Иван Толстой: Одесский Клондайк. Сегодня мы продолжим беседу с историком искусства и коллекционером Евгением Деменком. В прошлый раз Евгений рассказывал о судьбе разветвленного семейства Бурлюков. А сегодня привез в подарок книгу-альбом «Новое о Бурлюках», выпущенную в городе Дрогобыче.
Теперь наша тема - Одесский Клондайк.
Евгений, у нас в Праге давным-давно притча во языцех ресторан под названием «Open», который все никак не может, вопреки своему названию, открыться. Мы ходим и облизываемся, потому что мы знаем ресторатора, знаем, что он хорошо готовит. В Фейсбуке несколько дней назад я прочитал, что вы приехали и открыли там посольство Одессы. Что сей сон значит?
Евгений Деменок: Это, на мой взгляд, очень интересная инициатива одесситов. У нас есть своя туристическая ассоциация города, Иван Лептуга ее возглавляет. В конце прошлого года придумали открывать посольство Одессы во всех городах и странах, где только ступила нога одессита. По-моему, это очень интересная вещь. С одной стороны это шутка, а с другой стороны в этом что-то есть, потому что одесситы могут отмечать флажками на карте мира места, куда они могут идти и чувствовать себя комфортно и безопасно, может быть даже получать скидки. Наверное, одна из целей тайных открытия в ресторане «Open» то, что одесситы смогут там получить небольшие скидки. Правда, хозяева пока об этом не знают, я им об этом не говорил. Но тем не менее, благодаря тому, что ресторан обрел некий международный статус, его откроют как можно скорее.
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, хозяевам ресторана об этом поскорее, потому что предки по одной из моих линий одесситы, так что я очень надеюсь подешевле там выпивать и закусывать.
Евгений Деменок: Непременно.
Иван Толстой: Итак, вы любите представлять Одессу и знаете в этом толк. Вы несете одесское знание, одесские традиции, культуру и одесское прошлое по всему миру. Что вы в это вкладываете, какие традиции, какое прошлое вы несете: вы ведь коллекционер, искусствовед, эссеист, историк искусства. Расскажите, пожалуйста, об этом.
Евгений Деменок: Вы знаете, у одесситов есть удивительная черта: с одной стороны, с легкостью покидать свой город в поисках лучшей доли, а с другой стороны, не переставать прославлять этот город, даже будучи от него за тысячи километров и даже не навещая его. Есть масса тому подтверждающих примеров. Я недавно был в Нью-Йорке, у меня там есть приятельница, которая с мужем там живет уже около 30 лет, муж одессит, с тех пор он в Одессе не был ни разу, но она говорит: «Почему он так любит свою Одессу? Он все время про нее говорит, как будто бы это какой-то Клондайк».
Вообще, есть такая теория, Сергей Ануфриев, художник-концептуалист, друг и партнер Павла Пепперштейна известного, сказал мне как-то, по-моему, замечательную фразу: «Одесса — это же мама, а повзрослевший сын не должен жить с мамой, он должен уехать куда-то и вернуться к маме в сиянии славы, с какими-то победами».
Наверное, одесситы, следуя этой мысли, уезжают и потом возвращаются в сиянии славы. Может быть, возвращаются не физически, но слава возвращается. Я как раз занимаюсь возвращением этой славы. Если пользоваться терминологией Жванецкого о сосредоточенных и рассеянных одесситах, то я сосредоточенно занимаюсь рассеянными одесситами. Большинство одесских краеведов занимаются тем, что описывают годы, месяцы и недели жизни знаменитых людей, проведенные в Одессе, я занимаюсь, напротив, одесситами, которые уехали куда-либо и состоялись там, я возвращаю из славу Одессе. Безусловно, Прага в том числе является одним из мест, куда докатились одесситы и откуда их слава теперь возвращается в Одессу.
Иван Толстой: В прошлый раз, Евгений, мы с вами поговорили о судьбе Бурлюков, которые осели в Праге и оставили память и о семье, и об Одессе, об Украине. О ком поговорим теперь?
Евгений Деменок: Вы знаете, есть целая группа одесситов. Наверное, начну с того, как они оказались в Праге, оказались они, безусловно, не по своей воле и не от хорошей жизни. Первая волна — это 1919 и 1920 год, революция и гражданская война, те, кто уходил с Добровольческой армией или раньше, те, кто не мог остаться в советской России. Фамилии известны всем, наверное, в Праге. Меньше известны в Одессе. Никодим Павлович Кондаков, братья Флоровские Антоний и Георгий, Всеволод Стратонов, геолог Николай Андрусов и целый ряд других. Вторая волна была тоже не по своей воле — это «философский пароход», уникальное явление. Несколько одесситов тоже попали в Прагу, будучи высланными на «философском пароходе». Три человека — Евгений Леонидович Буницкий, математик, он всю свою оставшуюся жизнь прожил в Праге, был профессором Карлова университета, преподавал в пражской Политехнике, написал множество научных работ, умер и похоронен в Праге. Это тот же Всеволод Стратонов, которого отправили в ссылку, в изгнание вообще из Москвы. Он к тому моменту жил и работал в Москве, преподавал, но в 1922 году он был выслан из Петербурга на одном из «философских пароходов».
Самый первый «философский пароход» отплыл из Одессы. На нем отплыли Антоний Флоровский, физиолог Бабкин и ассистент Скачков, на самом деле он Секачев. Три человека, три одессита оказались в Праге. Кроме того, в Праге оказалась целая плеяда людей, о которых меньше мы говорим, — это не ученые, а это деятели искусства. Например, Елизавета Никольская, прима-балерина государственной оперы, которая уже в Одессе была прима-балерина оперного театра, окончила гимназию в Одессе и в Праге прожила до 1945 года, уехала в Венесуэлу, понимая, что ничего хорошего ее не ожидает.
