О государственных праздниках - в юбилейном номере журнала "Неприкосновенный запас". Конструкция и мифология национального. Гимны и парады, постимперский и постколониальный дискурс. Модерность, империи и национализм. Какими средствами складывался классический имперский корпус понятий конца ХIХ - начала ХХ века и в каких формах он проявляет себя в постколониальную эпоху? Противоречивые праздники новой России. Почему не приживаются праздники постосветской эпохи? Сакральный смысл 9 мая. Политологические, психологические и культурные механизмы создания новых праздников в Восточной Европе и в России. Как празднуют День Победы, день памяти Ахмата Кадырова и день депортации в Чечне?
Алексей Макаркин, политолог, вице-президент Центра политических технологий; Алексей Левинсон, Левада-центр, зав. отделом социокультурных исселдований; Леонид Исаев, политолог, востоковед, ВШЭ; Федор Софронов, музыковед, композитор; Илья Калинин, культуролог, шеф-редактор журнала "НЗ"; Ярослав Шимов, историк; Ольга Резникова, антрополог.
Елена Фанайлова: "Государственные праздники" – сдвоенный юбилейный номер журнала "Неприкосновенный запас", 100-ый и 101-ый. О государственных праздниках как константе государствообразующего, имперского и национального идет речь в этом двойном номере. Я попросила сегодня собраться за нашим столом социолога Алексея Левинсона из Левада-Центра, руководителя отдела социокультурных исследований; Алексея Макаркина, политолога, вице-президента Центра политических технологий, автора статьи "Противоречивые праздники новой России"; Леонида Исаева, политолога, востоковеда, автора статьи о мемориальных практиках арабских режимов "Нет у революции конца"; Федора Сафронова, музыковеда, автора статьи "Слова и музыка национализмов Восточной Европы. Очерк региональной гимнологии". По скайпу с нами на связи из Петербурга шеф-редактор журнала, культуролог и критик Илья Калинин, из Праги мой коллега Ярослав Шимов, историк, автор статьи о дне рождения Чехословакии.
Номер состоит из двух больших блоков, один посвящен национальным государствам в Восточной Европе, такому романтическому концепту имперского, а вторая часть посвящена Дню Победы как главному празднику последних лет новой России.
Илья, в чем была идея номера?
Илья Калинин: Праздник оказался и поводом, и темой. Когда мы начали рассуждать, чему посвятить юбилейный номер, такая юбилейная повестка, связанная с выходом 100-го номера и отмечанием 18-летия существования журнала, подтолкнула нас к разговору о празднике уже в качестве некого концептуального тематического пространства, некой рамки, через которую мы попытались взглянуть на историю модерна. Само понятие модерна, феномена модерна, истории модерна и механизма модернизации – все это такая давнишняя сквозная линия журнала. Как нам показалось, праздник как такое специфическое и одновременно рациональное, секулярное, связанное с государственными интенциями пространства, а с другой стороны, пространство, как бы наследующее ритуалу и празднику религиозному, празднику священному. Нам показалось, что это важная точка сборки и одновременно деконструкции, через которую можно вновь поднять разговор о модерне, о современности, о том, как человек, общество, политическое сообщество, государство оказывается тем субъектом, который создает некое рациональное, темпоральное измерение. Праздник в данном случае у нас выступает как то, через что политическое, национальное или в свое время имперское сообщество конструирует само себя, создает некий ритуал.
На праздник можно смотреть как на некое зеркало, в котором общество видит свою идеальную проекцию, которое позволяет создать одновременно и политическое единство, и историческое единство. Потому что праздник – это то, что регулярно повторяется, что раз в году или раз в пять, в десять лет воспроизводит некую ситуацию, важную для данного общества. В этом смысле праздник оказывается и ритуалом, который одновременно и объединяет, и разъединяет. Потому что в один и тот же день разные части общества могут праздновать, отмечать не просто разные, а порой противоположные по своему значению, по своей эмоциональной заряженности события. Один и тот же день может быть для одних праздником Победы, а для других днем скорби. Одна из статей нашего номера, посвященная как раз празднованию 9 мая в Грозном, как раз говорит о такой драматической, трагической коллизии, когда внутри одного дня сталкиваются противоположно заряженные события.
