В Петербурге в издательстве "Победа" вышла книга Наталии Лебиной "Повседневность эпохи космоса и кукурузы: деструкция большого стиля. Ленинград, 1950–1960-е годы".
Книги Наталии Лебиной способствуют поднятию самооценки читателя: вроде бы их писал доктор исторических наук, профессор, консультант Северо-западного НИИ культурного наследия, автор многих научных трудов, а открываешь – и не без удивления замечаешь, что в книге все понятно, что она написана не "птичьим" профессорским языком, снобистским научным арго, а человеческими словами, которые к тому же складываются в увлекательное повествование.
Да, у этой книги есть своя интрига, свой сюжет. Кто сказал, что героями повествования могут быть только "хорошие" и "плохие" персонажи? Оказывается, путешествие души из глухой тоталитарной ссылки в более оживленный и человечный мир оттепели тоже может быть сюжетом – робким, смелым, трогательным, жалким и возвышенным одновременно, то есть не менее захватывающим, чем рассказ о нетривиальной судьбе отдельного человека, вызывающей наше сочувствие, понимание, улыбку.
Может быть, так происходит потому, что Наталья Лебина – возможно, случайно – открыла новый жанр: историческое исследование, пропущенное через душу, эмоции, воспоминания автора. Похоже, это ей подсказала сама жизнь: она родилась в 1948 году, смерть Сталина и оттепель прошли через ее детство и юность, предмет научного труда совпал с самыми яркими воспоминаниями жизни, и это дало ключ к настоящему оживлению истории, к созданию "машины времени" – не вымученной фантастами, а вполне реальной.
Книга исследует самые разные стороны советского быта – в тот момент, когда этот быт претерпевал слом, изменение, когда люди, наконец, потянулись от общего к частному – из коммуналок в крошечные, зато отдельные "хрущевки", когда на прилавках появились новые продукты, на стенах – новые вывески, на столах – новые блюда, в гардеробе женщин – новые предметы – например, капроновые чулки.
"Складывается впечатление, что в 50-е годы советские женщины испытывали такой же дефицит чулок, как и в 20-е, – пишет Лебина. – Писатель Ю. П. Герман в последней части романа… "Я отвечаю за все"… описал, как любезная его авторскому сердцу героиня Варвара летом красила ноги в коричневый цвет и рисовала сзади шов, чтобы создать иллюзию чулка на ноге. Подобный камуфляж объяснялся большими затратами на постоянно рвущийся капрон". А после этого идет абзац мелким шрифтом под рубрикой "Из личного" (эта рубрика – едва ли не самая увлекательная в книге):
"Наша соседка по лестничной площадке этнограф Берта Яковлевна Волчок, не такая безалаберная, как моя мама, всегда копила чулки со спущенной петлей и раз в два месяца сдавала их в ателье. Но сейчас я понимаю, что для такой аккуратности надо было иметь несколько пар недешевых по тому времени чулок. Для нашей семьи это было затруднительно". Увидишь такую картинку – и сухая история тут же расцветает, как известный посох в руках пророка.
– Наталия Борисовна, если уж речь зашла о чулках, то не описываете ли вы эпохальный и драматический переход от чулок к колготкам?
Вдруг появляются носки с резиночкой – полное счастье!
– Нет! Потому что колготки появились в самом конце описываемого периода – в 1966-67 годах, только поэтому я не касаюсь этого события – действительно, знакового. Зато я пишу о появлении мужских безразмерных носков с резинкой. Сейчас нам это кажется странным – как же это без резинки? А без резинки было так: мужчина надевал носок, а на него – такую специальную упряжь, достигавшую практически до колена, с тремя защипами, плотно натягивавшими носок – представляете, какие это были сложности в некоторых ситуациях? И тут вдруг появляются носки с резиночкой – полное счастье!
– В вашей книге столько замечательных деталей, что в них можно долго и увлеченно блуждать – к чему же вы хотите подвести читателя?