Это ее партнеры Вадим Балдин и Андрей Дроздов, рожденные в Одессе артисты балета. Константин Каренин, который ставил голос Карелу Готту и Елене Вондрачковой, он учился в Одессе, закончил военное училище в Одессе. Тот же Александр Головин, скульптор, муж Аллы Головиной, одной из участниц пражского «Скита поэтов». Я бы, наверное, остановился более подробно на некоторых фигурах, с вашего разрешения.
Иван Толстой: Да, конечно, хочется послушать ваш рассказ о наиболее драматических судьбах.
Евгений Деменок: Наиболее драматических, наиболее выдающихся. Если говорить о выдающихся, то, наверное, это Кондаков, который добился в Праге всего, чего может добиться ученый. А все это произошло не только благодаря его авторитету как византолога, а благодаря каким-то счастливым случаям и добрым делам. В свое время, когда Кондаков преподавал, Кондаков видный византолог, историк искусства, один из теоретиков истории искусства, может быть, волей или неволей он послужил предтечей евразийской теории, которая сегодня так популярна в России. Потому что именно он, благодаря исследованиям истории и хронологии византийской иконописи, понял влияние ее на культуру Западной Европы, в том числе. Никодим Павлович Кондаков фактически состоялся в Одессе. Он более 20 лет там прожил, преподавал в Новороссийском университете, в Одессе вышли его самые выдающиеся труды, в Одессе он защищал докторскую диссертацию, получил степень профессора. Из Одессы он отправлялся в свои путешествия, он ездил в Палестину, Синай, на Афон, в Западную Европу, в Сирию и так далее. В 1919 году он вернулся в Одессу вновь и вместе с Буниным издавал газету «Южное слово». То есть после 20 лет научной деятельности он вернулся в Одессу уже как скорее политик, потому что в этой газете «Южное слово» он отвечал за политическое направление - это газета руководства Добровольческой армии.
Безусловно, они с Буниным понимали, что ничего хорошего при большевиках их не ждет, в конце января 1920-го года в одной кабине с четой Буниных Никодим Павлович плыл в Болгарию. Это был, наверное, один из последних шансов уцелеть, потому что начало февраля 1920-го — уже окончательное установление красной власти в Одессе
Бунин уехал в Париж, его довольно быстро забрали оттуда, потому что он нуждался, у него украли все деньги и все, что он привез туда, — это известная история мистическая.
Кондаков преподавал в Софийском университете, жил очень бедно. Об этом узнал Масарик, а Масарик пытался стать профессором славяноведения в Петербурге. И тогда российские власти, чтобы не дразнить австрияков (Чехословакия тогда была в составе Австрийской империи), не дали ему должность профессора, а Кондаков вступился за него. Масарик это запомнил. Узнав о том, что Кондаков живет в Софии, что он нуждается, он пригласил его, осыпал его всяческими благами, открыл для него собственный институт, семинарий Кондакова, который потом стал институтом. И даже дочь Масарика Алиса занималась историей искусства. Что интересно, что Кондаков преподавал в Карловом университете на русском, он вел курсы истории искусства на русском. После его смерти преемником его стал профессор Николай Окунев, который также преподавал в Новороссийском университете в 1918-19 году. Это не может быть совпадением, безусловно, они прекрасно знали друг друга еще по Одессе.
Братья Флоровские — это следующие фигуры, на мой взгляд, очень интересные. Антоний и Георгий Флоровские родились в семье священника и выросли в Одессе, по сути. Антоний приехал в Одессу в 10 лет, Георгию был год. Они окончили гимназию, окончили Новороссийский университет оба, Антоний стал историком, а Георгий богословом.
Антоний Флоровский довольно интересная фигура. Он получил в 1946 году советский паспорт, здил свободно в Советский Союз, не подвергся репрессиям, при том он был, как я говорил, выслан на «философском пароходе». Я заметил интересную закономерность, безусловно, сейчас рано обобщать — это еще предстоит изучить: те, кто был выслан на «пароходах», потом в 1945 году репрессиям не подвергались. Я несколько фамилий проследил, поэтому обобщать сейчас рано. Флоровский избежал этой участи, хотя он преподавал тут, у него был чешский паспорт в том числе. Он преподавал везде, когда нужно было зарабатывать. Прага была благоприятным местом для этого. Безусловно, тот одесский характер, который, наверное, включает в себя жизнестойкость некую, умение приспосабливаться к новым условиям, некий предпринимательский дух, он позволял одесситам начинать все сначала. Флоровский преподавал и в Народном университете, и в Карловом университете, он был в совете Русского заграничного архива, он руководил Русским историческим обществом. Кстати, в Одессе одно время он руководил Публичной библиотекой. Человек абсолютно многогранный и разносторонний. Он преподавал всю жизнь историю. Он умер в Праге.
Брат его Георгий Флоровский прожил всего несколько лет, он тоже был византологом поначалу. Потом он с византологами разошелся кардинально, уехал в Париж, после войны уехал в Америку. В Америке он стал одним из лидеров экуменического движения, движения объединения церквей. Его фигура там на очень высоком счету.
Более драматична судьба Стратонова.
Иван Толстой: Если можно, я хотел бы маленькое уточнение сделать, Евгений. Вы меня очень заинтересовали тем, что Антоний Флоровский или Антонин, как его иногда называют, ездил в Советский Союз. Какие там были у него связи, куда он ездил? Что это были за поездки?
