Иван Толстой: В эфире программа C'est la vie. Непериодические разговоры с Андреем Гавриловым. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Тема и интерпретации. Как живет классическая музыкальная тема в других жанрах. О ком сегодня поговорим, кого будем слушать, Андрей?
Андрей Гаврилов: Мы сегодня будем слушать Бетховена, его Пятую симфонию. Я не помню, кто это сказал, в каком романе, что это единственное в мире музыкальное произведение, начало которого можно записать буквами. «Та-та-та-там». Вот напишите эти буквы, и любой человек вам произнесет начало Пятой симфонии Бетховена. Пятая симфония Бетховена была написана в начале XIX века, он начал ее писать в 1804 году. Наверное, как и второй концерт Рахманинова, о котором мы говорили в прошлый раз — это одно из самых популярных и самых известных музыкальных произведений классической музыки. Впервые она была исполнена в Вене в 1808 году. Это было очень трудное время и для Бетховена, и для Вены. У Бетховена уже вовсю прогрессировала глухота, Вена была занята солдатами Наполеона, вообще было непонятно, что будет, как повернется жизнь Бетховена и судьба Австрии. Сам Бетховен говорил о том, что его симфония начинается с мотива судьбы — так судьба стучится в дверь. Правда, его ученик Карл Черни (которого знают все, кто учился в музыкальных школах или вообще учился музыке, как автора этюдов, которые необходимо научиться играть прежде, чем ты будешь приступать к чему-нибудь другому) говорил, что ничего подобного, никакая это не судьба — просто Бетховен использовал крик птицы овсянки обыкновенной, которой было особенно много в венском парке Пратер, где Бетховен любил гулять.
Леонард Бернстайн и Венский филармонический оркестр, первая часть Пятой симфонии Бетховена.
(Музыка)
Андрей Гаврилов: Судьба интерпретаций Пятой симфонии Бетховена началась буквально через 40-45 лет после ее написания. Ференст Лист в 1850 году уже вовсю заканчивал работу над фортепианным вариантом Пятой симфонии, сольным вариантом, без оркестра. Насколько это у него хорошо получилось, мы сможем сейчас с вами услышать. Начало Пятой симфонии Бетховена в исполнении Глена Гульда, сольный фортепианный вариант.
(Музыка)
Андрей Гаврилов: Хочу напомнить, что Глен Гульд, великий канадский пианист, известен прежде всего своими интерпретациями Баха, Бетховена и современной музыки. Кстати, когда в 1957 году Гульд приехал в СССР (он первый североамериканский музыкант, выступавший в СССР после Второй мировой войны), он сыграл Баха, Бетховена, а также Шенберга и Берга, которые до этого в СССР не исполнялись. Смешная деталь: когда Гульд был не в гастрольных поездках, а играл у себя, он выступал только на одном и том же старом стуле, который был сделан его отцом. И сейчас этот стул хранится в Канаде в Национальной библиотеке. Но мы движемся дальше, из Канады от Глена Гульда мы перенесемся в Голландию, конца 1960-х годов. Огромной популярностью во всей Европе пользовалась голландская почти всегда, но не всегда инструментальная группа «Эксепшн». Она, конечно, значится во всех каталогах и справочниках рок-музыки, но по большому счету чисто рок-группой назвать ее язык не поворачивается, потому что их главные хиты, главные мелодии, которые распродавались прежде всего в Европе, а потом уже и в США — это была Пятая симфония Бетховена, это была ария Баха, это были варианты Равеля, Дебюсси и других классических композиторов, правда, сделанных специфическим рок-образом.
(Музыка)
Иван Толстой: Интерпретируем дальше, Андрей?
Андрей Гаврилов: Да, хотя мне страшновато вам говорить, что именно я вам хочу сейчас предложить, у меня даже язык замирает. Дело в том, что очень большой популярностью в Германии пользовалась группа, игравшая «металл», прости господи, под названием «Эт Венс». Группа «Эт Венс» играла не просто «металл», не просто «хэви-металл», она была в том направлении, которое позже стало называться «пауэр-металл», то есть вообще забой такой, от которого нет ни малейшего спасения. И все бы, конечно, ничего, мы бы о ней никогда не вспомнили, если бы музыканты, которые получили очень неплохое музыкальное образование, не исполняли в своих концертах и в своих записях самые разные произведения классических композиторов, например, «Времена года» Вивальди и Пятую симфонию Бетховена. У них довольно продолжительная трактовка первой части Пятой симфонии Бетховена, поэтому я предлагаю ее послушать не целиком, у нас тогда не хватит времени ни на что больше, а просто взять фрагмент, чтобы было понятно, как «металлисты» слышат Бетховена.
