30 июля 1605 года в Москве, в кремлевском патриаршем соборе Успения Пресвятой Богородицы, был совершен обряд венчания на царство царя Димитрия.
Он вошел в официальную российскую историографию как Лжедмитрий I. Современная Россия сделала дату изгнания из Кремля "польских интервентов" государственным праздником – Днем народного единства. На сайте музеев Московского Кремля в перечне царей, венчавшихся в Успенском соборе, Димитрий вообще не упоминается (как, впрочем, и сменивший его на престоле Василий Шуйский).
Личность этого монарха осталась исторической загадкой. Но интервентом он не был. Димитрий, встреченный в Москве колокольным звоном и ликованием измученного Смутой народа, был русским. Русским по преимуществу было и его войско.
Новый царь был первым русским монархом, увидевшим мир западной цивилизации и вкусившим ее благ. Человек умный и способный, он задумал глубокие реформы, которые должны были радикально изменить облик Московского царства, повергнутого в варварство зверствами опричнины. С возведением на престол Димитрия у Московии появился шанс войти в семью европейских народов. Русский царь был тайным католиком. Он видел себя во главе христианского войска, сокрушающего Османскую империю – источник главной военной угрозы для Европы того времени. Успешная реализация этого плана могла превратить Москву в лидера крещеного мира.
"Он был первым царем, переступившим заколдованный круг и видевшим своими глазами хоть часть Европы", – пишет историк Смутного времени Павел Пирлинг. И добавляет, что новому царю почти не на кого было опереться в своих замыслах:
"В Москве его удручало одиночество: он задыхался в стенах Кремля. Европа и Восток манили его. Но лишь только царь собирался приняться за дело, он ощущал недостаток в подходящих людях; у него почти не было помощников".
Историк Николай Костомаров, не питавший симпатий к Димитрию, объективности ради признает благотворность правления нового царя:
"Всем предоставлено было свободно заниматься промыслами и торговлей; всякие стеснения к выезду из государства, к въезду в государство, к переездам внутри государства уничтожены. "Я не хочу никого стеснять, – говорил Димитрий, – пусть мои владения будут во всем свободны. Я обогащу свободной торговлей свое государство. Пусть везде разнесется добрая слава о моем царствовании и моем государстве". Англичане того времени замечают, что это был первый государь в Европе, который сделал свое государство в такой степени свободным".
Об обряде венчания Димитрия в исторических исследованиях обычно сообщается, что он совершился "по обычному чину", хотя и с необыкновенной пышностью. Но это не совсем так. Димитрий был коронован тройным венцом: помимо шапки Мономаха и шапки Казанской, на него была возложена еще одна корона, которую хроникер называет "присланною от кесаря, великого царя Алемании". Корона эта, как и держава со скипетром, входила, по всей видимости, в состав даров, присланных Борису Годунову императором Священной Римской империи Рудольфом II в 1604 году. Корона впоследствии исчезла, не сохранилось даже ее изображений. Однако несомненно, что Димитрий был не только законно венчанным царем, но и монархом, признанным Европой.
Иностранные мемуаристы в один голос пишут о популярности молодого самодержца среди "московитов", о его легком и дружелюбном нраве, незлопамятности и учтивости. Однако многих отвращало от него то, что он окружил себя чужеземцами, а главное – его "латинство", которое он, конечно, не исповедовал открыто и, всего вероятнее, вообще не придавал большого значения вероисповеданию.
Но для Святого Престола этот вопрос был наиважнейшим. Жена Димитрия Марина Мнишек (бракосочетание с ней было совершено в Кракове по католическому обряду, во время которого роль жениха исполнял специально уполномоченный дьяк Афанасий Власьев) ни за что не желала принять православие. В Москве Марине предстояло венчание по православному обряду. Сама церемония проблемы для Рима не представляла. Иное дело таинство причастия. Может ли католичка, не меняя веры, принять причастие из рук православного иерарха? Почти год Димитрий и Марина ожидали ответа из Ватикана и в конце концов получили отрицательный. Царь уговаривал супругу пренебречь мнением Святого Престола, но она осталась непреклонной.
