Еще Анну Ахматову возмущало дикое мышление народных пушкинистов. С годами их меньше не становится. В своей одержимой влюбленности в поэта (точнее, в его роковую дуэль) они так страстно желают оградить его от дантесовской пули, что выдвигают теории одну нелепее другой. Коварный француз потому, мол, остался невредим для пушкинского выстрела, что под мундиром таил кольчугу, панцирь, латы.

Есть и сторонники снайперского выстрела в Пушкина с чердака соседней Комендантской дачи. Не мог же певец Людмилы и Руслана пасть просто так. Наверняка прощальный лимонадик у "Вольфа и Беранже" был с сонными добавками.

Между тем, на дуэльную карту в ту эпоху ставилось не очень вразумительное в новейшие времена понятие чести.

У писателя и историка Якова Аркадьевича Гордина есть отличная историческая (и даже больше – культурологическая) книга "Русская дуэль: Философия, идеология, практика". В своем дополненном виде она выпущена в 2014 году петербургским издательством "Вита Нова". Если будете читать, не пропустите первых глав: в них ставятся проблемы, фундаментальные для дворянского сословия, без уяснения которых поведение героев русской литературы и мемуаристики превращается в дурной театр.

Юрий Михайлович Лотман отмечал:

"Русский дворянин XVIII – начала XIX века жил и действовал под влиянием двух противоположных регуляторов общественного поведения. Как верноподданный, слуга государства, он подчинялся приказу. Психологическим стимулом был страх перед карой, настигающей ослушника. Как дворянин, человек сословия, которое было одновременно и социально господствующей корпорацией и культурной элитой, он подчинялся законам чести. <...> Идеал, который создает себе дворянская культура, подразумевает полное изгнание страха и утверждение чести как основного законодателя поведения".

Пушкин, говорит Яков Гордин, "называл себя “человеком с предрассудками”. Одним из главных предрассудков, определявших его жизнь, было представление о чести как абсолютном регуляторе поведения – личного, общественного, политического".

​Таким же был и Дантес, для которого (как бы неприятно кому-то ни было) честь служила наилучшей кольчугой.

История, 190-летие которой исполняется сегодня, еще раз показывает, что честь в ту эпоху была регулятором для всех дворян, любого уровня, и никакое положение в обществе, никакое богатство не освобождало от добровольного следования этому "предрассудку".

Но – и это особо подчеркивает Я. Гордин – у "авангарда" дворянства существовал еще и "предрассудок свободы": "Причем свобода – не в узко политическом смысле, а скорее свобода определять свое место в несовершенном мире, свобода радикально – смертельно – отторгать от себя пошлость враждебного мира".

Иными словами об этой пошлости сказал Пушкин:

Здесь барство дикое, без чувства, без закона,

Присвоило себе насильственной лозой

И труд, и собственность, и время земледельца.

В данном случае – присвоило право на выбор невесты.

История этой дуэли описывалась множество раз. Вот, например, как легко и по-светски рассказывал о ней историк и писатель Михаил Иванович Пыляев (автор "Старого Петербурга", "Старой Москвы" и прочей увлекательной классики):

"Блестящий флигель-адъютант Владимир Дмитриевич Новосильцев сделал предложение дочери небогатого дворянина Екатерине Пахомовне Черновой. Они друг другу понравились, и любовь их казалась им прочной. Была назначена уже в январе 1825 года свадьба, которой, однако, помешала знатная и богатая Екатерина Владимировна Новосильцева, мать жениха. Она не могла примириться с женитьбой аристократа-сына на какой-то безвестной девушке "среднего круга".

Будучи бесхарактерным, Новосильцев по настоянию матери отказался от данного им слова невесте через брата последней, офицера Семеновского полка Константина Пахомовича Чернова.

– Когда вы сватались, – ответил Чернов на отказ жениха, – мы были уверены, что вы уже совершеннолетний и правоспособный. Но что делать? Нельзя не повиноваться маменьке... Вы, конечно, свободны от данного вами слова!

Новосильцев молча поклонился.

– Само собой, разумеется, – продолжал Чернов, – что после вашего отказа вы уже никогда не будете у нас в доме.

– Ну, конечно...

– Этим вы выполните долг благовоспитанного человека. А другой долг человека честного требует от вас, чтобы вы избавили сестру мою от ваших поклонов и, по возможности, даже встреч... Этим я вас предупреждаю, что если когда-либо где-либо вы позволите себе сказать хоть одно слово моей сестре, я назову вас человеком, не заслуживающим имени честного офицера. Поверьте, что я так же умею уважать честь нашей фамилии, как вы умеете уважать мнение вашей матушки.

Разговор этот происходил Великим постом.

Новосильцев пообещал избегать встреч с красавицей Черновой и до Пасхи ее не видел, пока не столкнулся с ней случайно в Летнем саду. Однако раскланяться он не решился.

5 сентября, в день тезоименитства Императрицы Елизаветы Алексеевны, в дворянском собрании дан был великолепный бал, на который съехался весь бомонд и гвардия.

