На Зубовском бульваре в Москве рядом с метро "Парк культуры" стоит чудовищный дом. Весь в копоти, цвета несчастной любви, спроектирован и построен орками. На такой и смотреть-то страшно, заходить внутрь – только под дулом. Сверил адрес – все, к сожалению, правильно. Мне сюда. Зашел. Внутри все еще хуже. Из подвала, в котором находится столовка, поднимается запах подгоревшего масла и жареной рыбы. На проходной – суровый молчаливый ЧОП смотрит маленький телевизор. Лифты. Четвертый этаж. Лопнувший линолеум. Какие-то тележки по углам, заваленные пыльным хламом. Снова ЧОП, но уже с большой плазмой:
– Вы куда, молодой человек?
– К Максимовской. У нас встреча. Она ждет.
– А.
Поворачиваю из коридора в аппендикс здания… и понимаю, что все это было проверкой на вшивость: не испугался и дошел до редакции программы "Неделя", значит победил. Симпатичные молодые люди в небольшом ньюсруме сидят, задрав ноги на столы, посасывают кофе. Они громко разговаривают, матерятся как сапожники, по-доброму издеваются друг над другом, курят прямо за рабочими столами и все время что-то пишут-пишут, звонят-звонят, швыряют в мусорку скомканные бумаги, неожиданно вскакивают, наматывают круги по комнате, но обязательно возвращаются к компьютерам и снова пишут, курят, звонят и издеваются. Потом вдруг раздается знакомый женский голос: "Всем халлоу!" Максимовская в узких джинсах и белых кедах влетает в ньюсрум, кидает сумку на диван и протягивает мне руку:
– Марианна.
– Рома Супер.
– Настоящая фамилия?
– Неужели вы думаете, что у меня так плохо со вкусом, чтобы я себе такой псевдоним взял?
– Я думаю, что вы наш человек, Рома. Главное правило у нас одно. И оно очень простое: никогда не врите зрителю.
Так я оказался дома.
Все, что было дальше, хорошо известно зрителям программы "Неделя с Марианной Максимовской". Каждую субботу мы выходили в эфир с часовой итоговой программой, в которой трепетно следовали этому главному простому правилу и последовательно нарушали миллион других сложных правил, приколачиваемых гвоздями последние 15 лет к редакциям наших коллег с других федеральных каналов.
В тот же день моя жизнь резко изменилась и полностью подчинилась ритму, продиктованному форматом программы. Неделя теперь начиналась не в понедельник, а во вторник – в день большой летучки, на которой все репортеры получали темы для сюжетов (впрочем, иногда эти темы мы получали и в пятницу, за сутки до эфира, но это издержки профессии – события не всегда бывают предсказуемыми). Со вторника по пятницу – бесконечные продюсерские разработки, звонки, разъезды и съемки. К пятнице у репортеров обязательно красные выпученные глаза, трясущиеся будто с похмелья руки, взъерошенные волосы и полное погружение в материал. В тот самый момент, когда все нормальные люди шли пить Лонг-Айленд в бары, ползли по пробкам на дачи и радовались выходным, сотрудники "Недели" садились отсматривать свои съемки, писать тексты и монтировать сюжеты. Утра суббот мало кто из нас может вспомнить даже теперь. Тела репортеров выносили ногами вперед, загружали в автомобили и отправляли в последний путь. К следующему вторнику колесо сансары делало круг. Мы перерождались. И все начиналось заново.
"Неделя с Максимовской" – это очень редкое счастье и очень большая и личная боль для каждого, кто работал в программе. Никто из нас не мог спланировать свою жизнь, потому что нашей жизнью стал весь мир, все люди, все важные события. Мы были рабами информации, которую должны были еженедельно есть, переваривать, но профессионально обосраться при этом не имели никакого права. Это, мягко говоря, изматывало. Но каждый эфир обязательно происходило то, что придавало сил дожить до следующего.
* * *
Раздолбанный эмчеэсовский автобус глубокой ночью еле-еле движется по узкой извилистой дороге. Все, что может ехать, идти или ползти – едет, идет и ползет в противоположную сторону. Водителя автобуса МЧС слепят миллионы фар: люди массово эвакуируются оттуда, куда нескольким десяткам спасателей и мне с оператором обязательно надо попасть – поближе к тлеющей атомной электростанции "Фукусима-1".