Евгений Деменок: Насколько я понимаю, это были поездки по научной линии, он читал какие-то лекции в Москве.
Иван Толстой: В каком году?
Евгений Деменок: В 1950-е годы.
Иван Толстой: После смерти кое-кого?
Евгений Деменок: Я так полагаю, да. Это нужно будет еще раз внимательно посмотреть. Но то, что он езди, — это абсолютно точно. И то, что он получил советский паспорт и жил здесь, — это тоже факт.
Иван Толстой: Ну, это как раз несложно, советский паспорт получили многие. Очень интересно. Пожалуйста, продолжайте.
Евгений Деменок: Всеволод Стратонов, наверное, более трагична его судьба. Он покончил с собой. Известный астроном. Он также вырос в Одессе, закончил гимназию, закончил Новороссийский университет. И отец его был даже одно время директором Ришельевской гимназии. Работал в Ташкенте много лет, работал в Пулково. Он чередовал научную деятельность и коммерческую деятельность. Потому что, например, чтобы издать собственную книгу «Солнце», ему пришлось заняться выпуском газеты в Тбилиси, что он с успехом и сделал. Потом он работал в коммерческих банках, и уже приехав сюда, он тоже одно время пытался заниматься коммерцией, открыл коммерческий банк, к сожалению, банк прогорел, и он стал тогда финансовым консультантом, не переставая преподавать, будучи профессором Карлова университета, астрофизик, не переставая писать книги, не переставая читать лекции. К сожалению, после смерти дочери и жены он покончил с собой. Он похоронен на Ольшанском кладбище. Я думаю, что одесситы должны знать его, потому что он рожден в Одессе. Я надеюсь, что послушав эту передачу, одесситы, по крайней мере, заинтересуются его биографией.
Иван Толстой: Лет 20 назад, как только мы все приехали в Прагу работать на Радио Свобода, я познакомился с одной из дочерей Стратонова. И у меня даже есть кое-какие книжки из их семейной библиотеки с ее автографом на титульном листе. По-моему, одна или две с автографом самого астронома Стратонова.
Евгений Деменок: Я вам по-хорошему завидую. Судьба Стратонова удивительна именно тем, что он умел сочетать в себе некую коммерческо-предпринимательскую жилку, когда жизнь заставляла его зарабатывать деньги, он умел заниматься этим нелюбимым делом, при этом продолжая писать свои исследования. После 10 лет работы в Ташкенте он неожиданно бросил все, у него были периодически импульсивные решения. С одной стороны он был взвешенным человеком, дослужился до статного советника в Тбилиси, и в то же время он мог принимать импульсивные решения. Он решил бросить свою работу в обсерватории, которую чуть ли не специально под него построили в Ташкенте, вернуться в Питер, где его никто не ждал, в Пулково его не ждали, в университете его тоже не ждали, и он тогда опять занялся коммерцией, занялся банковским делом. А уже перед самой революцией из Тифлиса он попал в Муром, в город, в котором интеллигенции можно было по пальцам двух рук посчитать, безусловно, ему особо не с кем общаться было. Но что интересно, из Мурома Зворыкин, изобретатель телевизора, буквально незадолго до приезда Стратонова в Муром Зворыкин уехал продолжать обучение в Париж, потому что там учиться, естественно, было негде. Отец Зворыкина был известным купцом, достаточно зажиточным, смог отправить своего сына учиться Париж. Такие удивительные судьбы: Стратонов приехал в Муром, Зворыкин уехал в Париж, оттуда уехал в Америку и изобрел телевизор.
Иван Толстой: А вот фрагмент из воспоминаний Всеволода Стратонова, написанных в Праге «Потеря Московским университетом свободы».
«Московский университет был лишен автономии в 1920 г. Но он еще оставался очагом свободной мысли и чистой науки. Он оставался также и рассадником общечеловеческой, а главное — внеклассовой культуры. Примириться с этим советская власть не могла. От коммунистов неоднократно приходилось слышать: — Мы вам высшей школы не отдадим! Провинциальные высшие учебные заведения («Вузы») с их малочисленной профессурой, изолированные, подавленные материальной нуждой, — упорства в защите своей научной свободы проявить не могли). Сопротивление петроградской профессуры, при изумительно героической стойкости отдельных ее членов, вследствие местных условий, в общем было слабее, чем московской профессуры. Наиболее напряженная защита свободы высшей школы происходила в центре, в Москве. Во главе ее, как самая сильная цитадель, естественно стоял Московский университет — старейшая и крупнейшая высшая школа России. Неравная борьба имела предрешенный исход. Грубое насилие и террор ГПУ не могли не победить. Катастрофа свершилась. Каждая alma mater перестала быть свободною матерью. Она была теперь низведена террором на роль невольницы, принужденной обслуживать захватчиков власти. Победа, да... Но не будет ли она Пирровой? В период острой борьбы, в 1921-1922 гг., автор имел честь быть деканом физико-математического факультета Московского университета. Этому факультету суждено было попасть в фокус борьбы за Московский университет.