Во время танцев Новосильцев заметил между изящными дамами m-lle Чернову, и вновь в его сердце проснулись прежние чувства. Но только он не смел к ней подойти, а тем более разговаривать. Во время мазурки с фигурами к Новосильцеву подходит статский кавалер с двумя дамами. Одна из них была Чернова.

Новосильцев приподнялся с места.

– Забвение или раскаяние? – спросил незнакомец. Владимир Дмитриевич смутился. От этого выбора зависело многое.

– Раскаяние, – ответил он.

Чернова подала ему руку, которая заметно дрожала. Они сделали один тур. Екатерина Пахомовна шепнула "довольно" и села. Новосильцев стал за ее стулом, и, придерживаясь за спинку, только что хотел начать разговор, как чья-то тяжелая рука опустилась на его эполет. Он обернулся – перед ним стоял Константин Пахомович Чернов.

– На два слова! – шепнул он Новосильцеву и повел его за собой в одну из боковых комнат. – Вы помните условия, на которых я простил вам ваш отказ от руки моей сестры?

Новосильцев потупился и пробормотал:

– Бал имеет свои условия, основанные на законах приличия.

– И я их соблюдаю, и не говорю вам подлеца – вслух!.. Завтра у вас будет мой родственник Кондратий Федорович Рылеев – благоволите передать ему: где, когда и на чем?

– К вашим услугам!"

Легкий и совершенно беллетристический рассказ Пыляева имел куда более драматическую подноготную.

Владимир Новосильцев – внук (по матери) младшего из пяти знаменитых братьев Орловых, Владимира Григорьевича, – поступил на службу в лейб-гвардии гусарский полк и по производству в офицеры был назначен адъютантом главнокомандующего первой армией графа Остен-Сакена, а в 1822 году получил придворную должность флигель-адъютанта. О лучшей карьере невозможно было мечтать. Он "блистал в обществе, играл хорошо на гобое, изящно танцевал и ловко бился на рапирах; будучи очень высокого роста, как все внуки Орловых, он превосходил их всех красотой". Словом, завидный жених.

Константин же Чернов происходил из небогатой и многодетной (как у Орловых – пять братьев) семьи тверских дворян. Он окончил Кадетский корпус и готовился к карьере простого армейского офицера, но тут судьба неожиданно повернулась: он попал в лейб-гвардии Семеновский полк, где и познакомился с будущими декабристами, став активным членом Северного общества.

Яков Гордин показывает, что, в отличие от пыляевского изложения, у истории были дополнительные этапы: "Почитая сестру оскорбленной, Константин Чернов вызвал Новосильцева. Тот не принял вызова, заверив его, что и не думал изменять слову. Между тем, по просьбе старших Новосильцевых, фельдмаршал Остен-Сакен заставил генерала Чернова, отца Константина, отказать жениху, якобы по собственному побуждению. Приблизительно в это же время Новосильцев сам вызвал Константина Чернова, обвинив в распространении слухов о вынужденной его, Новосильцева, женитьбе под угрозой дуэли.

(...) Поручик Чернов был двоюродным братом Рылеева и членом тайного общества. Он был приятелем Александра Бестужева; они были не только добрыми знакомыми, но и политическими единомышленниками.

В 1825 году – за три месяца до вооруженного мятежа дворянского авангарда, доведенного самодержавием до крайности, – дуэль члена тайного общества с членом зловещей корпорации бюрократической знати должна была отличаться политическим и личным ожесточением.

Остался замечательный документ. Записка, сочиненная Черновым в ожидании поединка. Но – удивительно! – писана она рукой Александра Бестужева. Более того, ее стилистика явно обличает Бестужева и в соавторстве. Бестужев в это время находился в Москве, в свите герцога Александра Виртембергского, адъютантом которого состоял.

Ясно, что записка была написана Бестужевым вместе с Черновым. Она представлялась им – с полным основанием – сильным агитационным документом. Двое членов тайного общества решили использовать поединок и возможную смерть одного из них для возбуждения общества против придворной бюрократической знати".

Записка гласила: "Бог волен в жизни; но дело чести, на которое теперь отправляюсь, по всей вероятности обещает мне смерть, и потому прошу г<оспо>д секундантов объявить всем родным и людям благомыслящим, которых мнением дорожил я, что предлог теперешней дуэли нашей существовал только в клевете злоязычия и в воображении Новосильцева. Я никогда не говорил перед отъездом в Москву, что собираюсь принудить его к женитьбе на сестре моей. Никогда не говорил я, что к тому его принудили по приезде, и торжественно объявляю это словом офицера. Мог ли я желать себе зятя, которого бы можно по пистолету вести под венец? Захотел ли бы я подобным браком сестры обесславить свое семейство? Оскорбления, нанесенные моей фамилии, вызвали меня в Москву; но уверение Новосильцева в неумышленности его поступка заставило меня извиниться перед ним в дерзком моем письме к нему и, казалось, искреннее примирение окончило все дело. Время показало, что это была одна игра, вопреки заверения Новосильцева и ручательства благородных его cекундантов. Стреляюсь на три шага, как за дело семейственное; ибо, зная братьев моих, хочу кончить собою на нем, на этом оскорбителе моего семейства, который для пустых толков еще пустейших людей преступил все законы чести, общества и человечества. Пусть паду я, но пусть падет и он, в пример жалким гордецам, и чтобы золото и знатный род не насмехались над невинностью и благородством души".