"Гаванной" в 60-е годы назывались первые совмещенные санузлы – "гальюн плюс ванна"
– Это книга – об очищении повседневности, включая наши взгляды, от наслоений сталинизма: деструкция жуткого большого стиля от помпезности – и в одежде, и в архитектуре – до тех романтических истин 20-х годов, которые на самом деле были очень неплохими, неудивительно, что часть интеллигенции так ими увлеклась. Это был соблазн. Конечно, в книге в какой-то мере есть элемент эйфории, ведь я пишу о юности, а там все нравится, ведь в молодости нам всем кажется, что колбаса была вкуснее, мороженое слаще, шампанское пьянее. Книга разделена на главы – так я выделила какие-то важные моменты человеческой жизни. Вот, например, первая глава называется "Наш человек в Гаванне", подзаголовок – "Деструктивные функции хрущевской жилищной реформы". То есть это глава о жилье. Но почему "Гаванна" с двумя "н"? Был такой роман Грэма Грина "Наш человек в Гаване", а "гаванной" у нас в 60-е годы назывались первые совмещенные санузлы – варианты расшифровки разные, но самый ходовой – "гальюн плюс ванна – гаванна". А потом я достаточно серьезно рассказываю, как хрущевская жилищная реформа разрушила сталинский коммунальный мир, последствиями чего стала индивидуализация быта, возникновение частного пространства. Я цитирую рассказ Аджубея, зятя Хрущева и главного редактора "Известий, о том, как его друг, врач, получив отдельную квартиру, повесил красную ленточку перед входом в туалет и заставил гостей ее торжественно перерезать, приговаривая: наконец, за 50 лет жизни, получен доступ в отдельный туалет!
Россыпь таких мемуарных жемчужин соседствует в книге с глубокими рассуждениями, умозаключениями, поисками общего смысла происходящего. Вот Лебина цитирует Ж. Бодрийяра: "Повышенная подвижность мебели, ее многофункциональность и способность до времени исчезать из виду происходит просто от вынужденного приспособления к недостатку жилой площади; это ухищрения от бедности" (из книги "Система вещей"), а следом делает свое заключение: "Однако в советской действительности эти явления в первую очередь воспринимались как демократизация интерьера, отказ от тяжеловесности и монументальности, свойственных сталинскому "ампиру изнутри".
Одна из глав книги посвящена еде: "Никитовая колбаса с батоном "русское чудо". "Никитовой" прозвали колбасу из мяса кита, батон "русское чудо" был зеленым, поскольку его пекли из гороховой муки. Но, по словам Наталии Лебиной, происходили и более заметные сдвиги.
Сухое вино – это был такой интеллигентский пафос, а альтернативой водке стал коньяк
– Появлялись новые формы питания, новые формы ресторанов, уходила сталинская помпезность с безумной лепниной. У меня есть такие разделы: "Книга в контексте эпохи", "Напиток в контексте эпохи", "Учреждение в контексте эпохи", "Фильм в контексте эпохи". И вот я говорю о фильме "Дайте жалобную книгу", его молодая героиня становится директором ресторана "Одуванчик". Такой старый ресторан в сталинском духе, где все хамили и дерзили, где подавали мощные напитки вроде водки, а клиента рассматривали в качестве кровного врага. И вот героиня решает все это переделать в духе хрущевского минимализма – в такое современное кафе, где пьют только сухое вино, едят легкие закуски, танцуют "липси" и прочие танцы, – такая демократизация вкуса – это тоже заслуга хрущевского времени. Затем у меня идет глава "Питие определяет сознание. Спиртное в контексте десталинизации и демократизации". И здесь я пытаюсь показать, как в ходе десталинизации поменялись государственные и частные ориентиры в отношении спиртного. Сталинская политика была направлена на широкую продажу самых разных вин, на снижение цен на спиртное, на создание "Советского шампанского" – напитка советской буржуазии, совершенно ужасного. Вообще-то, в России свое шампанское всегда было – "Абрау-Дюрсо", а в 1936 году, решив создать советскую буржуазию, Сталин сказал: нужно, чтобы каждому было доступно шампанское. И теперь "Советское шампанское" вызревало за 25 дней, там были какие-то дрожжи, качество мы все знаем, но зато его было много, мы все на нем выросли. Но хрущевское время и сюда внесло коррективы – повсюду возникла пропаганда сухого вина. Сухое вино – это был такой интеллигентский пафос, а альтернативой водке стал коньяк. Это отразилось и в воспоминаниях современников, например, у Бобышева можно прочесть о том, как его раздражала его жена, которая всегда приглашала гостей и ставила на стол сухое – ни в коем случае не крепленое вино – и его было немного! Это раздражало, но это был такой своеобразный знак шестидесятничества.
