Александр Генис: Сегодня в эфире специальный выпуск нашей рубрики “Диалог на Бродвее”, приуроченный к 25-й годовщине со дня смерти Сергея Довлатова - и сопутствующему этому событию мифу об эмиграции.
Но начать эту беседу мне хотелось с небольшого введения об американском периоде в жизни Довлатова.
(Музыка)
Александр Генис: Американская жизнь Довлатова походила на его прозу: вопиюще недлинный, изобилующий многоточиями роман пунктиром. И все же он вместил в себя все, что другие растянули бы в эпопею.
В Америке Сергей трудился, лечился, судился, добился успеха, дружил с издателями, литературными агентами и американскими "барышнями" (его словцо). Здесь он вырастил дочь, завел сына, собаку и недвижимость. Ну и конечно, двенадцать американских лет - это дюжина вышедших в Америке книжек: аббревиатура писательской жизни. И все это, не выходя за пределы круга, очерченного теми американскими писателями, которых Сергей знал задолго до того, как поселился на их родине. Довлатов с легкостью и удобством жил в вычитанной Америке, потому что она была не менее настоящей, чем любая другая.
Сергей писал, что раньше Америка для него была как рай «прекрасна, но малоубедительна". Поэтому сперва больше всего в Америке его удивляло то, что она есть.
Между тем, Америка не обделила Довлатова славой. Напротив, тут-то он ее и нашел. Сергей говорил, что удивляется и когда его узнают на улице, и когда не узнают. Однако свойство быстротекущей американской действительности таково, что заставляет усомниться в ценности всякого признания.
В Америке Сергей нашел то, чего не было в отечестве, - безразличие, воспитывающее такую безнадежную скромность, что ее следовало бы назвать смирением. Для русского писателя, привыкшего к опеке ревнивой власти, снисходительная рассеянность демократии - тяжелое испытание.
Блестящий послужной список Довлатова - множество переводов, публикации в легендарном "Ньюйоркере", две сотни рецензий, похвалы Воннегута и Хеллера – мог обмануть всех, кроме него самого. Про свое положение в Америке Сергей писал с той прямотой, в которой слышится смирение: "Я - этнический писатель, живущий за 4000 километров от своей аудитории".
Довлатов умер непростительно молодым. Наверное, поэтому так часто мы задаемся вопросом, что бы произошло с его литературой, если бы ее автор остался в живых?
Рассуждая на эту неизбежную в мемориальной беседе тему, я хочу подчеркнуть один непреложный факт. За те 25 лет, что прошли со дня смерти Довлатов, в отечественной литературе изменилось все, кроме того места, которое в ней занимает этот писатель. Книги Сергея по-прежнему любят все, кто читал, – от водопроводчика до академика.
Сергей умер как раз в то время, когда его сочинения впервые добрались до массового русского читателя. Он хотел отметить свое 50-летие книгой рассказов, в которой было бы собрано все лучшее, что он написал. То есть, Довлатов осознавал себя законченным писателем. В этой ситуации особенно интересен вопрос о том, что бы он делал дальше?
Сергей работал на материале, казалось, уже отработанном. Но в самых последних его рассказах (он умер, успев сочинить два рассказа из нового сборника "Холодильник") появилась новая тема. Он брал своих русских персонажей, помещал их в Америку и смотрел, что из этого получится.
Впрочем, такой поворот мог привести к тематическим, но стилевым, открытиям. Сергей как стилист, как мастер прозы сложился настолько основательно и прочно, что он вряд ли бы изменил свою благородно сдержанную манеру. Довлатов ведь никогда не хотел изменить русскую литературу, он хотел оставить в ней след. Он не революционер, а хранитель. Ему казалось главным - вписаться в нашу классику. Что он и сделал. За 25 лет, которые прошли со дня его смерти, в русской литературе перепробовали все на свете: соцарт, постмодернизм, передергивания, комикование, стеб. И чем больше экспериментов, тем быстрее устает читатель. На этом фоне здоровая словесность Довлатова импонирует самой широкой аудитории. Это - нормальный писатель для нормальных читателей.