Как пишет историк Русской православной церкви Антон Карташев, не скрывающий своей антипатии к Марине и католицизму в целом, для царской невесты-чужеземки был придуман тройной ритуал: ее одновременно как бы крестили в православие, венчали с Димитрием и возводили на престол. Однако в самый ответственный момент произошло то, чего больше всего опасался Димитрий:
"Но... тут кощунственная игра таинства неожиданно запуталась... По тайному сговору Лжедимитрия и Марины, неожиданно для подавляющего большинства (а может быть, и для самого патриарха Игнатия?), ни тот, ни другая не подошли к чаше причащения. По древнерусскому обычаю они обязаны были подойти к причастию на этой же литургии, в которую было включено их браковенчание. Нельзя не думать, что закулисная борьба по этому чувствительному пункту церемониала была немалая. Самозванец знал, что для Марины все остальное было "обрядом", а Чаша Причащения не поддавалась фальшивому толкованию пред поляками".
Архиепископ Арсений Элассонский, принимавший участие в церемонии, считает, что это отступление от православного "чина" стало главной причиной краха Димитрия:
"И после венчания своего оба они не пожелали причаститься Святых Тайн. Это сильно опечалило всех, не только патриарха и архиереев, но и всех видевших и слышавших. Итак, это была первая и великая печаль, и начало скандала и причина многих бед для всего народа московского и всей Руси".
Собирался ли Димитрий вводить на Руси католичество вместо православия? Нет, конечно. Он говорил о свободе вероисповедания и мечтал о соединении церквей. Сергей Соловьев приводит доводы в пользу этой версии:
"Нет сомнения, что для выхода из затруднительного положения относительно Римского двора и для своих политических замыслов Лжедимитрий желал соединения церквей, которое должно было решиться на соборе, желал внушить русским людям, что дело это не так трудно, как они думали, что нет большой разницы между обоими исповеданиями, так, например, у него вырывались слова, что можно быть осьмому и девятому собору, что в латинах нет порока, что вера латинская и греческая – одно... Но мысль о решительных, насильственных мерах в пользу католицизма была ему совершенно чужда, как видно изо всех известных нам его поступков и сношений с Римским двором".
Это подтверждает и Николай Костомаров:
"У нас, – говорил он духовным и мирянам, – только одни обряды, а смысл их укрыт. Вы поставляете благочестие только в том, что сохраняете посты, поклоняетесь мощам, почитаете иконы, а никакого понятия не имеете о существе веры, – вы называете себя новым Израилем, считаете себя самым праведным народом в мире, а живете совсем не по-христиански, мало любите друг друга; мало расположены делать добро. Зачем вы презираете иноверцев? Что же такое латинская, лютерская вера? Все такие же христианские, как и греческая. И они в Христа веруют". Когда ему заговорили о семи соборах и о неизменяемости их постановлений, он на это сказал: "Если было семь соборов, но отчего же не может быть и восьмого, и десятого и более? Пусть всякий верит по своей совести. Я хочу, чтоб в моем государстве все отправляли богослужение по своему обряду".
Но именно этот несуществующий замысел, по словам Сергея Соловьева, ставили ему в вину заговорщики:
Ночью собрались к князю Василию (Шуйскому. – В.А.) бояре, купцы, сотники и пятидесятники из полков. Шуйский объявил им о страшной опасности, которая грозит Москве от царя, преданного полякам, прямо открылся, что самозванца признали истинным Димитрием только для того, чтоб освободиться от Годунова, думали, что такой умный и храбрый молодой человек будет защитником веры православной и старых обычаев, но вместо того царь любит только иноземцев, презирает святую веру, оскверняет храмы божии, выгоняет священников из домов, которые отдает иноверцам, наконец, женится на польке поганой. "Если мы, – продолжал Шуйский, – заранее о себе не промыслим, то еще хуже будет. Я для спасения православной веры опять готов на все, лишь бы вы помогли мне усердно..."
Интриги, заговоры, вероломство вельмож – политическая рутина той эпохи. Член английского посольства сэра Томаса Смита ко двору Бориса Годунова, описавший стремительные перемены в Московии, говорит, что пережитое им душевное смятение "по странности ходивших тогда в народе слухов, по тревожному состоянию всего государства и по постоянной смене современных событий, не мало походило на тот единственный в своем роде день, пережитый так несвоевременно возмутившимся графом Эссексом".