(Музыка)
Андрей Гаврилов: Это был фрагмент из Пятой симфонии Бетховена в исполнении немецкой металлической группы «Эт Венс». Если говорить о различных трактовках Пятой симфонии, нельзя не признать, что есть среди них одна, которая, может быть, и не самая лучшая, но точно самая популярная, она принадлежит Уолтеру Энтони Мерфи, американскому композитору, аранжировщику, пианисту. Он довольно много пытался сочинить песенок, произведений, мелодий, он забрасывал своими демонстрационными записями в середине 1970-х годов очень многие студии, очень многие фирмы и везде получал отказ. Я не знаю, почему, история об этом умалчивает, но он вдруг решил сделать аранжировку Пятой симфонии Бетховена. Он назвал ее смешно - «A fifth of Beethoven», то есть если бы это была симфония, она называлась бы с определенным артиклем, он назвал с неопределенным. Это довольно сложно перевести, потому что первое, что приходит в голову — это «одна пятая Бетховена», и может быть на этом стоит остановиться, но все дело в том, что выражение «a fifth» имеет еще одно значение: это пятая часть галлона, то есть именно та бутылка, куда наливают крепкие напитки. И Уолтер Мерфи признавался, что это значение он тоже имел в виду. Как быть с этим, я не знаю, поэтому остановимся на «одна пятая Бетховена».
Иван Толстой: Пятая симфония подшоффе.
Андрей Гаврилов: Вы передаете смысл, но уходите от игры слов. Ничего здесь пока мне в голову не лезет, но и ваш вариант, Иван, я тоже не принимаю. Так вот, его вариант Пятой симфонии понравился, тем более, что в этот момент начиналась безумная волна диско по миру. Фирма решила, что можно рискнуть попробовать. Правда, они не были уверены, что кто-нибудь купит неизвестного Уолтера Энтони Мерфи, поэтому к его неудовольствию они изменили название, и в итоге пластинка вышла под таким названием «Одна пятая Бетховена. Уолтер Мерфи и Биг эппл бэнд». Когда пластинка вышла, выяснилось, что группа «Биг эппл бэнд» уже существует. Поэтому дальнейшие тиражи - фирма махнула рукой - значились просто как «Уолтер Мерфи». Тем более, что тиражи и бешеная популярность этого варианта позволили ему диктовать свои условия. Надо сказать, что эта мелодия была использована в фильме «Лихорадка в субботу вечером», если я правильно помню, под нее что-то танцует Джон Траволта, и поэтому она разошлась по всему миру не только как отдельная пластинка, как отдельное произведение, но как и часть саундтрека к этому фильму. Итак, Уолтер Мерфи и группа «Биг эппл бэнд», «Одна пятая Бетховена».
(Музыка)
Иван Толстой: А сейчас в нашей программе архивная тема. 1960-е годы были временем не слишком частых, но ярких побегов советских людей за границу. Писатель Виктор Тарсис, журналист Леонид Владимиров, дочь Сталина Светлана Аллилуева, прозаик Михаил Демин, автор «Бабьего Яра» Анатолий Кузнецов, каждый из этих беглецов вызвал пристальное внимание западной общественности и удостоился немалой прессы. Прошло почти полвека, и некоторые имена невозвращенцев стали забываться. В желании удержать прошлое я включил в сегодняшнюю программу беседу из одних таких беглецов — актером Николаем Рытьковым. Беседу с ним ведет другой невозвращенец кинорежиссер Игорь Ельцов. Запись лондонской студии, 12 марта 1970 года.
Диктор: Сегодня вы услышите рассказ бывшего актера московского Театра имени Ленинского комсомола Николая Николаевича Рытькова о его жизни в Советском Союзе и на Западе. Несколько лет тому назад Рытьков, будучи в заграничной командировке, не пожелал вернуться обратно в Советский Союз. Теперь он живет в Лондоне и работает в русском отделе Би-Би-Си. Многие любители театров СССР, наверное, помнят актера Рытькова как исполнителя роли Ленина. Интервью ведет Игорь Ельцов.
Игорь Ельцов: Николай Николаевич, несколько лет тому назад вы прибыли на Международный конгресс эсперантистов в Вену и приняли решение остаться на Западе. Еще до войны вы стали актером московского Театра имени Ленинского комсомола и в довоенное же время вы были арестованы органами Государственной безопасности, просидели в колымских лагерях и в сибирской ссылке в общей сложности 18 лет. После смерти Сталина вы были реабилитированы, как и миллионы других людей, вернулись обратно в Москву в тот же самый Театр имени Ленинского комсомола. Вы много потом выступали на эстраде, по телевидению и по радио. Почему вы не вернулись обратно из венской поездки?