18 августа. Ночью звонок. Чекист! Обыск. Арест... Отвозят на грузовиках в знаменитую внутреннюю тюрьму ГПУ на Лубянке. Поздней ночью — в комендатуре тюрьмы. Новый обыск. Ряд неожиданных встреч. Вопросы глазами: — Как, и вы? Много знакомых профессоров. Несколько — Московского университета. Разводят по камерам. Швыряют в дверь грязный, в подозрительных пятнах, сенник и доски. Устраиваем себе ложе. Тюрьма возбуждена — в одну ночь столько новых арестантов! Едва заснут, снова дверь открывается. Новый! Шепчутся арестанты: — Что-то происходит в Москве... В эту ночь отвезли в тюрьму ряд профессоров, писателей и деятелей кооперации. В Москве арестовали человек сорок. В Петрограде и в провинции — примерно столько же. Программа Зиновьева приводилась в исполнение. Тюремный режим внутренней тюрьмы ГПУ не раз описывался: содержание голодными, грубое обращение, лишение прогулок, умаление дневного света в камере, разрешение только один раз утром и один раз вечером, в назначаемое надзирателем время, пользоваться уборными и пр.
В одной камере со мной было девять арестантов; между ними профессор-философ Московского университета Н. А. Бердяев. Ночью наша камера оглашается воплем: — Погибаю! Поги-ба-аю!! Вскакиваем. Что такое?! Снова неистовый крик не своим голосом... По коридору, гремя оружием, бежит караул. Дверь поспешно открывается. Камера заливается светом. — Николай Александрович, да проснитесь же... — По-оги-бааю! — Ничего подобного! Очнитесь! Наконец, наш профессор просыпается. Оглядывается, поворачивая недоумевающе взлохмаченную голову... — Что случилось? — Что... Да вы же во сне крик подняли! — Я?! Разве?... Караул смеется. Надзиратель, прибежавший с караулом, старается быть строгим. Ищет жертвы, на которой сорвать бы досаду... Искупительная жертва найдена: — Снимите жилетку! Слышите? Немедленно снять жилетку!! Николай Александрович покорно снимает свой жилет. Караул уходит...
Мы являлись в комендатуру тюрьмы на Лубянке, а оттуда чекисты, снесясь по телефону с соответственным отделением, пропускали нас дальше. Ждем мы как-то разрешения. Передо мною — наш историк, проф. А.А.Кизеветтер, со своей окладистой бородой. Чекист посмотрел на его бороду и телефонирует: — Священник Кизеветтер просит пропустить! — Какой я священник! — возмутился А.А. — Гражданин Кизеветтер, а не священник! Чекист осмотрел его недоверчиво... Но все же согласился...
Всем нам предъявлено одно и то же, еще до ареста и довольно нелепо составленное обвинение. Оказывается, мы все огулом виновны в контрреволюционной деятельности вообще, а в частности, в содействии белым войскам; это содействие особенно нами усиливалось при приближении белых к Москве... Ряд бесцельных ночных допросов у следователя. Бесцельных — ибо наша судьба уже наперед предрешена: — Высылка профессоров и писателей за границу! А кто на это добровольно не согласится, предание суду по обвинению, могущему окончиться «высшей мерой наказания», с предварительным содержанием в тюрьме. Позже мы узнали взгляд власти: — Непримиримых профессоров вышлем за границу. Остальных напугаем, а затем ублажим материальными подачками. Американский журналист интервьюирует Троцкого о смысле высылки нас за границу. —О,— говорит Троцкий,— высылка за границу — это лишь гуманная мера в отношении высылаемых! Иначе нам пришлось бы их расстреливать, в случае каких-либо контрреволюционных выступлений... Нас обязали выехать в Германию в течение одной недели, после освобождения из тюрьмы. Заграничные паспорта и визы должно было добыть ГПУ. А мы обязаны были чуть ли не через день являться в это учреждение.
Ходим, ходим, а ГПУ заграничных паспортов все не дает! Проходит не одна неделя, а несколько. Наконец, узнаем причину промедления. Вот ответ германского правительства: — Германия не является местом ссылки для кого бы то ни было. Поэтому, на основании высылки ГПУ, визы в Германию никому дано быть не может. Но правительство осведомляет, что, зная, кого именно высылает ГПУ, и в том случае, если высылаемые добровольно пожелают прибыть в Германию, разрешение на въезд будет им дано немедленно.
Мы подали такое заявление и тотчас получили визы. Нам было неоднократно подсказываемо, чтобы мы просили Политбюро пересмотреть постановление о нашей высылке за границу. — Ведь не считалось же раньше предосудительным не только просить о смягчении наказания министра внутренних дел, но даже подавать об этом прошение на высочайшее имя... Человек десять из высылаемых действительно просили о пересмотре и об оставлении их в Москве. На весьма тяжелых моральных условиях им это было разрешено. В последний день сентября 1922 г. германский пароход «Обербюргермейстер Гакен» увозил из Петрограда в Штеттин наполнившую все судно группу высланных из Москвы, вместе с их семьями. Из профессоров собственно Московского университета были высланы: А.Л.Байков, Н. А. Бердяев, И.А.Ильин, А. А. Кизеветтер, М.М.Новиков, С.Л.Франк и В.В.Стратонов.
Отдохнув душою на пароходе, после пережитых испытаний, мы поблагодарили любезного капитана за отношение к изгнанникам адресом, в котором было сказано: — Потерпев житейское крушение на материке, в Москве, мы нашли, наконец, тихую пристань среди волн Балтийского моря, на вашем пароходе. Мы лично нашли тихую пристань, хотя ее и не искали. И возвращение на родину для нас закрыто, под угрозою расстрела. А Московский университет стал ареной для сведения дальнейших счетов и с профессурой и с несчастным студенчеством. Луначарский и Покровский добивали высшую школу беспрепятственно. О тяжких днях Московского университета, наставших после потери им свободы, расскажут их пережившие, когда получат свободу слова.
Иван Толстой: Это были воспоминания астронома Всеволода Стратонова, написанные в эмиграции в Праге.