– На этой волне стали очень популярны грузинские вина…
– Да, грузинские белые вина, помню, у нас в доме всегда было "Гурджаани", "Цинандали", "Кинзмараули". То есть десталинизация поменяла коды спиртного. А еще в это время вернулись к начатому в 20-е годы, к лечению алкоголизма, слово "нарколог" – это слово 60-х годов, и применялось оно не к наркотикам, а к алкоголю.
В главе "Химия и жизнь" говорится о химизации народного хозяйства и о ее влиянии на повседневную жизнь.
Под влиянием телевизора, холодильника, пылесоса изменился частный быт
– Здесь прослеживается появление синтетических материалов, которые в советской жизни стали таким симулякром равенства и благополучия, появились всякие искусственные шубы, знаменитый кримплен, безразмерные чулки – женщина, наконец, избавились от необходимости штопать чулки, это было настоящим счастьем! Но в советской действительности все преломлялось очень любопытно. Появление капрона вызвало появление капроновых блузок, которые надевали прямо на белье – так делают и сейчас, но тогда, в 60-е годы, это безумно осуждалось, считалось непристойным. И всюду в литературе встречалось предупреждение, что тонкие капроновые блузки носятся только под пиджак, и никак иначе. То есть политика всюду вмешивалась, учила жить, но все же эпоха нейлоновых шубок породила некую раскованность. Хотя шубки нашего производства были плохие, и пахли они плохо, а импортных было мало, их можно было достать только по блату. Я даже описываю эпизод, когда на день рождения к моей маме пришли три дамы – все в одинаковых американских шубках – видимо, все они были прикреплены к одному закрытому магазину. А отказ от галош – это ведь тоже целая эпоха. Раньше люди ходили в обуви и в галошах, а теперь, в 60-е годы, благодаря синтетике можно было ходить в обуви на микропоре и без галош. Но тогда же возник и феномен домашних тапочек, новый культурный код – обычай предлагать гостям сменить уличную обувь на домашнюю. Если вы заметили, многое из бытовых новшеств 60-х годов выглядит смешно, но в то же время это важно: это уход от помпезности сталинизма в некую частность, но частность эта оказывается не менее значимой, чем уходящая в прошлое помпезность. Это свобода.
– А о чем говорится в главе "Техника решила все"?
У мужчин я исследую форму бороды как признак некой раскованности, у женщин эту роль играют распущенные волосы
– Здесь я пишу о том, как под влиянием телевизора, холодильника, пылесоса изменился частный быт. Холодильник во многом освободил людей от каждодневной готовки, и в воспоминаниях тех лет часто встречаются восклицания: как хорошо, что есть холодильник, что теперь не надо вешать продукты за окно! Хотя холодильник был вещью престижной и не всем доступной, купить его было сложно, но сам факт его появления – это уже прорыв. Пылесос и химчистка – это новая форма чистоты, а магнитофоны – это интимизиция досуга, когда можно было не бояться никакой цензуры. Это магнитофонная революция, это бардовская песня. И еще очень важно было появление транзисторных приемников – от самых маленьких до шикарной "Спидолы", ловившей все на свете. У Наймана есть воспоминания о том, в каком восторге была Ахматова – она могла услышать музыку из Лондона. Ну, и "голоса" оттуда прорывались, поэтому техника действительно решила многое – дала возможность широты взглядов, повернула наш мозг, и многое благодаря ей стало развиваться бесконтрольно. В это же время стало более широким использование автомобильного транспорта, классические машины 60-х годов – это "Запорожец" – признак доступности и "Волга" – признак роскоши.