Мы попытались, взяв за основу праздник, как ритуал создания единства, и одновременно зачастую это не входит в намерения организаторов праздника, праздник как механизм производства различий, вот мы попытались через это еще раз распутать клубок рождения модерна, начиная от Французской революции, от которой и берут начало первые государственные секулярные праздники, отмечающие рождение нации, рождение уже не сообщества подданных короля, а французов как некой единой нации. И потом через очень интересную и запутанную историю, связанную с праздниками и империи, и рождения нации в Восточной и Центральной Европе, перейти к российской содержательной тематике, где центральными моментами для нас являются, конечно, революционный праздник, праздник Октябрьской революции, и 9 мая. Через эти две праздничные традиции разворачивается уже история России, советская история ХХ-го и уже нашего ХХI-го века.
Елена Фанайлова: Перехожу к конкретным вопросам. Леонид, о чем речь в вашей статье, какие там константы праздника, арабских праздников? Я так понимаю, одна из идей журнала – сравнить происходящее в России с происходящим в других странах, как европейских, так в вашем случае арабских. Есть какие-то общие черты праздников, или все совсем другое?
Леонид Исаев: Во-первых, я не ставил целью попытаться сравнить, но наверняка какие-то точки соприкосновения найти в этом возможно. Для меня это был неожиданный экспромт – писать статью об арабских праздниках. Очевидно, что системообразующие праздника в современных арабских республиках – это, конечно же, не революции. Это те событии, благодаря которые существующие режимы пришли к власти, арабские республики получили свою независимость, и день революции всегда символизировал тот статус-кво, который устанавливался на тот момент времени. Именно поэтому к ним так трепетно и бережно относились. Скажем, египетская революция, июльская, 1952 года, она всегда воспринималась достаточно трепетно от президента Насера до президента Мубарака, ровно потому, что она была тем праздником, который утверждал доминирующее присутствие военных в социально-политической жизни египетского общества. И конечно, все египетские президенты, которые были выходцами из военной среды, холили и лелеяли эти праздники. И остальные праздники, если посмотреть и на Ливию во времена Джамахирии, и на Йемен до арабской весны, и на Сирию, и на современный Египет, это праздники военные. Второй по значимости египетский праздник – это 6 октября, как говорят египтяне, победа в Октябрьской войне, которая победой не была, потому и празднуется очень по-особенному, парадом наоборот. 6 октября – это не день окончания войны, а день начала войны, потому что основные успехи были в начале войны, а к концу войны они начали терпеть поражение, поэтому Саддат и принял решение праздновать очень специфическим образом.
Елена Фанайлова: А там парад есть, как в Москве?
Леонид Исаев: Конечно, парад есть. И это точно так же достаточно символическое событие. Посредством парадов, которые проходят в арабских странах, военные режимы пытаются дать сигнал, что они готовы отстаивать этот самый статус-кво, готовы его защищать. Поэтому парад – это достаточно важная составляющая праздников. Но после того, как президент Саддат был убит на параде 6 октября, Мубарак какое-то время парады не проводил из соображений безопасности, но к концу его правления парады проходили. Это захватывающее зрелище, конечно, и к ним готовились, как и у нас, если уж проводить параллели.
Елена Фанайлова: Интересно, там та же статистика любителей посмотреть это по телевизору? У Алексей Левинсона как раз статья про российское военные парады и паттерны. В статье есть сообщение, что около 80 процентов людей собирались и посмотрели парад.
Леонид Исаев: Безусловно! Это, во-первых, по телевидению, и во-вторых, на улицах масса людей, все транслируется. Для этого даже создавались в столицах арабских государств гигантские площади, для того чтобы как можно больше народу могло в этом участвовать и присутствовать, наблюдать за этим.
