих, уговорив предпринимателей наделять их акциями. Мол, хотят купить классовый мир. А чем мир хуже войны, даже и в рассуждении классов? - спросит нынешний читатель. Вот в СССР культивировали классовую психологию - и вырастили поколения агрессивных невежд и хамов, готовых в ненависти своей воевать даже с украинцами - вот уж без всякого сомнения братьями.
Я уже не говорю, что в некоторых местах Пильняк просто сочиняет: например, как он в Нью-Йорке сбил на машине женщину, но в больнице и в полиции с него потребовали взятку и получив отпустили на все четыре стороны. Я думаю, что не только взятки не было, но и женщину он не сбивал, это дурная беллетристика.
Александр Генис: Ну уж про взятку полицейским я тоже не верю. Я почти 40 лет вожу автомобиль в Америке, и мне такая мысль в голову не придет. Это страшно опасно.
Борис Парамонов: Резюмирую: так называемый американский роман Пильняка говорит больше о Пильняке-писателе, чем об Америке: и о стилистике его, и, что много печальней, о его судьбе: как бы он ни имитировал советскость, но его это не уберегло от судьбы жертвы коммунистического террора.
И вывод в отношении Америки такой: в ней Пильняк сохранил бы и жизнь, и возможность писать что ему хочется, а не приспосабливаясь к требованиям демонской власти.
Однако что еще хочется сказать - и в плюс Пильняку. В одном месте он прибегает к автоцитации: было у него в одной книге рассуждение о каменной бабе, о ее величии и о том, что муравьи, ползающие по ней, этого не видят. Нужно встать в рост красоты, говорит Пильняк. И намек тут довольно ясный: встаньте в рост Америки, и вы увидите ее величие.