(Музыка)
Александр Генис: Соломон, мы живем в эпоху Довлатова, я, во всяком случае, часто сейчас так себя чувствую, потому что меня непрестанно расспрашивают о Довлатове. Довлатовский бум как начался 25 лет назад, так и не кончился. Постоянно снимают фильмы о Сергее, о нем пишут, его вспоминают, печатаются мемуары, по-моему, их написали уже все, всех, кто его знал. Как вы считаете, что Довлатов сделал такого, что без него нельзя обойтись и четверть века после его кончины?
Соломон Волков: Во-первых, он создал тот корпус литературных произведений, о котором мы говорили, а во-вторых, он прожил жизнь так и таким образом, что возникший в результате образ автора соответствует его писаниям. Это не такой частый случай: одно дополняет другое. А это очень важный аспект посмертной судьбы любого автора. Должен быть то, что называется очень хорошо англоязычным словом «имидж». Кстати, русское слово «образ» не вполне соответствует тем представлениям.
Александр Генис: Потому что в слове «имидж» есть оттенок личины, маски.
Соломон Волков: Да, в том-то и дело. Образ может быть литературный, художественный образ. В русском языке сразу возникает паутина смыслов, которая не дает того ясного представления, а вот имидж как маска.
Александр Генис: Есть еще, конечно, термин «ипостась», но если бы Сергей услышал такое слово, он бы выставил нас за дверь.
Соломон Волков: Сильно бы отругал, уж точно. Так что имидж в данном случае слово очень подходящее, именно имидж Довлатова идеально, как перчатка на руку, подошел к его произведениям, одно с другим делает облик Довлатова, писателя и его произведения вполне привлекательными для читателя.
Александр Генис: То есть вы хотите сказать, что его авторский персонаж слился с автором?
Соломон Волков: Именно так, его так и воспринимают как одного из персонажей своей прозы. Это, должен сказать, колоссальное достижение, очень немногие его добились.
Александр Генис: И это печальное достижение, потому что оно связано с ранней смертью Довлатова. Довлатовская смерть воспринималась в России как трагическая и в то же время закономерная. Он занял то же место, что Есенин, Высоцкий, Веничка Ерофеев — все это одна компания.
Соломон Волков: Кстати, заметьте, насколько это действительно всенародно популярные авторы. В частности, еще и потому, что их произведения воспринимаются как не фальшивая монета, а настоящая, потому что авторы заплатили за это своей жизнью.
Александр Генис: Это, конечно, ужасно, и несправедливо, и ненужно, потому что жизнью не надо платить за литературу. Как говорил Сорокин, это только буквы, а буквам не больно.
Знаете, я никогда не забуду похороны Довлатова, ведь сегодня мы говорим о 25-летии со дня его смерти. Я помню отчетливое ощущение обиды, которое не проходит у меня до сих пор. Потому что Довлатов умер безобразно рано, он умер на пороге своей большой славы, жизнь его ждала длинная и красивая. Ведь я прекрасно знал его родителей, которые прожили очень долгую жизнь и до конца были крайне интересными, остроумными и язвительными людьми, каким был сам Довлатов.
И вот эти похороны, я нес гроб Довлатова и в тот момент, когда надо было опустить гроб в могилу, разразился невероятный, чудовищный дождь. Это бывает только в плохих романах. Дождь был такой страшный, что промокло все — одежда, деньги в кармане. Сразу размякла земля и я чуть не упал в могилу раньше Сергея. И когда мы опустили гроб в могилу, в этот момент дождь кончился. Просто оперная ситуация. После этого мы вспоминали Довлатова, выпивали и очень много смеялись, потому что Сергей, конечно, был в первую очередь человек, который внес в литературу столько чудного юмора.