Алексей Левинсон: Не очень мне легко соглашаться с Ильей, что мы видим формирование модерна. По крайней мере, в том городе и в той стране, где мы сейчас находимся. Я не знаю имени для этой ситуации. Похоже, это такой постпремодерн или препостмодерн. Потому что всплывание архаических паттернов – просто только ленивый не насчитает их 10 с первого взгляда в том, что происходит. Когда одним из основных инструментов идеологического и политического влияния режима существующего является архаизация, традиционализация, псевдотрадиционализация, псевдоархаизация, в общем, так или иначе, управление движением по вектору времени обязательно назад. Назад к князю Владимиру или назад к маршалу Жукову – это вопрос факультативный. Важно, что все назад.
Второе, которое, может быть, важнее первого, это то, что вот эти сигналы, посылаемые властью, принимаются и в известном смысле амплифицируются обществом. Эта ретро-ориентация исключительно в символической сфере, она поддержана обществом. И наши исследования показывают, что для большинства россиян будущего нет, они отказываются говорить о том, что оно есть. Подчеркну, что речь идет о публичном дискурсе. В частном, конечно, оно есть, и люди строят дома, которым надо простоять 50 лет, вкладывают деньги, берут кредиты, воспитывают детей, посылают их учиться… Здесь все нормально или близко к норме. Вот о будущем для большого "мы" не хотят высказываться, и это феномен всей постсоветской эпохи. Поэтому модерн это или нет, еще раз говорю, вопрос, который надо специально обсуждать.
Третья вещь, которую необходимо подчеркнуть, это то, что празднование Дня Победы происходит в условиях, которые разные люди называют по-разному, тут сложный вопрос. Есть люди, которые говорят, что сейчас идет война, что наша страна находится в состоянии войны. Очень непростой вопрос – в состоянии войны с кем? Один из ответов, которые даются необычайно легко, и этим меня лично просто поражают, что идет Третья мировая война. Идея Третьей мировой войны – это идея, когда вообще война – это все. Всюду война, ну, да, с Западом, но и не только. Может быть, еще и с Китаем, а может быть, это воюют вообще все со всеми. И тут важнее объявить состояние войны. Это очень важно для массового сознания, потому что в обществе, которое, по сути дела, секулярно, это замена тех механизмов, которые предлагают различные религиозные системы, механизмы как бы конца света. Слова "как бы" в данном случае очень важные. Как бы конца света, который очистит нас от чего-то. И это вот такая идущая война, которая, как полагается, все спишет.
Другая война, которую тоже некоторые люди признают, это война на Украине с Украиной, или война на Украине с Америкой. Празднование при этом Дня Победы оказывается в таком несколько парадоксальном контексте, что наши союзники – это наши противники, прямо по Оруэллу. Не только Америка и другие страны, а они доказывают, что они наши противники, тем, что не приезжают на наш праздник, но и Украина, которая… Ну, уж что говорить о роли Украины, украинского народа во Второй мировой и в Великой Отечественной войне, которую мы считаем нашей. Сказать, что на самом деле союзники не воевали толком, они где-то там, Америка вообще за океаном, это легко. Сказать, что Украина не воевала, ну, для этого нужно усилие. Это усилие сделано, и есть люди, которые говорят, что "хохлы и не воевали, или воевали на их стороне". Потому что те, которые воевали вместе с нами, они уже и не украинцы, они такие "наши".
Все это создает ситуацию, с одной стороны, очень сложную, в которой разбираться обычный ум просто не хочет, потому что это ему грозит большими неприятностями, а вот сознание массовое в целом, оно в ней так вот взвешено. И последнее, что я обязан сказать, что праздник 9 мая из календарных праздников стоит не только на первом месте, но второе место отстоит от него далеко, например, Пасха, это по опросам общественного мнения.
Елена Фанайлова: Алексей, вы писали о противоречивости новых русских праздников. В чем она выражается? Мне кажется важным, когда говорится о том, что эта конструкция национального, а это даже конструкция мифологии национального, она происходит при помощи политологических и психологических инструментов. Вы в своей статье об этом упоминали.