Для автора записок восстание фаворита королевы Елизаветы графа Эссекса было сродни своей неожиданностью и дерзостью московским перипетиям. Как раз тогда, когда зрело и ширилось недовольство русской знати против царя Димитрия, в Лондоне произошел Пороховой заговор – его зачинщики-католики планировали взорвать парламент вместе с королем Иаковом. Младшему сыну короля принцу Чарльзу было тогда пять лет – почти на четыре года меньше, чем царевичу Димитрию в момент смерти, но участь его вряд ли была бы многим лучше царевичевой.
Остановившись на пути в Англию в Холмогорах, английские дипломаты с изумлением внимали народной молве, твердившей, что Федор Годунов, переодетый в английское платье, находится между ними: "Говорилось, что царевич намерен отплыть вместе с посланником, чтобы затем отправиться в Англию. Также толковали, что – оборони от этого Боже! – царевич и посланник заключены в оковы и будут отправлены в Москву". Были слухи и о том, что в Англию бежал сам Борис Годунов, приказав похоронить вместо себя кого-то другого.
Тот же хроникер из посольства Смита то и дело сокрушается, что не дано ему перо "нашего английского Горация" или "новейшего английского Овидия", то есть Бена Джонсона или Шекспира, ибо события, свидетелем которых он стал, обернулись "ужасною и жалостною трагедией, достойной стоять в одном ряду с "Гамлетом".
Сюжет об убиенном и воскресшем царевиче волновал европейцев чрезвычайно. Он просто не мог не стать основой драматургии – массовой культуры того времени. Первым его рассказал испанец Лопе де Вега, написавший в 1606 году пьесу "Великий князь Московский, или Гонимый государь".
Лопе сочинял свою драму по горячим следам, еще не зная о трагической развязке реальной истории Димитрия. Российские испанисты показали, что драматург прекрасно разбирался в тонкостях семейных отношений и династических проблем далекой Московии. В "Великом князе Московском" есть и грозный царь Хуан Базилио, убивающий старшего сына Хуана, и слабовольный младший сын Теодоро, и коварный регент Борис, приказывающий убить царевича Деметрио... Драма завершается восхождением на престол и триумфом Деметрио.
В 1710 году немецкий композитор Иоганн Маттезон сочинил первую в истории оперу на русский сюжет – она называется "Борис Годунов, или Хитростью приобретенный трон".
В либретто отсутствует история чудесно спасшегося царевича. В нем отражены некоторые реальные обстоятельства прихода к власти Годунова и вымышленные любовные переживания трех пар героев. Однако в опусе Маттезона есть и актуальный политический подтекст. Годом прежде Россия одержала сенсационную победу в Полтавской битве. Гамбург, где жил и служил капельмейстером в оперном театре Маттезон, был союзником Швеции в Северной войне. А датчане, злейшие враги Гамбурга, были союзниками России. Поэтому среди персонажей оперы имеются шведский и датский принцы. Оба обретаются при московском дворе в качестве женихов. Шведский принц Густав и датский Иоанн действительно сватались к дочери царя Бориса Ксении, но первый не понравился Борису, а второй понравился, но неожиданно умер. У Маттезона Ксения (в опере ее зовут Аксинья) достается шведу, а датчанина прогоняют. Но все исторические неточности и натяжки для автора не имели значения. Опера Маттезона – не политический памфлет, а произведение на вечные темы: любовь, власть, долг, честь, Бог.
По невыясненным причинам Маттезон отказался от постановки. Партитура хранилась в дрезденском архиве. После войны архив вывезли в качестве трофея в Советский Союз. Рукопись Маттезона нашлась в Ереване и вернулась в Германию только в 1998 году.
В октябре 2007 года "Годунова" поставили на сцене петербургского Михайловского театра. Поставил спектакль немецкий режиссер Клаус Абромайт, партию Федора Иоанновича спел итальянский бас Сержио Форести. Костюмы создал Штефан Дитрих. Музыку исполнил оркестр Екатерины Великой под руководством Андрея Решетина. Танцевальные номера – ансамбль "Барочный балет Анджолини".