Николай Рытьков: Это было нелегкое решение, но иначе я поступить не мог. Несмотря на то, что я был реабилитирован, органы госбезопасности не оставили меня своим вниманием. За мной следили всячески, я чувствовал это. Моя переписка с заграницей перлюстрировалась, я получал порванные, расклеенные письма, я явно ощущал, что подслушивались мои телефонные разговоры, вокруг меня крутили провокаторы со всякими провокационными вопросами и разговорами. Но к этому привыкаешь. Надо сказать, что много советских людей обречены на такую жизнь все время находиться под телескопом и микроскопом органов госбезопасности. Но когда меня однажды вызвали в это страшное учреждение и сказали, что я должен им помочь (в переводе на человеческий язык это означает стать их шпионом и провокатором), то я поначалу начисто отказался, конечно.
Игорь Ельцов: А в чем должна была выражаться эта «помощь»?
Николай Рытьков: Они хотели из меня сделать такого международного агента, чтобы я во время поездок за границу разузнавал все о деятелях, о лидерах эсперантского движения и доносил об этом потом. Я им объяснил, что я не гожусь для такого амплуа, я больше всего на свете презираю предательство. «Что вы, какое это предательство? Вы нам будете сообщать правду». Ну что же, пусть даже правду, все равно это не мое дело. У нас в стране существует высшая мера наказания, и кто-то приводит в исполнение смертные приговоры, но не всякий человек может быть палачом и даже не всякий человек может стать шпионом и провокатором против своих друзей. Так что я на тот раз категорически отказался. Они дали мне почувствовать, что это не приглашение к танцу. Если КГБ просит твою руку и ты ее не дашь, так у тебя могут отрубить голову. Я не буду здесь уточнять, как они кнутом и пряником мне дали понять, что я или должен согласиться, или меня постигнут всяческие беды, вплоть до нового ареста. Тогда я симулировал согласие и думал: вы меня только выпустите в свободный мир. И когда я оказался в нейтральной Австрии, я там попросил о политическом убежище.
Игорь Ельцов: Я хотел бы вас спросить: почему, как вам сейчас кажется, органы государственной безопасности, работники КГБ именно вас выбрали из той эсперантистской среды и именно они вас хотели сделать доносчиком?
Николай Рытьков: Тут, очевидно, есть какая-то определенная установка, потому что нечто подобное я вижу, теперь это уже стало ясно на весь мир, в поступке писателя Демина, который остался в Париже, и Анатолия Кузнецова. Их тоже пробовали вербовать. Он вроде как сам пострадавший, потерпевший, общительный человек, такие люди представляют особенный интерес. Я знаю, не хочу здесь называть, есть несколько деятелей искусства, которые числятся как бы оппозиционными или они были когда-то репрессированы, и уже в силу этого они могут пользоваться доверием у каких-то оппозиционных элементов в стране, вот они-то как приманка очень хороши. Поэтому, не учитывая мои человеческие качества, что я совершенно для амплуа шпиона и провокатора непригоден, они мне это предложили. Мне ничего не оставалось, как только остаться здесь. Это решение для меня было очень нелегким, потому что это значило, что я лишаюсь своей любимой профессии, что я покидаю своих друзей, любимую женщину и любимую родину.
Игорь Ельцов: Как известно, вас реабилитировали. По какому обвинению вы были до войны арестованы?
Николай Рытьков: Формулировка была такая: такой-то был активным членом международной шпионской организации, скрывавшейся на территории СССР под названием Союза эсперантистов.
Игорь Ельцов: Могли бы вы назвать самый счастливый день в вашей жизни?