Алексей Макаркин: Ну, да, дело в том, что политологические и психологические инструменты, попытка конструировать праздники, придумывать праздники появляется в ситуации, когда объективно для праздников у нас не самая благоприятная обстановка. Когда у людей спрашивают: какими событиями у нас вы гордитесь? – война, война, война, Победа. Дальше немножко космонавтика, полет в космос, что не является у нас, кстати, выходным днем, 12 апреля. А дальше уже все холодно. Вот придумали 4 ноября как праздник, но люди абсолютно холодно к нему относятся. Ну, Минин, Пожарский… знаем. То ли они были до Александра Невского, то ли потом, то ли так, то ли сяк… Это история, то, что после сдачи экзамена выкидывается из головы вместе с кубически корнями и логарифмами, знанием, где находится та или иная африканская страна, и так далее.
Был конкурс "Имя Россия", и там, кстати, как и у украинцев, такая же ситуация – у нас впереди Иосиф Виссарионович Сталин, а там впереди был Степан Бандера. И в конце концов руководители решили что-нибудь политкорректное придумать, и у нас появился князь Александр Невский, а у них появился князь Ярослав, к которым отношение абсолютно холодное, как к персонам довольно занудного учебника.
У нас ведь такое общее место, что при советском строе существовал фактор двоемыслия, когда на работе у тебя одно, а в частной жизни другое, и такое двоемыслие существовало везде, и в СССР, и в Восточной Европе, но особенности этого двоемыслия были разные. Допустим, у поляков школьник идет в школу, и там ему рассказывают, что был замечательный товарищ Дзержинский Феликс Эдмундович, великий интернационалист, помогал детям, беспризорникам, сражался с врагами революции за простых граждан. Он шел домой, в семью, а там на стене – распятие, портрет маршала Пилсудского, которого в школьной программе считали агентом мировой буржуазии и польским националистом. Двоемыслие было такое. Поэтому, когда случилась революция в 1989 году, достаточно спокойная, но все-таки революция, это второе дно стало официальным. И маршал Пилсудский переместился на официальные почтовые марки страны еще в 1988 году. То есть еще советская власть, Польская народная республика, и выходит серия марок с отцами-основателями, посвященная 70-ой годовщине восстановления независимости, и он там есть, вместе с коммунистом Махлевским, но уже никаких там Феликсов Эдмундовичей.
У нас другое двоемыслие. У нас человек на работе говорит о том, что нужно соблюдать законы, нужно быть борцами за дело рабочего класса, потом рабочий класс меняется на многонациональный советский народ и так далее, а как работа заканчивается, он уходит и прихватывает что-нибудь с собой, в семью. Потому что семье нужны какие-то вещи, у нас дефицит, поэтому можно вынести, пока охранник не заметил. Это двоемыслие, кроме узкого интеллигентского слоя, не затрагивало вопросов, связанных с историей, с традицией и так далее. Если в школе учили, что была великая партия, великий Ленин, в домашних условиях старались на эти темы не говорить. Дома предпочитали говорить о погоде, о природе, о походах, о фильмах, о литературе, в разных семьях по-разному. Но вот системы альтернативных ценностей, такого двойного дна, которое было в Восточное Европе, его не было у нас. Поэтому срочно пришлось создавать, уже на коленке, новую структуру праздников в 90-е годы, потом пришлось все корректировать в нулевые годы. И в конце концов, пришли к тому, что все эти корректировки и политтехнологические проекты не слишком удачны. Они как-то остаются, видоизменяются, но, кроме войны и победы, ничего другого объединяющего, вызывающего эмоции, мобилизующего, консолидирующего не видно.
Елена Фанайлова: Мне кажется, в вашей статье есть еще одна важная вещь, вы говорите о том, что последствия, о которых вы рассказали, уходят корнями в ту ситуацию, что в России до революции были только религиозные праздники и праздники царской семьи. Не было ничего, связанного с национальной героической мифологией, как было в Восточной Европе. И тут мы переходим к Федору и его тексту о гимнах "Слова и музыка национализмов Восточной Европы". Федя, почему "национализмов"?