Прошло 25 лет, и этой смерти так ему и не забыли. Я много раз слышал в России чудовищные глупейшие слухи о том, что Довлатов умер, потому что у него не было медицинской страховки и его не лечили. Конечно, - это чепуха, потому что, как вы, Соломон, прекрасно знаете, в Америке сначала всех лечат, а уж потом требуют страховку. Другой миф, который очень популярен в России, заключается в том, что Довлатов умер от тоски по родине, от ностальгии. В связи с этим я, конечно, не могу не сказать, что пребывание на родине гораздо опаснее, чем ностальгия.
Все эти домыслы составляют мифы об эмиграции, мифы о Довлатове, мифы о писателях в эмиграции, к сожалению, они по-прежнему очень влиятельны в России.
Соломон Волков: Я с вами совершенно согласен. Когда я читаю, что люди в метрополии пишут об эмиграции, меня разбирает досада и смех. Потому что людям кажется, что раз они приехали раза два, ну три в Америку, прожили несколько месяцев в Америке при университетах или у знакомых, то они теперь уже все знают и понимают об Америке.
У нас с вами произошла такая странная ситуация: мы уехали из Советского Союза, из тогдашней России в общем уже сложившимися людьми. Я прожил 30 с лишним лет в Советском Союзе, на сегодняшний момент я уже почти 40 лет прожил в Соединенных Штатах, и я на сегодняшний момент не считаю, что понимаю то, что происходит в России адекватно на сто процентов. Отнюдь, я осознаю, что мое почти 40-летнее пребывание в Америке создало некоторую дистанцию. Но все-таки это было 30 с лишним лет. Каким же образом люди, которые прожили в лучшем случае несколько месяцев или даже год или два на Западе или в Америке, считают, что они могут понять, оценить и объяснить то, что происходит в Америке и что, в частности, произошло с Довлатовым — это до сих пор вне моего понимания.
Конечно же, нам с вами смешно читать такого рода вещи. Им действительно кажется: хорошо, я приехал, я талантливый человек, я все быстро схватил. И все равно это прорывается все время в мелочах, в большом. Недавно я у одной литературной дамы услышал, она рассуждала, кажется, о Бродском, в связи с чем-то упомянула, что она пришла на какой-то поминальный вечер Бродского в «Русский самовар». И говорит: «Увидела там эмигрантское сборище». И все, дальше мне не нужно ни читать ничего у этой дамы, ни слушать ее. Все ее отношение мне ясно, для нее люди, собравшиеся в ресторан — это эмигрантское сборище. Разве она сказала бы «российское сборище» о людях, которые собрались бы в каком-нибудь московском ресторане. И мы с вами так не скажем «метропольное сборище», правда ведь?
Александр Генис: Я бы не стал слишком серьезно обижаться, потому что все мы приезжали в Америку со своим готовым набором знаний об Америке. Я об Америке гораздо больше знал, когда приехал, чем сегодня. Потребовалось 40 лет для того, чтобы отбросить мои безумные клише. Но это традиция - не мы первые. Вспомним, с чего это все началось. Колумб ехал в одну страну, а открыл другую. Вот именно это произошло с нами.
В этом году эта эта годовщина, юбилеем я ее не назову, она в этом году, совпала с другой годовщиной — 75-летием Бродского. Нынешнее лето будто окаймлено двумя юбилеями: 24 мая - 75 лет со дня рождения Бродского, 24 августа - 25 лет со дня смерти Довлатова. Обе эти фигуры чрезвычайно важны для русской Америки, как и для всей русской литературы, но для нас с вами особенно, потому что, во-первых, мы знали этих людей, во-вторых, они были самыми яркими людьми в эмиграции. Для меня бесспорно, что лучшую русскую поэзию писал Бродский, лучшую русскую прозу писал Довлатов.
Соломон Волков: Лучше всех танцевал Барышников.
Александр Генис: А самый остроумный человек в эмиграции был Вагрич Бахчанян.
Миф о Довлатове, о котором мы только что говорили, связан и с мифом Бродского, который сейчас становится все более и более влиятельным. Надо признать, что мифотворческий потенциал русской литературы, русского общества, русской культуры вообще разрушителен, потому что постепенно он подменяет карикатурой подлинную фигуру. Когда мы уйдем с вами, то уже некому будет сказать: все это чепуха, как мы только что говорили о Довлатове. То же самое происходит и с Бродским. Не так ли?