Николай Рытьков: А что такое счастье? Достоевский говорил, что счастье — это когда тебя бьют, бьют, бьют и вдруг потом перестанут. Так вот такое счастье я испытал, по крайней мере, дважды. Это когда меня реабилитировали, когда я вышел из вечной ссылки на так называемую свободу, правда, впоследствии я понял, что из маленького лагеря я вышел в страну-концлагерь. Второй такой счастливый момент был, когда я вышел из этого огромного концлагеря и оказался в этой свободной Европе. И еще был у меня счастливый момент, прямо, надо сказать, уникальное переживание. Это было на Международном конгрессе эсперантистов в Софии в огромном здании универсиады, три тысячи зрителей, представители 50 различных национальностей слушают концерт, на котором выступают артисты разных национальностей, и все на одном международном языке. И вот я выхожу и читаю любимые произведения — Пушкина, Маяковского, моих любимых поэтов-эсперантистов, писавших оригинально на эсперанто. Меня понимают, меня одобряют. Это совершенно особенное переживание. И второй мой крупный международный конгресс в Мадриде, там тоже было немного меньше народу, от Советского Союза был один-единственный человек в сопровождении одного шпиона. Тоже было больше двух тысяч человек, приблизительно около 50 разных национальностей. Я читал, потому что была столетняя годовщина Горького, я читал произведения Горького, монологи из своих ролей, которые я играл на русском языке и нашего живого классика Солженицына, я читал его стихотворение в прозе и крохотные рассказы. Это замечательные переживания, вот тогда я был по-настоящему счастлив. И уж если еще говорить о счастливых моментах, так вот сейчас я переживаю очень счастливый момент. Чего-нибудь да стоит выступить так перед микрофоном, знать, что тебя слушают от Минска до Владивостока, несмотря на всякие глушения. И ты говоришь своим друзьям и недругам все, что ты думаешь. Это очень большое интеллектуальное и эмоциональное переживание.
Игорь Ельцов: Да, я с вами согласен. Скажите, Николай Николаевич, когда вы впервые прибыли в Вену и уже после того, как отказались вернуться обратно в Советский Союз, у вас на Западе в первые годы, в первые месяцы были какие-то разочарования от этой новой жизни, она же непривычная была, может быть и сейчас во многом для вас непривычна?
Николай Рытьков: Если говорить о разочарованиях, то, как известно, человеческие недостатки — это продолжение их достоинств, уж слишком последовательно. Так и свобода — это великое благо человека. Но если она совсем разнузданная и беспредельная, она становится уже недостатком. И в данном случае меня разочаровала такая безбрежная свобода, свобода даже для противников свободы, правда, им тут много воли не дают, но они могут высказываться. Очень мне несимпатичны эти хиппи, воинствующие тунеядцы, нет на них советских органов, они бы их приструнили.
Игорь Ельцов: Мне кажется, наоборот счастье, что нет.
Николай Рытьков: Может быть. Я не говорю, что это несчастье.
Игорь Ельцов: Это может быть одним из проявлений свободы.
Николай Рытьков: Да, это я и хотел сказать. Вот, пожалуй, единственное разочарование.
Игорь Ельцов: Скажите, как устроилась ваша профессиональная жизнь?
Николай Рытьков: Идя сюда, я прекрасно понимал, что я уже не могу так полноценно, творчески работать, как актер, и тем не менее, я иногда выступаю на местной студии, выступаю иногда по радио в каких-то пьесах. Немцы меня пригласили в телевизионный фильм «Гражданская война в России», мне там пришлось сыграть ту же роль, которую я играл и на московских подмостках — основателя нашей партии и государства.
Игорь Ельцов: Я вас видел в роли Ленина в Германии, я вам должен сказать, что вы сыграли очень хорошо эту роль.
Николай Рытьков: Да, роль серьезная. Так что это дало мне какие-то деньги. И потом со знанием русского языка, я знаю европейские языки, международный язык эсперанто, здесь голодать не приходится - преподаю русский язык, международный язык эсперанто, иногда выступаю по радио.
Игорь Ельцов: Николай Николаевич, представьте себе на какой-то момент, что советское правительство предоставило вам все юридические гарантии, вернулись ли бы вы обратно в Советский Союз?
Николай Рытьков: Разве можно верить гарантиям советских руководителей? Ведь известно, что за последние 20 лет советское правительство нарушило почти 40 международных договоров, что им стоит нарушить обещание, данное какому-то невозвращенцу? Если бы даже сам Господь Бог мне гарантировал безопасность на нашей многострадальной родине, я все равно бы туда не поехал, пока она остается вот такой.
Игорь Ельцов: Это почему же?
Николай Рытьков: Потому что, мало жить и не дрожать за свою жизнь, а чего-нибудь стоит вообще вся эта обстановка, весь этот режим, этот ритм жизни. Я, безусловно, вернусь на родину, но вернусь только тогда, когда в нашей стране будет действительно народная власть, когда не будет однопартийной системы. Потому что все беды, насколько я понимаю, все беды происходят именно от однопартийного тоталитарного режима. Всякая однопартийная система неизбежно перерастает в гитлеризм, сталинизм и вообще в диктатуру. Причем я глубоко подспудно уверен, что те процессы, которые сейчас происходят на нашей родине, они, безусловно, приведут к таким изменениям, не знаю, революционным или эволюционным путем.
Игорь Ельцов: В жизни эмигранта бывает много и всяких неестественных вещей. Как вы находите жизнь эмигранта на Западе?