Федор Софронов: Мне задают этот вопрос постоянно. Во-первых, это было не мое название. Я думаю, это Кирилл Кобрин как редактор придумал. Но я не вижу в этом термине ничего страшного, это просто корректный исторический термин, который у нас имеет специфический оттенок благодаря нашему замечательному прошлому, когда слово "национализм", особенно в сочетании с прилагательным "буржуазный", считалось инвективой, и мы все это впитали со школьной скамьи.
Елена Фанайлова: Я бы еще сказала, что в свете последних десятилетий словосочетание "русский национализм" почти равно слову "погром", и на подкорке это остается.
Федор Софронов: Может быть, и так. Я по специальности композитор, но, проводя исследования в музыковедческой области, мне постоянно приходится иметь дело с историей и социологией, и для меня слово "национализм", а тем более в применении к эпохе "Весны народов", речь у меня идет о ХIХ-м веке в статье, не имеет ничего плохого. Но тут же меня стали спрашивать: как же так, почему национализм? Этот же плохо, "национализм" – неприличное слово. На самом деле, национальный смысл музыкальным образом конструировался достаточно однотипно во всех странах. Я об этом в своей статье не написал, но эпоха классицизма, эпоха больших империй не предполагала национального музыкального высказывания как такового. В России в ХVIII-м столетии сочинялись оперы, и в этих операх была попытка, например, передачи калмыцкой музыки. Это опера "Ямщики на подставе" Евстигнея Фомина. Вся остальная опера была написана в том стиле, в котором написаны оперы Глюка, Моцарта, Сальери, Керубини, потому что другого музыкального языка не существовала. И главная задача всех национальных композиторов, как только они начали появляться в связи с идеей национального возрождения, это была задача – написать свою национальную оперу в первую очередь.
Елена Фанайлова: Если говорить о национальной опере, там, наверное, какой-то пантеон героев существует…
Федор Софронов: Существует. Все оперы написаны на национальных героях, более поздние – на героях не исторических, а повседневных. Например, угнетенный крестьянин, феодал и девушка, обычный сюжет для национальной оперы второй половины ХIХ-го века. А первая половина – как минимум Иван Сусанин. Достижение национальной оперы, написанной целиком на национальный сюжет, с использованием национальных музыкальных форм, - это было главное стремление. А гимны, про которые я писал в статье, это был побочный продукт. Каждый народ нуждался в своей национальной песне. В ХIХ-м веке симфоническая музыка, инструментальная музыка, камерная развивалась в значительно большей степени, чем опера. Вагнер сделал решительный шаг вперед, он создал немецкую оперу в том виде, в которой мы ее знаем, и если нас спросят, какой был национальный немецкий композитор, мы все скажем: Вагнер! Просто Вагнер изобрел новую оперную форму, которая отвечала самому главному – как помирить старые формы, оставшиеся от классицизма, с принципиально новым содержанием. Например, Чайковский писал симфонии, Шуман писал симфонии, но это все были симфонии, которые так или иначе восходили к классическим образцам, и от них оставалось только название, оболочка. Первые национальные симфонии никогда не отмечались. А если учесть, что композитор Дворжак, чех, австро-венгерский поданный, написал первую американскую симфонию, которую американцы очень хотели, называется она "Из Нового света", во время своей работы в Америке, а также первый американский струнный квартет, официально, то понятно, что для американцев и для их рождения нации опера уже не была так важна, они хотели, чтобы им написали именно национальную симфонию.
Елена Фанайлова: Американцы даже шутят, что Чайковский их национальный композитор, потому что на все национальные праздники они обожают Чайковского слушать.
Федор Софронов: Они играют "1812 год", который, понятно, посвящен нашему празднику, благополучно забытому, возрождаемому в виде сражений на Бородском поле, еще при советской власти там это все возникало.