Евгений Деменок: Лев Флорианович Магеровский, еще одно имя, одессит. Человек, который прожил, наверное, три жизни, три периода — русский, чешский и американский. Офицер, кадровый военный. Учился после окончания Ришельевской гимназии в Киеве, потом заканчивал свое гражданское образование на русском юридическом факультете Карлова университета. По сути, один из создателей Русского заграничного исторического архива (РЗИА). Он не был очень заметным, но он был очень трудолюбивым, трудоспособным. Наверное, благодаря этому ему удалось потом в Америке собрать дубль два. То есть 11 мая 1945 года Магеровские уехали первым же поездом, они понимали, что ничего хорошего их не ждет.
В 1945 году РЗИА, как известно, уехал в Москву в подарок к очередному юбилею Академии наук. Тем не менее, здесь, к счастью, остались дубликаты, и все желающие могут познакомиться.
Магеровский начал снова и создал Бахметевский архив при Колумбийском университете, который на сегодня является номером два после Института Гувера по собранным архивным документам, касающимся русской эмиграции.
Солженицын писало о Магеровском в «Угодило зернышко меж двух жерновов», там есть большие куски: один с крошечной зарплатой в маленьком помещении создавал, уговаривал людей писать воспоминания, уговаривал сдавать документы в архив. Ему это удалось.
Тут произошла такая вещь: РЗИА уехал в Москву, это была катастрофа для людей, которые отдавали туда свои документы.
Иван Толстой: Давайте поясним, что РЗИА — это Русский заграничный исторический архив.
Евгений Деменок: Многие русские эмигранты, которые писали по просьбе создателей и сотрудников архива свои мемуары, они попали прямиком в НКВД. Это было очень невесело. Вся подноготная была известна — это во многом потом служило основанием для арестов и обвинений. Тем не менее, в Америке он создал еще один архив.
Или, например, Васнецов Михаил Викторович. Череда Михаилов Викторовичей и Викторов Михайловичей Васнецовых до сих пор продолжается.
Иван Толстой: Есть такие русские безумные семейные традиции, чтобы черт ногу сломил.
Евгений Деменок: Совершенно верно. Михаил Викторович Васнецов — один из пяти детей великого русского художника, которого представлять не надо, и единственный его потомок, который похоронен не на Введенском кладбище вместе с отцом в Праге на Ольшанском кладбище. Более того, он стал священником, а начинал с того, что он был астрономом, астрофизиком. В 1912 году с женой они приехали в Одессу, он получил место в астрономической обсерватории. Он проработал в Одессе два года, потом началась война, он был мобилизован, правда, он служил в Одессе в запасном полку. Потом он преподавал в Киеве. И в 1918 году они вернулись в Одессу. Он посчитал себя демобилизованным, вернулся в Одессу. У него родился в Одессе сын Виктор, и дедушка приезжал крестить его. Я нашел в прошлом месяце в Одессе в архиве книгу Скорбященской церкви, там четко написано, что он родился 1 октября по старому стилю, поэтому по новому пишут везде 14-го, крестили его 11 ноября — ждали дедушку. Дедушка приехал — это было последнее свидание отца и сына. Это, кстати, интересная очень церковь, она была построена при богадельне. Первая больница была построена в Одессе евреями для своих, естественно. Православные люди старались не отстать. Александр Скарлатович Стурдза, известный в Одессе предприниматель и меценат, решил построить богадельню, в которую принимали только православных. При богадельне стали готовить сестер милосердия и построили большую церковь, которая потом была перестроена, разрослась.
Кстати, интересно, я читал при подготовке статьи о Васнецове воспоминания Варвары Николаевны Репниной, княгини. В одесском доме Репниных часто бывал Гоголь — это 1850-51 годы. Так вот, Репнина писала, что Одесса — это такой торговый, коммерческий и вовсе не русский город. И это правда, Одесса отчасти была очень не русским городом и, наверное, заложенные гены до сих пор сказываются.
Так вот, в этой церкви крестили маленького Виктора. И потом Васнецов вместе с добровольческой армией буквально на последнем пароходе уплыл. Он не собирался это делать, но рассказы о страшном красном терроре толкнули его, при том, что жена и сын остались в Одессе. Он написал им, они смогли вырваться и в 1924 году приехали сюда, встретились тут и с тех пор жили. Он в 1935 году стал священником, всю жизнь был священником, служил в Ольшанской церкви, в том числе в Русской православной церкви на Ольшанском кладбище, там же и похоронен. Он был последним секретарем Успенского братства, которое занималось похоронами русских на Ольшанском кладбище.
Иван Толстой: В каком году он скончался?
Евгений Деменок: В 1972-м, он прожил довольно долгую жизнь. А вот сын его, у него была более трагичная биография.
Иван Толстой: Которого звали?..
Евгений Деменок: Виктор, естественно. Сын, который родился в Одессе, был крещен знаменитым дедушкой-художником. В 1945 году его забрали. Он учился при немцах в Политехникуме, был инженером, его в 1942 или 1943 году отправляли в Минск, он там что-то делал по технической части. Он подумал, что так как он оружия в руки не брал, ничего плохого не совершал, он был членом НТС, он подумал, что его не тронут. Конечно же, его забрали одним из первых. Он 10 лет был в Норильске, там он познакомился со своей будущей супругой Ольгой, а Ольга была дочерью профессора медицины из Киева. И они, освободившись, уехали в Киев. Их сын, тоже Михаил Викторович, до сих пор жив. Он профессор физико-математических наук НАН Украины. Сейчас я с ним переписываюсь. У него трое детей, один из них тоже Виктор.
Иван Толстой: Одесса в рассеянии, не складывается ли у вас уже книга?