Николай Рытьков: Англичанин говорит: моя родина — это тот крюк, на который я повешу свою шляпу. У них действительно родина весь мир — это и географически, и исторически объяснимо. А для нас, русских, родина — это не крюк. Покинуть родину — это все равно, что уйти в добровольное изгнание. Есть такие деревья, прямо сказать, не пересаживаемые. Но я вам скажу, у меня немножко другое, я не нахожусь на родине, но родина осталась во мне. Надо сказать, что в эмиграции ощущение родины даже еще острее.
Игорь Ельцов: В западной прессе, Николай Николаевич, о вас очень много писали, в журналах и в газетах. В частности, мне вспоминается одно интервью, которое вы дали газете «Санди Таймс». Интересно, какие были отклики на это интервью или были ли отклики в Советском Союзе?
Николай Рытьков: Были, очень своеобразные, не на страницах советской печати, но в редакцию «Санди Таймс» пришло письмо за подписью известнейших кинорежиссеров Михаила Ромма и Сергея Юткевича. Редакция «Санди Таймс» переслала мне это письмо на английском языке с таким примечанием, что у нас в стране, конечно, свобода слова, писала редакция, но и в то же время у нас неприкосновенность личности. А если мы опубликуем это письмо в том виде, в котором нам его представили, за подписью этих маститых режиссеров, то вы нас можете привлечь к судебной ответственности.
Игорь Ельцов: Вы не могли бы сейчас вкратце рассказать в двух словах о содержании этого письма?
Николай Рытьков: Самое обычное в таких случаях. Когда человек оказывается на Западе, то он должен быть дураком, бездарным и подлецом. В общем так и тут было написано, все в таких же выражениях. Старики вынуждены были поставить свои подписи перед такой писаниной.
Игорь Ельцов: Скажите, вы лично знали и Ромма, и Юткевича в Советском Союзе?
Николай Рытьков: Я снимался в небольшой ролишке у Михаила Ильича в фильме «Ленин в Октябре».
Игорь Ельцов: А Юткевича вы тоже знали?
Николай Рытьков: Шапочно.
Игорь Ельцов: Какой должна быть жизнь, по-вашему, как вы ее себе представляете, чтобы вам снова захотелось уехать обратно к себе на родину, отсюда, из английской эмиграции?
Николай Рытьков: Я как лицедей отвечу вам цитатой из одной замечательной пьесы. В трагедии графа Алексея Константиновича Толстого «Царь Федор Иоаннович», этот тишайший царь говорит Годунову:
Мое такое разуменье, шурин:
Нам делать так, чтоб на Руси у нас
Привольней было жить, чем у чужих;
Так незачем от нас и бегать будет!
Игорь Ельцов: Спасибо, Николай Николаевич, за беседу.
Иван Толстой: А мы возвращаемся к нашей музыкальной теме, вернее, к теме и интерпретациям. Бетховен.
(Музыка)
Иван Толстой: Андрей, не будучи специалистом в истории музыки, я со словом Бетховен связываю одно музыкальное произведение, исполненное в современных каких-то жанрах — это песня, которую поют «Битлз», но, кажется она принадлежит все-таки не им - «Roll Over Beethoven». Помню, что в детстве она была на пластинке, которую папа привез из-за границы. Есть ли у вас что-нибудь рассказать по этому поводу?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, «Roll Over Beethoven» - это рок-н-ролл Чака Берри. Переводится у нас обычно как «Катись, Бетховен», что практически правильно, смысл - «катись, Бетховен», «подвинься, Бетховен», дальше в припеве - «и расскажи об этом Чайковскому». То есть такой издевательский текст про то, что современные ритмы теперь главенствуют в умах, интересах и вкусах молодежи, а Бетховен и Чайковский нам не нужны. Однако, очень смешно, что вы вспомнили «Битлз», потому что человек, который стал позже с ними работать и был продюсером, в частности, Джорджа Харрисона, замечательный музыкант Джефф Линн в свое время организовал группу под названием «Electric Light Orchestra» - это английская группа из Бирмингема, которая стала звездной группой вне зависимости от своих контактов работе с «Битлз». Это совершенно самостоятельная и очень успешная команда, но успех принадлежит прежде всего самому Джеффу Линну. Так вот, когда он со своим ансамблем решил записать «Катись, Бетховен», он, разумеется, не мог не использовать Пятую симфонию Бетховена. Я думаю, что на этом мы закончим нашу программу, посвященную различным интерпретациям и вариантам Пятой симфонии Бетховена. «Electric Light Orchestra», песня «Катись, Бетховен».
(Песня)