Елена Фанайлова: У Алексея Макаркина есть, кстати, остроумное замечание в статье, почему именно поляков выбрали на роль символических врагов, а не французов, потому что, когда выбирали этот день, 4 ноября, с французами были просто отличные отношения.
Алексей Макаркин: Не обижайте Ширака, да!
Елена Фанайлова: Ярослав, ваша версия национализма, национального строительства в чешском варианте? Что в вашей статье нам показывает, как конструируется мифология национального героизма? Насколько это вообще для современных чехов важно?
Ярослав Шимов: Начну с такой версии, почему "1812 год" играют американцы. Потом что у них 1812 год – тоже легендарная дата, они тогда провели свою вторую войну с Великобританией, бывшей колониальной метрополией, и может быть, поэтому позаимствовали произведение Чайковского. Но это моя версия может, я и ошибаюсь.
Если говорить о Чехии и национальной мифологии, тут все забавно, потому что 28 октября 1918 года – тот самый праздник, о котором я пишу в своей статье, день провозглашения Чехословацкой республики, день падения монархической австро-венгерской власти в Праге. Это день создания государства, которого уже нет с 1 января 1993 года никакой Чехословакии не существует, а праздник остался в Чехии. Сам чехословацкий конструкт был прагоцентричный во многом. Провозглашалось создании некой чехословацкой нации, без разделения на два народа, эти народы провозглашались двумя ветвями единого чехословацкого народа. И даже язык назывался чехословацким языком, существующим в двух формах – чешской и словацкой.
Этот проект внедрялся в массовое сознание больше 20 лет. Кончилось все, как мы знаем, не очень хорошо. В 1938 году по обстоятельствам внешним, но и внутренним тоже, Первая республика потерпела крах. Но концепция была такая: на смену многонациональной, лоскутной монархи пришла республика, но республика тоже была многонациональной, и с этим нужно было что-то делать. В итоге были вычленены моменты, на которых вся эта конструкция и держалась. Это момент существования мифического чехословацкого народа, как опорного народа этой страны, в которой проживало и немецкое меньшинство, сейчас очень крупное, и венгерское, и некоторые другие. И вторая вещь – легенда о легионерах. В общей сложности их количество не превышало примерно 100 тысяч, но тем не менее, они воевали и в России, как известно, Чехословацкий корпус, на Западном фронте, и на итальянском. Воевали за независимую Чехословакию против Австро-Венгрии и Германии. То есть с точки зрения Австро-Венгерской они были изменниками присяге, а с точки зрения чехословацкого национального движения они были героями. Во всем этом было очень много двойственности.
Когда после Второй мировой войны Чехословацкое государство возродилось, с этим нужно было что-то делать. Там уже начали акцентироваться другие моменты, в первую очередь момент антинемецкий, поскольку сразу после Второй мировой войны, как известно, Судеты, немецкое меньшинство декретами президента Бенеша выселено насильственно из тогдашней Чехословакии. Дальше приходят коммунисты, и тут уже совсем непонятно, что делать с этим праздником и этой чехословацкой легендой, идеологией, мифологией, которая в массовое сознание, в первую очередь чешское, внедрилось. Тогда меняют ему название, поскольку в ту же самую дату – 28 октября – Бенеш подписывает декрет о национализации. И этот праздник уже при коммунистах, в начале 50-х, называют днем национализации и немножко отодвигают назад. Потому что он парадоксальным образом приобретает диссидентское значение – как праздник памяти о Первой республике, которая уже считается буржуазной, нехорошей несколько, поскольку официальным лозунгом становится фраза Клемента Готвальда, лидера коммунистов, "не Масарик, но Ленин", произнесенная в 30-е годы. В общем, очень интересная эволюция этого праздника. А сейчас он официально отмечается в Чешской республике, и в этот день президент вручает высшие государственные награды. Но вот что он означает… По моей версии, он означает просто бытие данного государства, демократического. Но это, в принципе, просто такое осознание: да, мы здесь, вот наша республика, она маленькая, она претерпела такие изменения, но вот ее флаг, вот день рождения того государства, которого больше нет, но наследниками которого непосредственно мы себя считаем, и вот такая традиция. Сейчас она, конечно, уже лишена какого-либо героического ореола, но это такое провозглашение собственно самости небольшим центрально-европейским народом.