Евгений Деменок: Складывается.
Иван Толстой: Я чувствую, что вы таким широким бреднем захватываете все профессии, все возрасты, все направления людские.
Евгений Деменок: Я в этом году собираюсь, надеюсь выпустить книгу, которая будет состоять из очерков о множестве одесситов в рассеянии. Наверное, еще кратко хочу сказать о двух одесситах, о поэтах, членах «Скита поэтов» пражского. Одесситы были не только преподавателями здесь, но и студентами. Благодаря русской акции помощи, спасибо Масарику и спасибо еще и американцам, которые помогали Чехословакии в тот период, потому что русская акция помощи свернулась как раз с наступлением Депрессии в Америке, русские студенты, стипендия была настолько хороша, что русские студенты, закончив один институт, поступали в другой для того, чтобы продолжать наслаждаться жизнью.
Например, Николай Дзевановский, он поляк, его сын был генерал-майор, известный военный. Он родился в Одессе, окончил школу в Одессе, окончил военное училище артиллерийское в Одессе. Они с отцом с войсками Врангеля уплыли в Галлиполи, потом попали в Варшаву. Тем не менее, он приехал сюда учиться. Он сначала поступил на медицинский факультет Карлова университета, но потом он сообразил, что, наверное, это не очень правильно, и поступил в Русский народный университет вместе с женой, потому что там была хорошая стипендия.
Николай Дзевановский писал под псевдонимом Николай Болесцис, он был одним из основателей «Скита поэтов», потому что Варшаве он был знаком с Бемом в «Таверне поэтов». Как только Бем приехал сюда, они его увидели и вместе с приятелем попросили Бема возобновить деятельность литературного объединения здесь. Так возник «Скит поэтов», который потом стал просто «Скитом», потому что к нему присоединились и прозаики. Николай Болесцис написал замечательное стихотворение об Одессе, оно опубликовано было в «Воле России» журнале в 1929 году. Я его перепечатал в Одессе и, надеюсь, одесситы его оценят по достоинству. Так и называется «Одесса».
Спускался город стройными рядами
до берега. На улицах весной
цвели деревья белыми цветами.
Их гроздья душные и первый зной,
и море, брызгами пришельца встретив,
и песни порта — дерзкий жизни жар —
кружили голову, как кружит ветер,
из рук ребенка вырвав пестрый шар.
В моей душе я сохранил упрямо
его простор и зной, и простоту,
гул площадей и шорох ночи пряной,
и первую над городом звезду.
Я помню запах водорослей синих,
игрушечные в небе облака,
ночами — сети звезд и вместе с ними
над морем глаз трехцветный маяка.
Я помню, как кружился ветер вольный
и в море чаек обрывал полет;
как на глазах — из глубины на волны
тяжелый поднимался пароход.
Шли корабли Неаполя, Марселя
за деревенским золотым зерном,
и вечерами чуждое веселье
гремело над просмоленным бортом.
Я помню окрик в рокоте лебедок,
тяжелый шелест жаркого зерна,
рядами бочки и на бочках деготь,
и деготь солнцем плавила весна.
Я помню кости черной эстакады
и бурный дым… О, в дыме не найти,
кому они последнею наградой
за светлые привольные пути.
Здесь — в раскаленных дереве и стали,
без горечи, без страха и тоски
любили, верили и умирали
лукавые морские мужики.
Я помню сладкие цветы акаций
и пыль, и соль, и розовый туман,
и острый парус — ветренный искатель
ненарисованных на карте стран.
Я помню степь — ковыль косою русой
и шорох волн, и желтый лунный круг,
когда руке так радостно коснуться
доверчивых и боязливых рук.
О, власть весны! Язык любви и встречи:
единственный — он так священно прост,
когда над городом весенний вечер
и между звезд раскинут млечный мост.
Я помню город. Я давно отрезан
от стен его границами людей,
но сколько раз — под строгий рокот леса,
под шорох медленных чужих полей
я повторял — Одесса!
Иван Толстой: Стихотворение Николая Болесциса, 1929-й год. Опубликовано в пражском журнале «Воля России».
Евгений Деменок: Раиса Спинадель, одесситка, она участником «Скита» была с 1924-го по 1928-й год. Она потом вернулась в Советский Союз. Тоже писала очень неплохие стихи. Таким образом, одесситы были не только в качестве преподавателей, но и в качестве студентов.
Иван Толстой: Раиса Спинадель действительно вернулась в 1928 году в СССР, жила в Ленинграде и Москве, публиковалась в периодике. Знание чешского языка пригодилось ей: в 1930 году она перевела на русский язык роман Карела Чапека «Фабрика абсолюта», который был набран, но так и не издан. Ее писательская карьера в Советском Союзе сложилась вполне успешно: Раиса Петровна стала членом Союза писателей СССР и иностранной комиссии Союза писателей. Скончалась в 1968 году. Вот одно из ее стихотворений.
Торжественно, в сонета строгой раме
Проходит жизнь. И я, созрев, пойму,
Что озорство и злоба ни к чему,
И что наш путь мы выбрали не сами.
И буду жить с открытыми глазами
И мир таким, каков он есть, приму
Я с мудростью, присущею ему,
И строгими, простыми чудесами.
Не осквернив ненужностью метанья
Осенние, прозревшие желанья,
Не распылившись в суете сует,
К неповторимой радости погоста
Я принесу торжественно и просто
Нетронутым классический сонет.
Евгений, а бывало ли наоборот, чехи в Одессе что-нибудь сделали, представлены как-то?