Соломон Волков: У меня к этому очень сложное отношение. Вообще говоря, мифотворчество по отношению к крупным фигурам отечественной культуры, да и не только отечественной, но мы с вами в данном случае рассуждаем о культуре отечественной — это тема, которая меня чрезвычайно интересует с профессиональной точки зрения. Меня всегда интересовало, как же создается миф о писателе, как же создается та иерархия культурная, как помещается та или иная фигура, как она входит в эту культурную иерархию, почему она занимает то или иное место, почему кто-то на ступеньку выше, а другой на две ступеньки ниже.
Могут сказать, что это все абсолютный сор, не имеющий отношения к литературе, я возражу и скажу, что это имеет прямое отношение и к истории культуры, но это так же и чрезвычайно любопытно за этим наблюдать и размышлять над тем, почему, как это происходит. Должен сказать, поскольку я пытаюсь заниматься этим вплотную, вразумительный рассуждений о том, как формируется культурный канон, я до сих пор нигде не нашел. Это либо рассуждения постфактум, то есть люди говорят: да, так сложился канон Бетховена, предположим, в современной ему Вене. Эта легенда о Бетховене ниспровергателе основ, капризном вдохновенном гении, она начала формироваться так-то и так-то при его жизни, окрепла, взлетела в поднебесье таким-то и таким-то образом после смерти Бетховена. Но это все объяснение задним числом. Если бы Бетховен остался не такой легендарной фигурой, и объяснений бы этих не было или они были другие: да, Бетховену не удалось занять подобающее ему место по тем-то, по тем-то соображениям. А вот предсказать место в каком-то будущем каноне хотя бы через 5, 10, 15 лет в каком-то будущем каноне, как будет оцениваться та или иная фигура, невозможно, никто этого сделать не может.
Александр Генис: Но тут я вам возражу. При жизни и Бродского, и Довлатова я был глубоко уверен в том, что они останутся в русской литературе и писал об этом. А ведь тогда они были еще молодыми людьми. Бродскому было всего 40 лет, когда мы отметили первый его юбилей изданием «Части речи», так назывался приуроченный ко дню рождания альманах. Довлатову не было 40-ка, когда в эмигрантской печати впервые появилась его проза. Мы с Вайлем написали о том, что будущий учебник литературы нашего периода, откроется главой о Довлатове. То есть на самом деле мы предсказывали эти фигуры.
Соломон Волков: Да и я еще при жизни Довлатова говорил ему, что он советский Чехов.
Александр Генис: Ему это очень нравилось. Хотя сам он говорил, что я хотел бы быть как Куприн, но тайно претендовал он на Чехова.
Соломон Волков: Это было ему приятно слышать. Я счастлив, что сказал ему это при жизни, не раз и не два. То же самое с Бродским, мы все были уверены, что он получит Нобелевскую премию. Но получить Нобелевскую премию — еще не значит занять ту позицию, которую сейчас на наших глазах занимает в культурном каноне современной России Бродский. Причем я хочу подчеркнуть: именно в российском культурном каноне. Бродский в американском культурном каноне в какой-то степени даже утратил, я считаю, то положение, которое он имел при жизни, потому что при жизни он был медийно раскрученная фигура. К нему постоянно приходили с вопросами о том, о другом, спрашивали его мнение и о балете, и о Польше, и о политике, о литературе. Он охотно откликался. Он давал интервью, он писал эссе в гламурных журналах, он появлялся на престижных конференциях.
Александр Генис: Давайте не забывать, что в гламурные журналы он писал, например, о Вергилии, а не о моде.
Соломон Волков: Безусловно. Ему заказывали соответственные статьи. Но был, я помню, момент, когда Бродский был везде, в Америке я имею в виду, во всех журналах, во всех газетах, был чрезвычайно влиятельной фигурой. Мало того, что он сам получил Нобелевскую премию, но мы можем сказать с уверенностью, что он получил возможность влиять на то, кто станет последующим Нобелевским лауреатом.