Елена Фанайлова: И я предлагаю посмотреть запись моего разговора с Ольгой Резниковой, она антрополог, работает в Мюнхене. Ею довольно выдающееся исследование было проведено в 2013 году, она провела некоторое время в городе Грозном во время празднования Дня Победы, 9 мая. И вот так парадоксальным образом сочетаются 8, 9, 10 мая – празднуют День победы. В этот день был убит Ахмат Кадыров. И одновременно еще при Ахмете Кадырове перенесли День скорби по депортированным чеченцам и ингушам, 23 февраля на 10 мая. И там происходит настоящая шизофрения, потому что люди из этих трех зон никак не могут между собой договориться, что же они на самом деле празднуют. Статья Ольги довольно сложная, она помещает все это в рамку постколониального концепта и рассматривает, как расифицированный дискурс России по отношению к чеченцам проявляется. Я спросила, идет ли речь в этом праздновании об отказе от своей идентичности?
Ольга Резникова: Ответ очень простой. Это не чеченцы утрачивают свою идентичность, а существует некоторый государственный праздник. 23 февраля – День защитника отечества, и это день, когда депортировали чеченцев в 1944 году. Из тех, кого я опрашивала, сто процентов сказали, что 23 февраля – один из самых важных траурных дней в Чечне. Люди не отказываются от своей идентичности, тем более от критики депортации. Это очень важная семейная память. Большинство людей воспринимают те ограничения, с которыми встречаются жители Чечни в Российской Федерации, связывают их с колониальными войнами. Они также это связывают с разными формами и последствиями колониальности. И Рамзан Кадыров воспринимается как некий символ Москвы. Как сказала одна моя респондентка, "это х.. с путинской короной на голове".
От чего жители Грозного отказываются, это от того, чтобы идти на конфронтацию. Некоторые, тоже не все. В своей статье я показываю довольно разные реакции людей на 9 мая. Некоторые говорят: "мы воевали не на той стороне, надо было помогать Гитлеру воевать с Россией, тогда бы не было такой трагической ситуации в Чечне". Иногда даже с антисемитскими какими-то фразами или фантазиями, что "если бы уничтожили всех евреев, нам бы здесь, в Чечне, было бы лучше". Такое интервью у меня всего одно было, но оно тоже что-то показывает. Люди пытаются интерпретировать: "у нас есть праздник 9 мая, мой дед и бабушка воевали на войне, их потом депортировали. Мне это нужно как-то понять. А я прихожу сейчас на праздник 9 мая, с бабушкиным портретом, а там почему-то в этот день мужикам или вдовам мужиков, которые проводили зачистки в нашем селе, дают награды, в память о моей бабушке". Эту шизофрению каждый человек себе пытается как-то объяснить. Некоторые пытаются объяснить тем, что "мы воевали не на той стороне", другие тем, что "нужно лучше интегрироваться чеченцам, показать России, что мы хороший народ, что мы любим Россию, как все русские, а может быть, даже больше". Это тоже одна из форм реагирования на расизм. Другие говорят: "мне все равно, что говорят власти, мне важно 9 мая – мои бабушка с дедушкой погибли". Другие обижаются, что их не воспринимают. Например, жена участника войны, сама пережила войну, депортацию, пришла на праздник, а ей говорят: "Это не ваш праздник, ваш праздник был вчера".
Эти все пересечения показывают не то, что люди отказались от своей идентичности или они отказались от того, чтобы критиковать ту власть, которая существует. Они просто показываю формы и границы того, как люди могут интерпретировать свою реальность.
Елена Фанайлова: Мне кажется, что эта статья показывает наибольший абсурд противоречивых современных праздников. Война как главный праздник, через который люди себя понимают, что это такое?