За четыре века, прошедших со времен русской Смуты, на сюжет о Борисе Годунове и воскресшем царевиче в Европе написано более сотни драматических произведений, не считая стихов и прозы. Непревзойденной вершиной среди них остается неоконченная трагедия Шиллера "Димитрий". Шиллер работал над ней в последние два года жизни. Он тщательно изучил все доступные ему исторические источники и пришел к выводу – в отличие от большинства западных авторов, считавших Димитрия легитимным претендентом на престол, – что самозванец искренне заблуждался: мысль о его царственном происхождении ему внушили, а когда он узнаёт правду, мосты уже сожжены и путей к отступлению нет. Этой точки зрения позднее придерживался и Сергей Соловьев:
В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности прав своих, ибо чем объяснить эту уверенность, доходившую до неосторожности, эту открытость и свободу в поведении?
А Николай Костомаров спорил с ним:
Такая уверенность могла быть при таком только условии, когда бы Димитрия, для его спасения, подменили еще в то время, о котором он не мог иметь никакой памяти, т. е. колыбельным младенцем, или, по крайней мере, не старше четырех, или пяти лет. Но событие убийства царевича в Угличе совершилось в 1591 году, когда царевичу было почти девять лет.
Сцена из трагедии Шиллера в переводе Каролины Павловой была опубликована в России в 1841 году и произвела огромное впечатление на читающую публику. Николай Полевой, прочитавший отрывки в оригинале, писал: "В его драме найдем мы даже более исторической правды, чем в драме Пушкина. Поэт угадал основную идею событий..." Если бы Шиллер завершил свой труд, полагал Полевой, "его Дмитрий Самозванец стал бы выше Бориса Годунова, созданного нашим поэтом".
В 1881 году судьбой Димитрия увлекся чешский композитор Антонин Дворжак. Либретто его оперы основано на сообщениях о том, что молодой царь якобы растлил дочь Бориса Годунова Ксению. У Дворжака никакого принуждения нет: напротив, Димитрий спасает Ксению от бесчинства пьяных польских шляхтичей и влюбляется в нее, а она в него. Возникает любовный треугольник: Ксения – Димитрий – Марина, осложненный заговором Шуйского.
В дуэте из второго акта, как раз после инцидента с поляками, Димитрий готов объясниться в любви, но Ксения смущена, просит не вести с ней такие нескромные речи и удаляется, давая понять, что не прочь продолжить знакомство. Она не догадывается, что перед ней царь.
Поют Ливия Агова и Лео Мариан Водичка.
Димитрий процарствовал всего 11 месяцев, после чего был зверски убит. Над его трупом надругались. Даже в христианском погребении ему было отказано. Его место на троне занял главарь заговорщиков Василий Шуйский. Как же он объяснил народу свои собственные поступки? Ведь он сам целовал крест на верность Димитрию, уверял, что это и есть чудесно спасшийся царевич, хотя при царе Федоре вел в Угличе следствие и объявил, что царевич сам себя заколол в припадке падучей болезни? Оказывается, это был результат колдовства:
...а как его поймали, то он и сам сказал, что он Гришка Отрепьев и на государстве учинился бесовскою помощию, и людей всех прельстил чернокнижеством...
Такая грамота (пресс-релиз, сказали бы мы сегодня) рассылалась по русским городам и весям. Отреклась от покойника и царица Марфа. На нее, оказывается, колдовство не подействовало – она солгала, потому что смертельно боялась самозванца:
Он ведовством и чернокнижеством назвал себя сыном царя Ивана Васильевича, омрачением бесовским прельстил в Польше и Литве многих людей и нас самих и родственников наших устрашил смертию; я боярам, дворянами всем людям объявила об этом прежде тайно, а теперь всем явно, что он не наш сын, царевич Димитрий, вор, богоотступник, еретик.
Чем не современное телевизионное ток-шоу, где эксперты по чернокнижию раскрывают публике глаза на злобные происки Литвы и Польши, действующих по указке мировой закулисы?
Димитрию не суждено было отворить окно в Европу. После него оно надолго заросло бурьяном. Но не след нам забывать хотя бы и о попытке, отчаянной и яркой.