Александр Генис: Дерек Уолкотт считается креатурой Бродского.
Соломон Волков: Все друзья Бродского в итоге один за другим получили Нобелевские премии. Но сегодняшняя позиция Бродского, если бы мне сказали, что будет «наше все» в прошлом Пушкин и «наше все» в настоящем Бродский, как сейчас вне всякого сомнения это ситуация сегодняшнего дня, вот тут бы я с казал: о да, это интересная мысль.
Александр Генис: И уж конечно сам Бродский не предвидел такого. Но почему в Америке Бродский не играет такую роль? Да потому что он умер. А в России почему он играет такую роль? Да потому что он умер. В России с мертвым поэтом гораздо проще обходиться, чем с живым. То, как сейчас Бродского клеят к новой державной идее, к новому державному мифу, вызывает у меня не просто раздражение, а бешенство. Потому что сделать из Бродского патриота, который прославляет русское оружие агрессии, так же омерзительно, как считать, что Пушкин - автор только одного стихотворения: «Клеветникам России». Однако именно это сейчас происходит с Бродским, которого считают автором одного стихотворения - «На независимость Украины». И это, конечно, один из тех образцом мифотворчество, которые мне кажутся не просто печальными, а постыдными.
Соломон Волков: Вы знаете, Саша, я здесь с вами довольно решительно разойдусь во мнениях по многим причинам. Постараюсь, по крайней мере, некоторые из них озвучить. С Бродским ведь какая была история: вспомните, как к нему относились в России, когда он был здесь, как к нему относились в Советском Союзе и даже уже в перестроечной и постперестроечной стране. Вспомните разговоры о еврейском и русскоязычным с негативным оттенком поэте Бродском. Бродский мне сам говорил, что он получал письма: «Будь ты проклят, жид». Надписи соответствующие, граффити на том доме в Ленинграде, где он жил перед отъездом. Вспомните, высказывание сравнительно недавнее Юрия Полякова, редактора «Литературной газеты» нынешнего, о том, что Бродского в России начали насаждать, как картошку во времена Екатерины. Я когда прочел это, подумал: кто же это, интересно, его, используя всемогущество самодержавной власти, насаждает в России, какая неведомая сила? То есть фигура Бродского довольно длительное время, вспомните реакцию на Нобелевскую премию, она была практически негативной в Советском Союзе.
Александр Генис: Естественно, он же был врагом режима, который считал его местечковым поэтом.
Соломон Волков: Я как раз вижу колоссальнейшую эволюцию в этом направлении. И эту эволюцию я в сумме, в итоге могу только приветствовать, потому что именно она, эта эволюция привела к тому, что в данный момент Бродский является “нашим всем”. Очень хорошая здесь параллель с Пушкиным. Пушкин ведь очень разный. Пушкин мог быть певцом свободы, Пушкин мог написать «Стансы» к Николаю Первому, за которые он стал, между прочим, если вы вспомните, в современной ему России нерукопожатным. За его спиной, а даже в глаза, и даже его близкие друзья вроде Вяземского говорили ему, что это лакейские стихи. Отклик Вяземского на тех же самых «Клеветников России» был резко отрицательным. Пушкин не раз и не два за свою короткую жизнь сталкивался с колоссальным изменением отношения к нему. Либеральное общество абсолютно не признало консервативной эволюции Пушкина. То, что он стал под конец жизни гораздо более консервативным мыслителем и литератором, в этом нет никаких сомнений. В Пушкине, как вы любите говорить, и я с вами совершенно согласен, в Ленине, в Пушкине, и добавлю я сейчас — в Бродском, есть все.
Александр Генис: Про Ленина я не говорил.