Алексей Левинсон: Я бы аккуратнее обходился со словом "абсурд". Судя по всему, мы живем в ситуации не только кризиса старых норм, это очевидно, как они разваливаются просто в руках, но и создаются новые нормативные конструкции, они порой внедряются, а иногда внедряются достаточно жестко. И не только неуспешно, как об этом Алексей Владимирович говорил, но и успешно в том числе, потому что они поддержаны массовым сознанием. И эти конструкции с предыдущей точки зрения действительно абсурдны, шизофреничны…
Елена Фанайлова: По крайней мере, нелогичны, нерациональны.
Алексей Левинсон: Да. Но это значит, что они отвечают другой логике. Я бы обратил внимание на слово "гибридная" в применении к войне. Не знаю, насколько широко можно пользоваться этим термином, но мне он кается подходящим, хотя бы как временный ярлык. Мы живем в ситуации гибридных войн, гибридного сознания, гибридной этики. Она способна на такие вещи, которые прежней этике не были доступны. Она объявляет праведным то, что в других ситуациях считается грехом. Она объявляет заслугой то, что в других ситуациях считалось позором, и так далее. И это перестает вызывать удивление. Люди, которые еще не вошли в эту новую этику, сидят у экранов телевизоров, слушают Радио Свобода и удивляются.
Леонид Исаев: Мы далеко не одиноки в этом. Эта несуразица, о которой говорится у нас… Я приведу пример, связанный с современным Египтом. Уже после очередных революций. Четыре главных праздника в стране: революция 1952 года, победа в войне 6 октября, революция 25 января 2011 года, революция 30 июня 2013 года. Четыре праздника из совершенно разных эпох. Насеровская эпоха и саддатовская эпоха – это все равно что сравнить – сталинская эпоха и хрущевская. Как эти два праздника уживаются в головах египтян – непонятно. А последние две революции – 2011 и 2013 года – это в 2011-м революция, а в 2013-м контрреволюция. Как все это можно осознать, я не представляю себе.
Илья Калинин: Хочу как бы закольцевать свой собственный тезис, а заодно вернуться к сомнениям относительно связи между государственным праздником и модерном, которую высказал в самом начале передачи Алексей Левинсон. Я полностью согласен относительно тех тенденций к архаизации, консервации, которые мы наблюдаем сейчас. Но этот антимодерн, эти процессы демодернизации являются тоже частью модерна. Ведь консерватизм не был свойственен Средним векам, консерватизм родился как реакция на Французскую революцию. Традиция стала изобретаться и приобрела такое значение после того, как она в качестве живого феномена уже исчезла в результате процессов модернизации. В этом смысле праздник помогает увидеть оборотную, зачастую консервативную, антимодерную составляющую самого модерна. Потому что праздник ведь всегда отсылает к событиям уже совершившимся, по большому счету, к прошлому. Можно праздновать победу во Второй мировой войне, но праздновать победу в Третьей мировой войне, которая все-таки пока еще не началась, я надеюсь, невозможно. И даже когда мы празднуем такое вроде бы прогрессивное, устремленное в будущее событие, как революция, чем больше мы его празднуем, год от года этот утопический заряд революции исчезает. Если в 1927 году праздновался 10-летний юбилей Великой Октябрьской революции, и в этом еще был утопический импульс, направленный в будущее, уже в 1937 году празднование 20-летнего юбилея революции было, скорее, уже моментом консервации прошлого, созданием некой национально-патриотической традиции. А празднование годовщины революции в 1987 году уже было способом не просто консервации режима, а гальванизации уже абсолютно атрофировавшегося режима.
Таким образом, праздник в этой своей воспроизводимости и повторяемости в любом случае обладает этой консервирующей, консервативной, направленной в прошлое чертой. Потому все то, что мы можем в связи с праздниками, и не только в России, говорить и наблюдать, как создаются, поддерживаются и воспроизводятся традиции, как консервируется и фундаментализируется архаика, все это, тем не менее, является неотъемлемой частью того, что мы привыкли называть модерном. В этом смысле праздник – это как раз точка актуализации консервативных и антимодерных черт облика модерна.