Евгений Деменок: Представьте себе, да. Чехов в Одессе было немного. По переписи 1897 года, как сейчас помню, 606, по-моему, человек. Сегодня, кстати, в Одессе существующая чешская еднота состоит из 500 человек, но там далеко не все чехи, это уже чехи в третьем поколении или примкнувшие к ним, сочувствующие.
Иван Толстой: А что тех первых, первозданных чехов влекло в Одессу?
Евгений Деменок: Чехи занимались, в основном, преподаванием музыки, танцев, делали музыкальные инструменты, были настройщиками музыкальных инструментов. Самые известные чехи — это представители этих профессий. Наверное, три фамилии, которые можно упомянуть, которые на слуху — это Викентий Прохаска, архитектор. Именно по проекту Прохаски знаменитый Бернардацци строил Биржу, которая сейчас филармония.
Иосиф Прибек, интереснейший человек, который попал в Одессу благодаря протекции Чайковского. Чайковский услышал, как о дирижирует «Лебединым озером в Киеве», предложил в Одессе, у Чайковского была легкая рука, видимо, потому что 43 года он руководил одесским симфоническим оркестром при оперном театре, стал почетным гражданином Одессы. У нас в переулке Маяковского он жил, там висит сейчас мемориальная доска. Он сам сочинял музыку, в том числе, очень интересная личность. Кстати, в то же самое время, как Прибек руководил в Одессе симфоническим оркестром оперного театра, одессит Александр Падашевский руководил здесь симфоническим оркестром Статной оперы. Наверное, неспроста такая пара.
Семья Суок, всем известные нам три сестры Ольга, Серафима и Лидия. Если посмотреть в интернете, пишется, что Густав Суок, учитель музыки, иногда пишут учитель танцев, был австрийскоподданным, но, конечно, он не мог быть никаким иным подданным, потому что вся Чехословакия была тогда австрийскоподданной.
Иван Толстой: До 1918 года не существовало страны.
Евгений Деменок: И три сестры, удивительные судьбы. Лидия была женой Багрицкого, Ольга женой Олеши, а Серафима собрала себе мужей — Нарбут, Харджиев и Шкловский. Что интересно, есть такая веселая легенда о том, что когда Эдуард Багрицкий пошел записывать своего сына, делать ему свидетельство о рождении, тогда ему уже было 6 лет, Багрицкий до этого не озаботился, когда нужно было отдавать в школу сына, нужен был какой-то документ, и он требовал у сотрудницы загса, чтобы она записала его чехом, потому что, мол, мама из чешской семьи. Но чехов тогда не было, записали русским. В списке работников загса такой национальности не было. Это есть такая интересная легенда. Представители этой чешской семьи, безусловно, в Одессе оставили свой замечательный след. Антонин Чила — это один из основателей «Сокола», сокольского движения. Он был генерал, похоронен тоже на Ольшанском кладбище. Он был командирован в Одессу в свое время развивать сокольское движение. Магеровский, кстати, в Праге русским «Соколом» руководил, то есть все опять же взаимоувязано. Чила похоронен, как я говорил, именно на Ольшанском кладбище среди могил русских эмигрантов, будучи стопроцентным чехом.
Иван Толстой: У чехов, находившихся в России в годы Первой мировой, была своя жизнь, свои культурные связи, свой контекст, и как обычно, свой юмор. Часто нам его бывает трудно понять, но так ведь и с нашим юмором. Я процитирую, что пишет Евгений Деменок в статье об одесских чехах.
«С началом Первой мировой войны в российских городах началась освободительная активность живших там чехов и словаков, демонстрации и митинги с призывами к правительству России о помощи в освобождении Чехословакии от австрийской власти. Началась такая активность и в Одессе. 30 августа 1914 года на собрании одесских чехов Антонин Чила был признан руководителем добровольцев из южных губерний. Началось формирование чешской дружины. В начале сентября из Одессы и Николаева в Киев прибыли добровольцы под руководством Антонина Чилы. Вместе с добровольцами из Киева и Петрограда собралось 259 человек. Чила встретился с Ярославом Гашеком в Киеве. Возвращались в университет через Ботанический сад и задние ворота. Янечек шел впереди, чтобы не наткнуться на офицера. Предосторожности не помогли, они встретили командира роты Антонина Чилу. Он сказал, что не хочет, чтобы Гашека зачислили в роту, нужно использовать его писательские способности. Например, он мог бы служить переводчиком. А пока он поставил Гашека на два часа под ружье за нарушение дисциплины. Это был тот самый Антонин Чила, который через три года на Дальнем Востоке будет скрупулезно по описи передавать «золотой поезд» большевикам и не возьмет себе ни кусочка, за что станет предметом всеобщих насмешек. В 1930-е годы он станет генералом, командиром дивизии. Во время пражского восстания в 1945 году возглавит повстанцев в Дейвицах. Чилу ждала долгая жизнь, он умер в возрасте ста лет в 1983-м.
В день отправки маршевой роты на фронт Гашек и Янечек пошли на галицкий базар за покупками. Гашек купил очки в толстой оправе. «Так никто тебя не узнает, выглядишь как доктор», - сказал Янечек. Приятели направились в кафе «У чешской короны», там было пусто, сидел один посетитель. Гашек в очках представился: «Доктор Владимир Станка». Янечек чуть не подавился от смеха. Солдат отложил газету и скромно сказал: «Учитель Медек». Гашек закричал: «Друг, ты упал с небес! Мы сделаем из тебя поэта чешской революции». Рудольф Медек в запасной роте ожидал утверждения в чине прапорщика. Он ответил: «Теперь не будет времени на стихи». Говорили о войне, России, об армии, о пленных. Медек проводил их в университет, где были построены те, кто уезжал с Гашеком. Среди них было несколько офицеров. Был здесь и Антонин Чила. Гашек хотел его познакомить с Медеком: «Это поэт и анархист Медек». Но тот смутился от громких слов. Янечек спросил разрешения проводить Гашека на станцию».