– У вас есть глава о брачно-семейных отношениях, о появлении первых домов бракосочетания, а также две специальные главы о новом типе мужчин и женщин: "Денди в кукурузе" и "Кузькина мать: черты портрета".
– Да, это о новом типе женственности и маскулинности, сформировавшемся в 60-е годы. Произошло освобождение от этого пышного сталинского гламура, появились новые черты красоты. Я считаю, что появился новый тип мужчины – прежняя грубая маскулинность была заменена маскулинностью интеллектуальной. Этот образ был гораздо свободнее и контактнее, тип немножко ироничной, насмешливой, утонченной мужской красоты – это, конечно, был прорыв. То же самое касается и женского образа. Вспомните актрис 60-х годов – это удивительные красавицы, у них нет массивности, пышности, в лице всегда присутствует тонкая пикантность, это женщины вроде Татьяны Самойловой, Татьяны Лавровой или той же Алисы Фрейндлих. Во внешности стали важны интеллект и шарм, это проявилось и в прическах, и во многом другом. У мужчин я исследую форму бороды как признак некой раскованности, у женщин эту роль играют распущенные волосы.
– Собираетесь ли вы писать о том, как все эти ростки свободы постепенно засохли и закостенели в период поздней империи, например, как дивные прически 60-х – всякие "бабетты" – трансформировались в жуткие "халы" на головах партийных теток в квадратных пиджаках?
– Написать об этом было бы очень интересно, но пока я не вижу того массива источников, который для этого необходим. Но другие типажи действительно формировались – в 60-е годы таких партийных дам еще не было. Фурцева, при всех странностях ее жизни, была безумно женственна. Ведь "кузькина мать" – это не Фурцева и не знаменитая Надежда Заглада – та древняя деревенская старуха, которую Хрущев везде за собой таскал, – это некий средний образ. А вот в 70-е годы действительно формировался тип таких партийных женщин, да, безумные "халы", безумный кримплен – это правда очень интересно, и если хватил сил, надо будет написать.
– Давайте вернемся к вашей книге, ее последняя глава – "Антимиры в эпоху непостроенного коммунизма" – о чем это?
– Это рассказ о деструктивных элементах, которые существуют в каждом обществе. В данном случае это стиляги, фарцовщики, тунеядцы – как они возникали, как власть на них реагировала, – многое, кстати, она провоцировала сама. Ведь хорошо известно, что если на некоторые вещи не обращать внимания, не артикулировать их, они могут и не развиться, но власть не проходила мимо. Там есть и мои собственные воспоминания о том, как я в возрасте лет шести просматривала журнал "Крокодил" с очень смешными карикатурами на стиляг. А потом моим родителям удалось купить мне хорошенькие чешские ботиночки на толстом микропоре, но я визжала: "Не буду надевать, так носят одни стиляги!" Детали можно множить и множить, но общая идея книги такова: хрущевская эпоха, несмотря на свою противоречивость, была прорывом, вхождением советского общества в модернизирующееся мировое сообщество. Но очень скоро снова пошло отставание, многие завоевания сводились на нет. Взять те же "хрущевки" – вначале они строились из кирпича и были неплохими по качеству, потом пошли панельные, а потом людей стали снова селить туда как в коммуналки, уничтожая весь эффект. В хрущевское время наука дает массу интересных вещей, но затем экономика тормозит, идеология ее зажимает, и снова ничего не получается – все живые ростки заглушаются постоянным стремлением покомандовать сверху. И как бы я ни была очарована тем временем, все равно сознание того, что оно существовало в рамках партийной идеологии, социалистической экономики – это сознание никогда не исчезало. Это относительная свобода в совершенно определенных контурах: просто клетка немного расширилась, и прутья ее стали чуть более редкими.