Счетчик Гейгера, беспрерывно работающий в автобусе, издает жалобный писк. Чем ближе к месту аварии, тем этот писк все больше напоминает тревожный вой: "Дебилы, куда вы едете? Вы все умрете от лучевой болезни". В какой-то момент командир отдает приказ выключить счетчик: нервы и так у всех на пределе, а разворачивать автобус без распоряжения высшего руководства страны все равно никто не станет, не важно, что этот счетчик покажет. В автобусе все прекрасно понимали, что российские спасатели прилетели в Японию не из гуманных соображений (спасать там было давно некого, волна цунами слизала с лица земли несколько японских городов, не оставив шансов никому), а исключительно из-за политической целесообразности: России нужно принять участие в спасательных работах, даже если спасать придется выброшенных на берег рыб.
Самый лучший способ снять подробный и хороший репортаж из самого страшного места на планете – это оказаться рядом со спасателями. Что мы с оператором и сделали (с помощью обмана и хитрости). Едем. Телефонный звонок:
– Рома, привет. Это Максимовская. Ты долетел до Токио? Все хорошо?
– Да, долетел. Все хорошо. Я уже не в Токио.
– Я же сказала тебе, что ты должен быть только в Токио и оттуда никуда выезжать нельзя. Пишут, что Фукусима фонит с такой силой, что завтра накроет полстраны.
– Я знаю, я вот сейчас как раз мимо проезжаю.
– Мимо чего?
– Фукусимы. В 70 километрах от станции.
– Ты совсем о**ел? Господи. Зачем ты это делаешь? Ты придурок, что ли? Беги оттуда. Мне не нужен эксклюзив, мне нужен ты живой. Прошу тебя, уезжай.
– Спасибо за заботу, мама, но я сюда не суши поехал есть.
– Береги себя, Рома. Ты – наш человек.
Это похоже на безумие, сектантство (возможно, это оно и есть), но быть "своим человеком" для "Недели" – это, по-моему, признание и главная профессиональная премия в нашей стране. Оказаться рядом с океаном радиации в окружении напряженных спасателей совсем не страшно, если речь идет о том, что через пару дней ты должен быть в эфире, за который у тебя болит душа, который ты любишь, как собственного ребенка. Вернее, не не страшно. Конечно же страшно. Просто по-другому быть не может. Вот и все.
Все кончилось хорошо. Нас с оператором эвакуировало весьма рассерженное российское посольство. В Шереметьево меня заставили выбросить одежду. Врач сказал, что года через три мой организм сам избавится от того, что успел хапнуть в Японии. Максимовская при встрече набросилась с объятиями, еще раз сказала, что я придурок, и предложила вместе сходить в магазин за новой одеждой. Сюжет получился отличный.
* * *
Многие коллеги обвиняли "Неделю" в том, что наша либеральная резервация – фейк, барская милость, дырочка, через которую кто-то большой и очень страшный выпускает пар: мол, вот посмотрите, что они несут из телевизора, это похоже на то, что в России нет свободы слова? Такие разговоры звучали столько, сколько жила программа. Я проработал в "Неделе" около пяти лет и все эти годы не понимал, как реагировать на эти претензии. Едва ли не к каждому сюжету, появившемуся в эфире программы, у руководства телеканала были вопросы, в том числе и очень неприятные. Были звонки сверху, были секретные недобрые летучки в том же месте, было явное недовольство и раздражение у тех, кто определяет повестку дня для всех телеканалов в стране. Только вот Максимовская невероятными усилиями и межгалактическими дипломатическими способностями всегда умудрялась доводить до своего эфира то, что никак не вписывалось в логику происходящих в стране событий. Чего ей это стоило ,не знал никто из нас. И она никогда об этом не рассказывала, молча брав всю "грязную" работу на себя, защищая каждого репортера и продюсера программы от кромешного ада, в котором ей приходилось встречаться с церберами и объяснять, что мы не госчиновники, а журналисты, и между этими профессиями все-таки есть некоторая разница.
В субботу снова был эфир. Церберы рычали и выпускали когти.
* * *
Конец 2012 года. Государственная дума. Вице-спикер Сергей Железняк предложил законодательно закрепить нормы, согласно которым органы государственной власти будут обязаны покупать продукцию исключительно российского производства. Заодно Железняк предложил законодательно поддержать и российских производителей кино – ввести в кинотеатрах квоту на показ отечественных фильмов. Еду в Госдуму брать у Железняка интервью. Улыбчивый Сергей Владимирович встречает на пятом этаже под огромным российским флагом. Но разговор как-то сразу не заладился:
– Сергей Владимирович, вы предлагаете законодательно заставить ваших коллег, например, носить только русскую одежду, так?