Евгений Деменок: После большой волны эмиграции 1920-х годов...
Иван Толстой: ...уточним — какой куда?...
Евгений Деменок: ...из России сюда в Чехословакию. После той волны следующая большая волна была уже в начале 1990-х годов — это была экономическая эмиграция.
К началу Второй мировой войны в Праге осталось около 10 тысяч русских эмигрантов. А в период расцвета русской акции в конце 1920-х годов было порядка 25 тысяч, потом разъехались в поисках русской жизни, кто в Париж, кто в Америку. После войны приехать сюда можно было, только выйдя замуж или к родственникам, как Людмила Кузнецова-Бурлюк, которая приехала к сестре Марианне.
В начале 1990-х одесситы начали приезжать в Прагу вновь. Например, в той же Статной опере, где танцевала Елизавета Никольская, Андрей Дроздов и Вадим Балдин, сегодня поет Марина Выскверкина, одесситка, Любовь Полевая ведет экскурсии на множестве языков — одесситка. В Праге даже открыт филиал Всемирного клуба одесситов. Он ведет небольшую скромную работу, но он есть.
Иван Толстой: А вот другой взгляд на драму изгнания – сатирический, но от этого не теряющий своей легкости.
Аркадий Аверченко, рассказ «Прага».
– Мне здесь другое нравится, – задумчиво сказал я. – Очень любят здесь старину и сохраняют ее. Есть дома, которые по пятьсот лет стоят, и их любовно берегут. А у нас в России на старину смотрят, как на рухлядь. Вернусь в Россию – буду пропагандировать сохранение старины. Запишите, чтобы не забыть.
– Запишу. А потом тут хорошая манера: при пивных заводах есть такие садики – дают только пиво на стол, а сосиски и ветчину посетители с собой в бумажке приносят. У нас в России хозяин пивной за это огромный скандал закатил бы. Да и посетитель считал бы моветоном и верхом мещанства – прийти в ресторан со своими продуктами. А ведь – очень удобно. Запишу в книжку, чтоб не забыть, и потом в России введу.
– А мне вот тоже нравится, что город просыпается с зарей и в шесть часов утра уже работа в полном ходу. Записать, а?..
– Запишите.
– А соколов видели? Какие молодцы! Тренированные, бодрые. Всегда с музыкой, и публика их приветствует кликами и аплодисментами. А наша русская молодежь… Я запишу, а?
– Запишите. Кстати, вот трамвай идет. Ну-ка, кто ловчее вскочит на ходу…
Я употребил ловкий, чисто сокольский прием и, как птица, взлетел на подножку трамвая. Импресарио – за мной.
Но… тут случилось что-то непонятное… кто-то крикнул, кто-то свистнул, трамвай остановился, и молодцеватый полицейский вежливо отнесся ко мне:
– С вас четыре кроны.
– Так я их кондуктору уплачу, – бодро возразил я.
– Нет, мне. Штраф. Нельзя вскакивать на ходу.
– А у нас в России…
– Вот вы в России и скачите.
Дальше мы пошли пешком.
– Записать? – спросил притихший импресарио.
– Насчет чего?..
– А вот насчет скакания. Когда в Россию вернемся, чтоб ввести.
– Гм… запишите, пожалуй, только помельче…
Иван Толстой: Это был рассказ Аркадия Аверченко «Прага». Я возвращаюсь к моему собеседнику Евгению Деменку. Евгений, а тему Бурлюков, столь бурно вами начатую, вы планируете продолжать?
Евгений Деменок: Я в Америке проехал в Нью-Йорке по местам Бурлюка, нашел все дома, в которых он жил. К несчастью, не все сохранились, в частности, дом в Бронксе, в котором он жил долго, куда приходил Маяковский, он не сохранился, там сейчас совершенно другие новые дома. В свое время это был благополучный еврейский район в Бронксе, сейчас это совершенно черный район с проджектами социальными, поэтому дома не сохранились. Но сохранился совершенно замечательный его дом в Бруклине. Я был там, сделал там фото. Я готовлю сейчас статью по бурлюковским местам в Нью-Йорке, плюс портреты Бурлюка, плюс некоторые материалы, которые мне удалось найти в Сиракузском университете в контакте с хранительницей его архива. Я сейчас готовлю небольшую статью об американских и нью-йоркских местах Бурлюка.
Иван Толстой: Евгений, поясните, пожалуйста, вы сказали — портреты Бурлюка. Что имеется в виду?
Евгений Деменок: Это портреты самого Давида, сделанные в конце 1920-х, 1930-х и самый последний портрет датирован началом 1960-х годов.
Иван Толстой: Кто автор?
Евгений Деменок: Авторы его друзья, участники группы «Хэмптон-Бейз». Вокруг Бурлюка всегда собирались некие группы, и даже в Америке он смог собрать вокруг себя группу — это очень известные художники музейного уровня. Они рисовали все время друг друга. Я нашел портрет Циховского работы Бурлюка и наоборот портрет Бурлюка Циховского. Это замечательно, я хочу об этом сейчас написать.
Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем выпуск Мифов и репутаций, названный сегодня «Одесский Клондайк». У нас в гостях был чрезвычайный и полномочный посол Одессы в Праге историк искусства и коллекционер Евгений Деменок.