Соломон Волков: Нет, вы говорили, извините, не открещивайтесь. Это цитата из вас, что в Ленине, Пушкине, добавим сейчас и Бродского, можно найти прямо противоположные друг другу высказывания практически по любому из вопросов. Я всегда вспоминаю в этих случаях и цитирую Уолта Уитмена, знаменитое его высказывание: «Да, я большой, во мне вмещается множество». В любой такой суперкрупной фигуре вы всегда можете надергать противоположные высказывания и для этого даже не нужно быть Василием Васильевичем Розановым. Противоположные мысли можно найти у кого угодно после Пушкина, и у Гоголя, и у Толстого, и у Достоевского, была бы охота. Но именно сейчас это и происходит с Бродским, он превращается на наших глазах и уже, можно сказать, что превратился в общенациональную фигуру. И в этом качестве в любом обществе есть конфронтирующие силы, в любом обществе всегда будут силы реакционные, силы прогрессивные, будут консерваторы, будут либералы, будут западники, будут славянофилы в России.
Александр Генис: Даже у людоедов есть левое и правое крыло.
Соломон Волков: Именно так. Всегда будет происходить борьба за такую суперличность. Условно говоря, о Пушкине мы можем прочесть исследования на ту тему, какой он был вольнолюбивец, какой он был атеист, и то, какой он был глубокий религиозный поэт и консерватор.
Александр Генис: Но самое важное в том, что как бы мы ни относились к Пушкину, мы к нему относимся хорошо. Пушкин объединяет всех, даже эмигрантов и коммунистов. Пушкин объединяющая фигура.
Соломон Волков: Верно. И к этому надо придти. На этот счет есть наблюдение в одном из произведений Эренбурга, о том, как в цирке выходила одна политическая фигура, артист, который изображал Жореса, правые свистят, предположим, какого-нибудь заведомого реакционера, левые свистят, выходит актер, изображающий Наполеона, все в восторге, и правые, и левые.
Александр Генис: То есть, Пушкин наш Наполеон.
Соломон Волков: Такой фигурой на наших глазах становится Бродский. И это я могу только приветствовать — это закономерно. Поэтому вас возмущают интерпретации Бродского, предположим, как имперского поэта, они вас возмущают как человека с определенными либеральными воззрениями. В Бродском, уверяю вас, и я на этом настаиваю, была и эта имперская линия. Да, возможно, если вы извлечете из корпуса творчества Бродского такие стихи, как «Народ», стихотворение «На смерть Жукова», действительно ставшие сейчас самым актуальным, самым цитируемым стихотворением Бродского, его стихи «На независимость Украины» - их можно и нужно по-разному интерпретировать.
Одной из таких попыток, которую я приветствовал в данном отношении, является выход сравнительно недавний книги Владимира Бондаренко о Бродском, которая имеет именно такой подзаголовок «Русский поэт». Она издана в «Жизни замечательных людей», в малой серии, чрезвычайно живо и увлекательно, как мне представляется, написана именно на эту тему. В ней Бродский представлен как русский имперский и национальный поэт. Бондаренко подчеркивает, что Бродский сам о себе говорил как о русском поэте, англоязычном эссеисте и американском гражданине, и Бондаренко сразу же говорит: «О каждом можно написать отдельную книгу. Меня не интересует ни Бродский американский гражданин, ни англоязычный эссеист, я пишу о Бродском как о русском поэте». Так что и такая точка зрения, как мне представляется, возможно.
Александр Генис: Не знаю, что бы сказал Бродский об этой книге, потому что вряд ли он бы себя узнал в этом портрете, как он вряд ли бы узнал себя в портрете того художника, которого сейчас представляют в России как защитника новой державной идеи. Ради этого державники даже согласились простить Бродскому еврейское происхождение и перевести его из русскоязычных в просто русского поэта. Признаюсь вам, Соломон, что я даже не могу передать все свое возмущение по поводу тех спекуляций, которые вокруг Бродского создаются, начиная прямо после его смерти. Как только только художник умирает, сразу начинают возиться с его трупом, который власть пытается приспособить к своим нуждам. Именно это произошло с Солженицыным, который каким-то непонятным мне образом слился с путинской русской идеей и вошел в путинский «Русский мир». Я не могу себе представить, что Солженицын одобрял бы этот процесс. И уж точно ни Довлатов, ни Бродский никогда в жизни бы не смогли вписались в путинскую Россию.