– Совершенно верно.
– Вы сами готовы носить русскую одежду?
– Конечно! Я ее с удовольствием ношу.
– Но сейчас на вас совершенно точно не русская одежда.
– Сейчас на мне костюм. Но я считаю, что наш трикотаж сегодня очень достойный…
– Если вы что-то предлагаете, почему вы не начинаете с себя? Это не очень честно.
– Не вопрос. Давайте мы на завтра перенесем съемку. И я буду в русском костюме.
Повисла пауза. Железняк продолжает улыбаться, но явно "через не могу". Будто понимает: черт, я это сейчас сказал в камеру? Я предложил журналисту сделать постановку? Черт, как неловко.
Интервью продолжилось.
– А как быть с компьютерами, Сергей Владимирович? Вы готовы писать свои законопроекты на бересте, что ли? Что у вас за телефон в кармане? Не айфон случайно?
– Значительная часть электроники, которую мы используем, производится у нас в стране.
Снова неловкая пауза. Железняк не улыбается. В глазах у него то ли недоумение, то ли страх: значительная часть? Это сейчас я сказал? Надо заканчивать, совсем не клеится разговор.
– Сергей Владимирович, а что с автомобилями?
– Автомобили тоже должны быть нашего производства.
– Вы на какой машине сегодня на работу приехали?
– На BMW.
– Прекрасный русский автомобиль. Хороший вкус у вас, Сергей Владимирович.
– Но он же калининградской сборки!
– Это все меняет. Но если быть последовательным, Сергей Владимирович, все-таки лучше вам пересесть на "Калину".
– Вы поймите, дело в том, что для разных нужд необходим разный товар…
Чтобы смягчить ситуацию (на самом деле нет), спрашиваю Железняка про кино:
– Вы предлагаете законодательно обязать наши кинотеатры формировать показы таким образом, чтобы 20 процентов фильмов обязательно были русскими, правильно?
– Совершенно верно (снова начинает улыбаться).
– Вы какой последний русский фильм смотрели, который на вас произвел сильное впечатление?
Железняк закатывает глаза. Лоб его покрывается испариной. Кажется, что волосы на голове начинают шевелиться. Депутат судорожно пытается вспомнить хоть один русский фильм, снятый в этом веке:
– Я… очень… просто названий не помню… фильм Станислава Сергеевича Говорухина… ээээ… я не знаю просто сейчас… он касается таких очень непростых семейных отношений и вопросов, связанных с таким понятием, как любовь…
Фильм "о таком понятии, как любовь" называется "В стиле джаз" и вышел он на момент нашего интервью почти три года назад. Получается, что за три года Железняка ничего не впечатлило. Сергей Владимирович посмотрел на часы и сказал, что опаздывает на важную рабочую встречу. В кадре огромный российский флаг. Без Железняка.
Через 15 минут в редакцию позвонила его помощница и потребовала это интервью в эфир не ставить, иначе – большие проблемы. Максимовская выслушала помощницу, положила трубку и тут же переверстала свой ближайший выпуск. Поставила интервью с Железняком ближе к началу программы.
Наш человек.
* * *
"Неделя" умерла 17 июля 2014 года. В тот самый момент, когда с радаров авиадиспетчеров исчез самолет авиакомпании Malaysia Airlines. В небе над Донецкой областью были уничтожены 283 пассажира, 15 членов экипажа и последняя существующая в российском федеральном эфире информационная программа, в которой работали журналисты, а не госчиновники.
О причине смерти "Недели" вслух никогда не говорилось. Как об очевидной. Позволить себе больше точек зрений и версий о сбитом "Боинге", чем одну, российское государство не могло. А "Неделя" не могла позволить себе нарушить главное и единственное правило, с которого все и начиналось: не врать зрителю.
Вот мы и не стали. И сами превратились в сбитых летчиков.
Через месяц Марианна собрала коллектив в ньюсруме (курить на рабочих местах к тому моменту уже запрещал закон), кинула сумку на диван и провела последнюю летучку.
ЧОП с большой плазмой. Тележки по углам, заваленные пыльным хламом. Лопнувший линолеум. Лифты. На проходной – еще один ЧОП с маленьким телевизором. Из подвала, в котором находится столовка, поднимается запах подгоревшего масла и жареной рыбы. Чудовищный дом. Весь в копоти, цвета несчастной любви, на который и смотреть-то страшно. Я вышел на улицу и больше никогда сюда не возвращался.