"Дуэль, – продолжает Я. Гордин, –​ была расстроена московским генерал-губернатором, узнавшим о ней, очевидно, не без участия клана Новосильцевых. Но ожесточение Чернова не прошло. А оно было велико.

Несколько раньше младший брат Константина Чернова – Сергей – писал ему: "Желательно, чтобы Новосильцев был наш зять – но ежели сего нельзя, то надо делать, чтоб он умер холостым…"

Первый этап истории закончился слухом о женитьбе под пистолетом, что заставило Новосильцева, вовсе не жаждущего дуэли, послать Чернову вызов.

(…) Столичная публика с особым интересом следила за дуэлями, замешанными на семейных делах. Эти истории имели особую остроту, мелодраматичность, а потому вызывали особенно широкие толки. Дуэльные истории такого рода отличались бескомпромиссной жестокостью, ибо бескровный вариант не решал проблемы. Недаром поединок Чернова с Новосильцевым предполагал заведомо смертельные условия – три шага между барьерами, стрельба в упор.

После несостоявшейся дуэли на трех шагах Новосильцев снова пообещал жениться на Екатерине Черновой. Но выполнить свое обещание не торопился.

Рылеев не только остро сочувствовал родне (он сам недавно пережил нечто подобное и стрелялся по близкому, очевидно, поводу), но и понимал, какие агитационные возможности таит в себе громкий поединок Чернова с Новосильцевым, смертельное столкновение бедного и незнатного, но благородного дворянина с баловнем двора.

Он понимал, что это будет в некотором роде репетиция грядущего эпохального столкновения. И на правах старшего родственника и политического лидера взял дело в свои руки. (...)

В начале августа Рылеев отправил Новосильцеву письмо с вопросом: когда он намерен выполнить свой долг благородного человека перед семейством Черновых? Он торопил события.

Новосильцев ответил не ему, а Константину Чернову, что дело будет урегулировано им самим и родителями невесты и что вмешательство посторонних лиц вовсе не нужно. Он явно надеялся избежать дуэли.

Но ни поручик Чернов, ни лидеры тайного общества, стоявшие за ним, не склонны были ждать переговоров и возможного мирного исхода.

Чернов потребовал поединка.

Новосильцев принял вызов.

(…) Чернов и Новосильцев подошли к барьерам и выстрелили одновременно. И были оба смертельно ранены. И тот, и другой умерли спустя несколько дней после дуэли.

Кюхельбекер написал стихи "На смерть Чернова", придав происшедшему законченный вид, выявив смысл поединка даже для тех, кто мог не знать его подоплеку:

Клянемся честью и Черновым!

Вражда и брань временщикам,

Царя трепещущим рабам,

Тиранам, нас угнесть готовым!

Семейное дело стало в глазах Рылеева, Бестужева, принявших деятельное участие в дуэльной истории, Оболенского и Якубовича, посещавших умирающего Чернова, всего лишь поводом.

Рылеев яростной ненавистью отгородил своих единомышленников от бюрократической аристократии, свободолюбцев – от "трепещущих рабов". Это был уникальный пример столь ясно декларированного размежевания. Лидер тайного общества поклялся – и не только от себя! – насмерть защищать эту границу. В ожидании мятежа – дуэлью. Ради этого он приносил в жертву своего соратника. Похороны Чернова тайное общество превратило в первую в России политическую демонстрацию".

Политическая заряженность, невротизированность этой истории показана Яковом Гординым очень убедительно. Но в действиях черновской стороны видна и безжалостная провокация. Светлый облик Рылеева, признаться, сильно мутнеет. Смущает и характер Чернова-старшего: как мог генерал не понимать, что такое порох отказа! А в случае неудачного исхода посылать на дуэль с Новосильцевым одного своего сына за другим – пятерых. Не правильнее ли называть подобную честь скорее барством диким – барством наизнанку?

А слова матери Новосильцева – Екатерины Владимировны: "Могу ли я согласиться, чтобы мой сын, Новосильцев, женился на какой-нибудь Черновой, да еще вдобавок и Пахомовне. Никогда этому не бывать!" Своим упорным сопротивлением она заставила сына отказаться от невесты.

Кстати, а что невеста во всей этой истории? Кто из честолюбивых мстителей подумал, как жить дальше очаровательной мадемуазель Черновой?

Или с такой обывательщиной подходить к старым конфликтам негоже? И можно запросто угодить в народные пушкинисты?

P.S. Для успокоения совести: Екатерина Чернова не приняла яду и не ушла в монастырь, а семь лет спустя, в 1832 году, вышла замуж за полковника Николая Михайловича Лемана и родила ему восьмерых детей. Оказалась все-таки Пахомовной.